К.Н.Морозов

Похлопывая по плечу В.М.Чернова, или
Почему «единственной российской политической партией,
не по букве программы и лозунгам, а по действиям
была партия большевиков»?

(Размышления о книге А.А.Федоренко «Политическая концепция В.М.Чернова». М.: Издательство МПУ «СигналЪ», 1999. 156 с.)

В середине 1999 г. тиражом в 100 экземпляров вышла в свет книга молодого историка А.А.Федоренко «Политическая концепция В.М.Чернова» (М.: Издательство МПУ «СигналЪ», 156 с.), являющаяся фактически текстом его кандидатской диссертации. Несмотря на свою малотиражность, эта книга достойна внимания, ибо ее автор весьма внятно и отчетливо проговаривает сегодня то, что до этого оглушительно громко звучало в советской исторической науке еще со времен гражданской войны и вроде бы молчаливо было признано историками своеобразным реликтом лет пятнадцать тому назад. С тех пор установилось по умолчанию, что повторять подобное бездумно стало уже просто неприлично. В последнее время нечто похожее можно было встретить только в публицистике коммунистического толка.

Не ставя себе целью рецензирование книги, отметим лишь только три бросающиеся в глаза ее недостатка. Во-первых, весьма слабое использование богатого личного архивного фонда В.М.Чернова, привезенного в СССР из Праги в 1945 г., и содержащего массу уникальнейшего материала: от черновиков неопубликованных статей до личной и деловой переписки. Неиспользование подобных архивных сокровищ при написании книги по заявленной теме представляется по меньшей мере странным. Объяснить это (помимо элементарной лености) можно, судя по книге, тем, что автор и не нуждался в них, уже обладая своей концепцией и «своей правдой», которой никакие знания уже не нужны.

Во-вторых, автор все время снисходительно похлопывает В.М.Чернова по плечу за его многочисленные глупости и промахи (чего-либо другого автор у Чернова, похоже, совсем не видит). Этим автор заставляет живо вспомнить слова героя В.Тихонова – учителя истории из фильма конца 60-х годов «Доживем до понедельника», справедливо отмечавшего, что выговоры в советских школьных учебниках историческим деятелям за то, что они что-то не так понимали и не так делали, создают у него впечатление, что вся наша история делалась какими-то двоечниками. Конечно, Н.Д.Авксентьев с Б.В.Савинковым считали, что Чернов сыграл роковую роль для эсеровской партии (об их роли, впрочем, тоже говорились похожие вещи), но от того, как снисходительно отчитывает В.М.Чернова за его грехи вчерашний аспирант, становится не по себе. При всех своих недостатках эсеровский теоретик и один из лидеров ПСР – партии, набравшей 58 процентов голосов на выборах в Учредительное Собрание, «селянский министр» во Временном правительстве, председатель Учредительного Собрания В.М.Чернов – это весьма крупная фигура, с самых разных точек зрения, и как минимум внимательного и серьезного отношения к себе он заслуживает. Уместно напомнить автору, что прежде чем брать на себя роль «учителя жизни», снисходительно-презрительно отчитывающего людей подобного калибра (что уже само по себе не очень-то прилично), надо хотя бы соответствовать их уровню.

В-третьих, автор так публицистичен и размашист, что аж дух захватывает. С одной стороны, его язык временами начинает напоминать язык антиэсеровских брошюр Луначарского, Ярославского и прочих агитпроповских писаний времен процесса над с.-р. в 1922 году. С другой стороны, автор настолько порой поверхностен и категоричен, что в одном-двух предложениях походя решает сразу по две-три сложнейшие проблемы (каждая из которых заслуживает отдельной статьи, а то и книги!), особенно не утруждая себя ни развернутыми аргументами, ни тем более фактами.

В подтверждение сказанного приведем несколько цитат, даже не вступая в полемику, с одной стороны, в силу их самоочевидности, с другой – потому, что таких высказываний можно набрать не один десяток и по самым разнообразным поводам, которые увели бы нас от магистральной линии нашей полемики.

Так, говоря о взглядах В.М.Чернова в начале 20-х годов, автор восклицает: «Эсеры считали себя истинными революционерами и выразителями народных чаяний, однако это было иллюзией, как иллюзорны были завоевания Февраля 1917 г., которые они, по сути, и отстаивали. Все те реальные блага, которые получили рабочие и крестьяне, им принесли не восторженные февральско-мартовские эсеры, а суровые и жестокие большевики»¹.

Хочется поинтересоваться у автора: а нельзя ли поподробней и подоказательней – почему было иллюзией мнение эсеров о себе как об истинных революционерах и выразителях народных чаяний? А кто, собственно, решает, что истинно, а что иллюзорно? Объясните, пожалуйста, внятно про Ваши критерии иллюзорности? Это рассуждение об истинных и иллюзорных революционерах сразу же напомнило, как эту проблему для себя решал небезызвестный Феликс Эдмундович Дзержинский, по воспоминаниям эсерки Мины Свирской, на допросе которой он присутствовал весной 1921 г.: «Во время одной из «бесед»-допросов у Самсонова в его кабинет зашел Дзержинский. Он молча постоял у стены, прислушиваясь к моей горячей защите Учредительного Собрания, потом подошел ближе, к столу, и, обращаясь ко мне, сказал:

Субъективно вы революционерка, каких мы можем пожелать себе побольше, объективно же вы служите контрреволюции.

Кто кому служит, — ответила я, — покажет время. Я же служу Учредительному Собранию!»

Почему Феликс Эдмундович играл в игру – «объективно-субъективно» психологически в общем-то понятно – для того чтобы свести не сводящиеся концы с концами и успокоить совесть, объяснить себе и окружающим, почему он, вчерашний революционер, сегодня руководит политической полицией, преследуя людей, которые, в отличие от него, не изменились, продолжая верить в то, во что верили до революции, и делая то же самое, что делали, не предав ни самих себя, ни свои идеалы, ни людей, которые им верили. Но зачем пустился в рассуждения об иллюзорности представлений эсеров о себе как истинных революционерах молодой историк – понять крайне сложно. Единственное, что приходит в голову, что ему просто-напросто очень нравится роль судьи в последней инстанции, правомочного браться за решения даже таких тонких материй, как иллюзорность представлений об истинной революционности. Ну и еще разве только то, что автор хотя и не выговаривает внятно, но вполне дает понять, что истинные революционеры для него «суровые и жестокие большевики» Дзержинский, Ленин, Сталин, Ягода, Ежов, Берия и так далее – по списку.

И далее. Почему иллюзорны завоевания Февраля 1917-го? Может быть, все же не все завоевания Февраля иллюзорны? Политические свободы, например?

Говоря о «реальных благах», что Вы имеете в виду? Входит ли сюда что-то из завоеваний Февраля? Считает ли автор «реальными благами» для рабочих, крестьян и интеллигенции: свободу слова, свободу собраний, свободу совести, право на защиту своих профессиональных интересов, право избирать на основе прямого, равного и тайного голосования?

А не заметил ли случайно мимоходом автор, что еще большевики принесли рабочим и крестьянам (и не только им, но и многим другим социальным группам и классам, да и нации в целом, наконец!) и в годы гражданской войны и позже? Если в своей залихватской фразе Вы вместо слов «реальные блага», замените слово благо на несчастия, то в этой редакции Ваше высказывание станет значительно более верным: «Все те реальные несчастия, которые получили рабочие и крестьяне, им принесли не восторженные февральско-мартовские эсеры, а суровые и жестокие большевики». С праведным гневом, говоря о «моде» на критику большевиков, автор перегибает палку в другую сторону, апологизируя большевиков так, что становится святее большевистского Папы Римского – Ленина, который время от времени набрасывался на собственную партию и ее деяния с уничижительной критикой!

Как умудрился уважаемый историк не заметить тех катастроф и потрясений, обрушившихся на нацию, немалая доля ответственности за которые падает именно на эту партию и ее лидеров? Неужели автор всерьез не видит корыстных мотивов большевиков, пошедших на захват власти (вопреки всему, что они говорили годами и об Учредительном Собрании и о необходимости созревания всех экономических, политических, культурных условий и предпосылок в обществе, нужных для построения социализма), а потом во все возрастающей мере ливших кровь для ее удержания? Неужели всерьез? Когда этого не видит политик или публицист, это по крайней мере понятно, но когда этого не видит дипломированный историк, кандидат исторических наук, то тогда поневоле закрадываются сомнения в его профпригодности.

Говоря о разгоне Учредительного Собрания, автор также однозначен и категоричен: «Винить большевиков в отстранении от участия в Учредительном собрании кадетов и вообще в репрессиях против «демократии» стало модно, но могли ли они занять другую позицию? […]

Эсеры считали законодательные акты, принятые СНК и ВЦИК, не легитимными, а стало быть и проведенные в соответствии с ними действия. Лишь принятые Учредительным собранием документы имели законную силу. Советское правительство не могло согласиться с этим по ряду причин социального, экономического, политического и идеологического характера. Разгон «Учредилки» был вполне закономерным и логичным шагом новой революционной власти» (С. 105, 109). Лучше бы, пожалуй, даже и Н.И.Бухарин не сказал!

Утверждение автора, что «разгон «Учредилки» был вполне «закономерным и логичным шагом новой революционной власти», озадачивает. Во-первых, где развернутая аргументация и анализ этой самой «закономерности» и «логичности»? Да и в рамках какой «логики» он ее видит? Скажите уж внятно – логики эскалации гражданской войны, логики государственного террора! Во-вторых, как-то неловко, когда не публицист-большевик, а современный историк в научной книге называет «учредилкой» Учредительное Собрание, о котором мечтало не одно поколение русских интеллигентов и в котором отражена была воля российского народа. Похоже, автору стало мало снисходительных похлопываний по плечу В.М.Чернова, он решил продемонстрировать свое высокомерие по восходящей! Зато как поэтично сказано про «новую революционную власть», очевидно, автор считает, что если он сказал магические слова – «новая революционная власть», то сразу становится понятным, почему она разогнала какую-то «учредилку»! Но представляется, что историк, в отличие от публициста, на первое место должен ставить не игры в «магию слов», а анализ и разум.

А как ведь ловко автором сформулировано про «ряд причин социального, экономического, политического и идеологического характера»! А попробуйте посмотреть и проанализировать подробнее весь этот «ряд причин»! А может быть, не стоили эти «причины» эскалации гражданской войны, эскалации объективно неизбежной, когда одна из партий за считанные недели до выборов Учредительного Собрания, которое и должно решить вопрос о власти, насильственно захватывает власть, пользуясь политической конъюнктурой, а позже разгоняет и само Учредительное Собрание, ибо потерпев поражение на выборах, должна отдать незаконно захваченную власть. Зачем же прятаться за «рядом причин»? Спорьте уж тогда по существу проблемы!

В этой связи огромный интерес для нас представляет дискуссия, вспыхнувшая между членом ЦК ПСР А.Р.Гоцем и двумя видными большевиками Н.И.Бухариным и Г.Л.Пятаковым во время защитительной речи Гоца на процессе с.-р. летом 1922 г. Эта дискуссия настолько колоритна и так емко отвечает на поднимаемые нами вопросы, что мы позволим себе привести ее целиком (тем более, что ее, как и подавляющую часть других стенограмм процесса, большевики никогда не публиковали)

А.Р. Гоц заявлял: «Я думаю, что мне будет разрешено гр. Председателем сослаться в этом случае на Розу Люксембург. Я позволяю себе указать, что в книге, ею выпущенной под названием «Русская революция», она писала: «выдающуюся роль в политике большевиков сыграл известный разгон Учредительного Собрания 5 января 1918 г. Эта мера определила их дальнейшую позицию. Она была до известной степени поворотным путем их тактики. Известно, что Ленин и друзья его бурно требовали созыва Учредительного Собрания до своей Октябрьской победы. Эта именно политика затягивания в этом вопросе со стороны правительства Керенского была одним из пунктов обвинения большевиками этого правительства и давала им повод к ожесточеннейшим нападениям на него. Троцкий говорит даже в одной из интересных статей своих от «Октябрьской революции до Брестского мира», что октябрьский переворот был настоящим спасением для Учредительного Собрания, как и для всей революции. Ну, как понимают большевики слова «спасение», это мы достаточно видели из практики в день 5 января. По-видимому, у них спасать - это значит расстреливать. Дальше она указывает на всю несостоятельность той аргументации, которую приводили большевики тогда для политического оправдания своего насильнического акта против Учредительного Собрания. Какие аргументы выдвигались тогда большевиками в оправдание разгона Учредительного Собрания. Что они говорили. Они говорили прежде всего, что Учредительное Собрание это вчерашний день революции. Оно не отражает того реального соотношения сил, которое установилось после октябрьской победы. Что это день уже отшедший, это перевернутая страница книги истории, и нельзя, опираясь на него, вершить судьбы сегодняшнего дня. Дальше, помимо этих общих политических соображений, они указывали и на то, что в эту избирательную кампанию партия эсеров выступила как единая партия, еще не расколовшаяся, еще не выделившая из своей партии так называемых левых социалистов-революционеров. Вот эти два соображения обычно выдвигались в политическое оправдание этой тактики. Что же отвечает им на это Роза Люксембург. Я опять предпочитаю говорить ее словами, ибо ее авторитет, я не сомневаюсь, для вас…

БУХАРИН. Эту книгу она хотела сжечь.

ГОЦ. Я не знаю, хотела ли она эту книгу сжечь или нет. Я не думаю, что она хотела ее сжечь, я думаю, что она не хотела ее сжечь, но от того, что она потом в некоторых отношениях изменила свою точку зрения, от этого высказывания и эти взгляды не теряют всей своей глубокой ценности и поучительности. Относительно того, что она хотела сжечь, позвольте Вам сказать, гражданин Бухарин, это уже из области фантастики. Об этих ее намерениях нам неизвестно по крайней мере из литературы.

БУХАРИН. Вы не знакомы с литературой.

ГОЦ. Не будем полемизировать, гражданин Бухарин. Позвольте указать, как она отвечала на те соображения из той книги, которую гражданин Бухарин хотел бы сжечь. Я понимаю, почему он хотел бы сжечь эту книгу, ибо эта книга, это яркий, поучительный, красноречивый акт против него и против его друзей. Теперь, что же она говорит. Она говорит следующее: «Нужно только удивляться, что такие умные люди, как Ленин и Троцкий не пришли к само собой напрашивающимся выводам. Если Учредительное Собрание избрано задолго до поворотного пункта - октябрьского переворота, и отражает прошедшее, а не новое положение в стране, то само собой напрашивается вывод, что нужно кассировать устаревшее мертворожденное Учредительное Собрание, и немедленно назначить выборы в новое Учредительное Собрание». Это буквально то, что говорили и мы в свое время в тех книгах, от которых мы не отрекаемся и которые сжечь мы не собираемся. Но большевики не пошли по этому пути. «Они не хотели вручать - говорит она дальше, - вручать судьбы революции в руки собрания, которое выражало настроение вчерашней России, период[а] колебания и коалиции с буржуазией, когда им осталось только одно: тотчас же на место старого созвать новое Учредительное Собрание, вышедшее из недр обновленной, двинувшейся на новый путь страны». Вместо этого Троцкий, на основании негодности собравшегося данного собрания, приходит к общим выводам о ненужности и негодности вообще всякого народного представительства, основанного на всеобщем избирательном праве. Уже в этот день, в день 5-го января, со всей режущей остротой был поставлен тот кардинальный вопрос, который нас потом все время делил на два враждебных лагеря. Вопрос был поставлен так: диктатура или демократия. Должно ли государство опираться на меньшинство, или государство должно опираться на большинство трудящегося класса. До тех пор, пока у вас была надежда на то, что большинство учредительного собрания будет ваше,  вы не восставали, и только тогда, когда вы убедились, что вам этого большинства не создать, что отношение сил социальных среди трудящихся таково, что оно против вас, только с этого момента вы повернули фронт против Учредительного Собрания и с этого момента вы выдвинули понятие: «диктатура».

Когда я говорю сейчас о демократии, то я считаю нужным прежде всего отнестись к теории № 2 гражданина Крыленко. Гражданин Крыленко здесь с большим задором, с большим полемическим и диалектическим искусством, я отдаю ему должное, развивал перед нами здесь теорию, которую мы, собственно говоря, по крайней мере многие из нас, я это откровенно говорю, проповедовали лет 15 тому назад в кружках для второго типа. Гражданин Крыленко говорил: не надо быть фетишистами, идолопоклонниками демократии. Демократия это не фетиш, не идол, перед которым нужно преклоняться и разбивать лоб. Гражданин Крыленко, я думаю, что даже все не учившиеся в семинарии, но которые приобщились так или иначе к международному социализму, великолепно знают, что ни для одного социалиста демократия, конечно, не является фетишом, не является идолом, а является лишь той формой и единственной формой, в которой могут быть осуществлены социалистические идеалы во имя и ради которых мы боремся.

Но гражданин Крыленко пошел дальше. Он говорит: свобода для нас орудие, т.е. если свобода нам нужна, тогда мы ею пользуемся. если же на свободу притязают, если ее жаждут, если к ней стремятся и другие, тогда  мы это оружие направляем острием против них.

Позвольте Вам сказать, что это самое неправильное и самое губительное понимание свободы. Для нас свобода это та живительная атмосфера, в которой единственно только и возможно всякое широкое, всякое массовое рабочее социалистическое движение, это та стихия, которая должна окутывать, окружать и пропитывать это рабочее движение. Вне этих условий, вне форм свободы, широчайшей свободы невозможна никакая самодеятельность трудящихся масс. А нужно ли мне вам, людям, называющим себя марксистами-социалистами, доказывать, что социализм невозможен вне условий широчайшей самодеятельности трудящихся масс, которая с своей стороны не может иметь места без свободы.

Свобода это душа социализма, это - основное условие самодеятельности масс. Если вы этот жизненный нерв, эту основную сущность, если вы этот нерв перережете, тогда, конечно, от самодеятельности масс ничего не останется и тогда уже лишь прямой путь - путь к той теории, которую здесь вслед за гражданином Крыленко развивал гражданин Луначарский - к теории о непросвещенных темных массах, которым вредно слишком много соприкасаться с политическими партиями, могущими их, неопытных, неискушенных, темных, сбить, увлечь за собою, вовлечь в такое болото, из которого они, бедненькие, никогда и не вылезут. Да что же это такое, как не классически выраженная теория Победоносцева. Что это по своей социалистической сущности, как не то же стремление Победоносцева уберечь православный чистый народ от тлетворного влияния западной демократии, которая может только замутить чистоту его сознания, которая может только развратить его, в которой он бессилен будет разобраться и, как ребенок, которому дают острый нож, может нанести себе только острые опасные раны.

И уже один шаг от этой концепции гражданина Луначарского, которую начал гражданин Крыленко, только один шаг до легенды о великом инквизиторе Толстого, извиняюсь, Достоевского. Так вот, эта легенда - это есть логическое естественное завершение того цикла мыслей, который сейчас здесь перед нами развивал гражданин Крыленко и гражданин Луначарский и который, можно сказать, спрессовать в одно политическое понятие - понятие диктатуры в вашем понимании. Позвольте мне опять-таки сослаться на Розу Люксембург…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Нельзя ли просить быть ближе к делу. Учредилку, слава Богу, разогнали. Нас интересует дальнейшая ваша позиция, а не то, что разогнали Учредилку, хорошо ли это или плохо. Разогнали и хорошо сделали.

ГОЦ. В этой плоскости я не буду, конечно, спорить, хорошо ли, что разогнали Учредилку, хорошо или плохо, что тяпнули по голове того или иного джентльмена. В этой плоскости я не считаю возможным и уместным  вести политические дебаты, хотя и в виде защитительной речи. Я до сих пор не выходил из рамок, которые вы мне указывали. держусь ваших указаний…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Указания, касающиеся формы диктатуры пролетариата, для нас форма исходная, не подлежащая обсуждению. Мы - органы этой диктатуры. Вопрос относительно всеобщего избирательного права - вопрос разрешенный, не подлежащий обсуждению, так что весь разговор здесь об этом совершенно зряшное.

ГОЦ. Может быть, мы многие разговоры ведем здесь зря, потому что одну очень правильную мысль высказал гражданин Крыленко. Он сказал: «с самого начала, собственно говоря, с момента ваших первых заявлений, можно было сказать, что вопрос исчерпан и приступить к вынесению приговора».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Я не возражаю против того, чтобы вы для связи развели известную теорию, но нельзя же без конца доказывать преимущества демократии над диктатурой.

ГОЦ. Я не буду своей речью затруднять так долго, как затруднял ею гражданин Крыленко. Я постараюсь ограничиться минимальным количеством времени. Я буду экономить время и в целях экономии времени попрошу меня не перебивать. Это внесет пестроту и растрепанность в мою речь и не содействует мне в выполнении той задачи, которую я себе поставил. Поэтому я просил бы мне сейчас не мешать, поскольку я не буду выходить из рамок, которые вы указали. Я должен напомнить вам о том, как Роза Люксембург в своей книге расценивает эту свободу. Она говорит, что свобода только для приверженцев правительства, только для членов одной партии, как бы она не была многочисленна, это не свобода; свобода - есть всегда свобода для инакомыслящих и не из фанатизма справедливости, а только потому, что иначе все спасительное, все то целительное, все то очищающее, что есть в политической свободе, будет вычеркнуто, все это будет изгнано из этого понятия, тогда, когда свобода превратится в привилегию. Т.е. она предостерегала о том, что сделали Вы, превратив свободу из общего блага всех  трудящихся в привилегию и монополию одной только партии, да и то, гражданин Бухарин, не всей партии, ибо у вас вопрос о свободе для своих членов есть вопрос дискутабельный, который нужно завоевать и защищать»².

Или другой пример. Автор, цитируя высказывания Чернова, что в захватном крестьянском движении под революционной личиной скрывалось и «…прозаичное и бессознательное эгоистическое земельное стяжательство», восклицает: «В.М.Чернов говорил об обуздании стихии, но реальных мер к этому не предлагал, а если и предлагал, то они давали прямо противоположные результаты. Большевики же действовали, как пожарные, направляя навстречу друг другу пламя «мелкобуржуазной» крестьянской стихии и пролетарской как городской, так и сельской. Так что не только и не столько на штыках Красной армии и ВЧК держались большевики, но и на признании за собой со стороны народных масс роли арбитров в разрешении социальных конфликтов» (С. 122-123). Аналогия автора, сравнивающего большевиков с пожарными-поджигателями-стравливателями, которые к тому же еще и арбитры для тех, кого они только что стравили, настолько потрясающа и поэтична, что теряешь дар речи. Автор сам-то хоть понял, какие саморазоблачающие слова он только что выговорил? Не на штыках, а на роли арбитра для стравленных самой же властью? Но что это, как не иезуитски проведенный в жизнь старый принцип «разделяй и властвуй»! «Разделяй», это в том числе и «стравливай»!. Отметим, что вообще-то само по себе показательно, что автор хотел сказать «за здравие», а сказал «за упокой», поставив слова о роли арбитров после слов о большевиках-пожарных, направлявших «навстречу друг другу пламя «мелкобуржуазной» крестьянской стихии и пролетарской как городской, так и сельской».

Боже, упаси, конечно, впасть в другую крайность и сказать, что большевистский режим держался только на штыках и стравливании разных частей нации между собой. Безусловно, нет, и вот именно это является главной целью нашей полемики, ибо автор, уже в более широком контексте 20-30-х годов, сделал несколько крайне серьезных заявлений.

В последнем параграфе своей брошюры, озаглавленном «Критика советской политической системы в работах В.М.Чернова 20-30-хх гг.», автор пишет: «Квинтэссенцией размышлений В.М.Чернова о большевизме, причинах его побед и устойчивости созданного им политического режима явилась статья «Ленин», опубликованная в 1924 г. в журнале «Воля России». Отдавая дань вождю большевиков и первому руководителю Советского государства, эсеровский теоретик создал также портрет той силы, которая взяла на себя ответственность за судьбы страны. Ведь не зря же писал В.В.Маяковский: «Мы говорим – «Ленин», подразумеваем – «партия». Мы говорим – «партия», подразумеваем – «Ленин»».

В своей статье В.М.Чернов сетовал, что «для Ленина само понятие «честного противника» было нелепостью, обывательским предрассудком. …Ленин по совести разрешал себе переноситься «по ту сторону совести» в отношениях ко всем, кого считал врагами своего дела. Отбрасывая или попирая при этом ногами все нормы честности, он оставался «честен с собой». Все это напоминает рассуждения плохого борца о том, что его победили нечестно, внезапно применив прием, о котором он ничего не знал.

Это пример ставшего популярным в ХХ в. способа привнесения в анализ политических процессов, особенно в тех случаях, когда применяющий его терпел поражение, или пока недостаточно силен, чтобы рассчитывать на успех, норм обывательской, «кухонной»  морали. Ведь эсеры также не отличались щепетильностью и если было необходимо, шли на любые действия ради достижения своих целей, достаточно упомянуть террористические акты сначала против представителей самодержавия, а затем и Советской власти. Вот только действия эти зачастую не приносили ожидаемых плодов. «Его (Ленина. - А.Ф.) ничем не преоборимый. действенный оптимизм, даже в такие моменты, когда все дело казалось погибшим и все готовы были потерять голову, не раз оправдывался просто потому, что Ленина вовремя спасали ошибки врагов. - писал В.М. Чернов, размышляя над причинами победы своего крупнейшего политического противника, и продолжал. - Это бывал просто слепой удар судьбы, удача; но удача венчает лишь тех, кто умеет держаться до конца даже в явно безнадежном положении. ...Вот почему есть некое высшее благоразумие в неблагоразумии человека, готового истощить до конца последнюю каплю сопротивляемости вопреки всему, вопреки стихии, логике, судьбе, року». Видимо эсеровский теоретик не в силах был признать до конца, что решения, принимаемые лидером большевиков, диктовались отнюдь не соображениями сиюминутной выгоды и борьбы за министерские кресла, а выработкой тактической линии, которая в конечном итоге приближала осуществление стратегической задачи.

В этой связи большой натяжкой являются слова В.М, Чернова о том, что В.И. Ленин «был отличный революционер и государственный деловик, но исторический провидец это был просто никакой». Его «малый политический разум» был блестящ: его «большой политический разум» был  перманентным «банкротом» .Складывается впечатление, что писавший эти строки сидел в кремлевском кабинете, а не в редакции эмигрантского журнала.

В.М. Чернов говорил об отсутствии творческой мысли у своего политического оппонента, и в то же время восхищался ясностью и прозрачностью его формулировок. Лидер эсеровской партии считал сложившуюся в СССР политическую систему своего рода фундаментом для фигуры В.И. Ленина. «Это восходящая система диктатур, и фактически ее увенчивал - и не мог не увенчивать - диктатор просто, каким Ленин и был. Его теория диктатуры пролетариата была, таким образом, целой системой диктаториальных кругов - подобно кругам Дантова ада - и в целом являлась универсальной теорией диктаториального опекунского социализма. А значит, полной противоположностью настоящего социализма - социализма как системы хозяйственной демократии. Создатель «истинного конструктивного социализма», существовавшего лишь на страницах его книги, предсказывал партии, созданной В.И. Лениным, скорый и бесславный конец, разложение и распад. Еще в начале 20-х гг. он предрекал приход большевистского Цезаря, который окончательно встанет на путь буржуазной реставрации. На эту роль, казалось, подходил И.В. Сталин.

В черновых записках к «Рождению Революционной России» В.М. Чернов дал следующую характеристику преемнику В.И. Ленина: «По сравнению с Лениным Сталин грубый бурбон, хозяйничающий на подобие слона в посудной лавке». Может показаться, что эмигрантский мыслитель весьма точно подхватил некоторые черты нового советского вождя, однако и здесь он не сумел оценить по достоинству крупнейшую политическую фигуру второй четверти XX в., как, впрочем, и большевистскую партию в целом. Если вдуматься в рассуждения В.М. Чернова, а также проанализировать исторические факты и тенденции политического развития страны, то можно придти к как будто бы парадоксальному выводу - единственной российской политической партией, не по букве программы и лозунгам, а по действиям была партия большевиков. Не потому ли в СССР сложилась тоталитарная однопартийная политическая система?» (С. 126-128).

На двух страницах текста автор в присущей ему манере «одним махом – семерых побивахом», к тому же свалив все и вся в какую-то невообразимую кучу, насилуя всякую логику и сравнивая порой круглое с зеленым.

Неужели автору не ясно, что, отвечая на упрек Чернова Ленину в попирании всех норм честности в политике сравнением слов Чернова с рассуждениями плохого борца, незнакомого с примененным против него приемом, он просто путает божий дар с яичницей и отчаянно при этом передергивает.

Пример с борцовским приемом, неизвестным сопернику - явно некорректен. Если уж и продолжать эту аналогию, то не о неизвестном приеме надо вести речь, а о кардинальном нарушении правил борьбы, что-то вроде ударов в пах, выбивании глаз или стрельбы из пистолета, внезапно вынутого из-за пазухи, или натравливании на противника своих болельщиков.

Неужели неясно, что Чернов говорит о экспериментировании с нормами морали (в частности, с честностью), подменой их политической целесообразностью?

В этом контексте большой интерес представляет последнее слово члена ЦК ПСР Евгении Ратнер, произнесенное ею на процессе с.-р летом 1922 г. про Бухарина,: «Бухарин (защитник группы подсудимых-ренегатов, оправдавших свое ренегатство весьма своеобразной алгебраической формулой. – К.М.) понимает предательство оригинально. Он говорит, что предательство политическое, а политическое предательство у него понятие очень широкое, есть всякий отказ от программы максимума. Но здесь из политического предательства делается политический и моральный вывод: «если вы политические предатели, то вас, как предателей, морально можно предавать». Вот эта алгебраическая формула – минус на минус дает плюс – предатель, предающий предателя честен, вот эта формула, моральная формула, критики никакой не выдерживает, потому что политический отказ от максимальных требований, то что он называет предательством и моральным предательством растления собственной души, эта категория настолько разная и несоизмеримая, как фунт и аршин, и сочетать те и другие это все равно, что вычитать из фунтов аршины, или прибавлять к фунтам  аршины. Они друг с другом совершенно не связаны. И это, конечно, политический прием только для того, чтобы чем-нибудь, каким-нибудь политическим вольтом покрыть то моральное убожество, которое лежит на лице всей социал-демократической коммунистической партии, когда она своим знанием покрыла моральное предательство. Но в этом моральном предательстве есть и своя политическая и историческая сторона, - отдельные лица в таких массовых фактах виноваты не бывают. В них бывает виновато нечто более крупное, нечто более историческое, более серьезное. И здесь мы имеем случай с такими же точно фактами. Пришла революция, громадная, грозная, принесла с собой задачи новые. И те задачи, которые выбрала ваша партия коммунистическая, эти задачи оказались объективно невыполнимыми. С какими бы силами не браться за эти невыполнимые задачи, их все равно нельзя было бы выполнить, тем более, если браться за них, со слабыми жалкими силами партии, которая так долго была нелегальной, была разбитой. И вот, взвалив на свои плечи эту неисполнимую историческую задачу, вы тем самым взвалили на плечи каждого из ваших работников тоже физически неисполнимую задачу. Вы заставили их выполнять то, что при напряжении всех физических сил они все равно не могли бы выполнить. Здесь получилось такое положение: партийный механизм, о котором с такой гордостью говорил гражданин Бухарин, который он квалифицировал как часовой механизм, состоящий из бесчисленного количества колесиков и винтиков, был заведен одной рукой и пущен в ход. Машина завертелась. Все колесики и винтики бесчисленные уже вне своей воли, поскольку они сами частичками этого механизма должны были крутиться и вертеться и делать ту работу, которая заведена была чьей-то рукой, должны были вертеться.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Речь идет не о коммунистической партии, а это ваше последнее слово, и я поэтому прошу вас держаться в пределах определенных рамок.

РАТНЕР: Последнее слово подсудимого и отличается тем, что оно дает ему право и моральных суждений.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я вас не прерываю, когда вы говорите, о чем вы хотите.

РАТНЕР: Об этом-то я и хочу говорить.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но не о коммунистической партии и о советской власти. Я вам делаю второе предупреждение.

РАТНЕР: Я говорю сейчас об отдельных членах коммунистической партии, которые здесь определенным образом предъявляли нам целый ряд определенных обвинений, о тех членах коммунистической партии, на основании оговоров которых и поднялся весь этот процесс. И если в последнем слове нельзя касаться и этого положения...

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Это я говорю только о партии, как о таковой; этого же можно касаться.

РАТНЕР: Как политический человек я не могу не подводить под это политического фундамента, но я постараюсь оградить себя в этом отношении поскольку возможно. Вот эта машина, заведенная раз навсегда, вертится с бешеной быстротой, не предоставляя возможности за бесконечной работой и напряжением отдельным винтикам думать самим, вырабатывать какие-нибудь исходы из положения. Эти винтики, загипнотизированные бесконечным верчением в пределах машины, поставлены в действительно трудное положение. Луначарский ссылался здесь на какой-то рассказ Асеева, который он прочел и который показался ему наиболее характерным, я позволяю себе сослаться для психологической характеристики этих людей на другой рассказ, который произвел на меня тоже очень сильное впечатление. Рассказ глубоко талантливый и художественный вашего же товарища коммуниста Аросева. Он говорит о страде, которую коммунистическая партия наложила на своих членов. Надрываясь изо всех сил, не те 400 тысяч коммунистов, которые рассеяны по России, а лучшее из лучших, святые по своей внутренней сущности, герои этого рассказа вкладывают в свою теперешнюю работу то, что они понимают под строительством новой России, все свои силы, сок своих нервов, каждую клетку своей крови, все, что могут, но у них ничего не выходит, и сжавши руки, они говорят, что нужно что-то сделать с собой, потому что о том, что задача неверна, что задание часового механизма неправильны, такой еретической мысли нет у них. Но мысль их работала лихорадочно в этом направлении и они вертятся, говоря, что надо с собой что-то сделать, надо, как они говорят, переломиться, вытравить старое, и вложить что-то новое, что может справится и они ищут пути, каждый по своему. Одни, как Деревцев, перебрав все пути работы, и видя, что страна не откликается, что деревня темна и чужда, что рабочие проклинают, стоят перед неразрешимой задачей и говорят: «Да, дело святое, но то, что мы практически делаем, это не то» и начинают искать выхода, испуганные предстоящим «завтра», думая – «а что будет завтра – завтра неизвестное», эта неизвестность есть то, что говорил Бухарин: «а может быть, Ключников победит, что же тогда». Тогда все зря, все силы, которые потрачены, вся внутренняя мораль, которая ухлопана на это дело, все это зря, это сделано впустую. В своем последнем слове я заявляю, что до тех пор, пока вы будете заниматься не только политическим экспериментаторством, но и моральным экспериментаторством, до тех пор никакого права на название партии не только социалистической, но честной партии у вас не будет»³.

И при чем тут рассуждения автора о «кухонной морали»? Не говоря уже о том, что автор любую попытку предъявить требование «честной игры» к политикам тут же готов объявить «кухонной моралью», которая удел есть неудачников. Вы отрицаете необходимость моральности в политике? Вы действительно, считаете, что о ней говорят только неудачники, или что – для Вас единственная норма в ней – это метафизический цинизм? Ваш идеал – это «кулак величиной с помойное ведро» или сразу – маузер? Вы, действительно, искренне думаете, что «победителей не судят?» и что «лучше быть живой собачонкой, чем мертвым львом?» Вы действительно, думаете, что тот, кто «сидит в кремлевском кабинете», тот и прав? Критерий истины для Вас есть факт сидения в кремлевском кабинете? Вы это распространяете на все ситуации и на все времена?

А вы не допускаете, что более правым, чем кремлевские сидельцы, может быть не только сидящий в редакции эмигрантского журнала, но и сидящий в тюремной камере и даже лежащий в безвестной братской могиле с дыркой в затылке от скромного работника НКВД? Корреляция правоты с местоположением тела ее носителя в начальственном кресле очень уж напоминает раболепную логику: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак»!

Пользуясь Вашими словами, «складывается  впечатление», что Вы убеждены, что и сейчас в кремлевском кабинете продолжает сидеть товарищ Сталин или его последователи, а коммунистический режим продолжает вести народ к «зияющим высотам» светлого будущего? А Вы не обратили внимание на то, что и режим, и последователи Ленина–Сталина, и прочая-прочая совершили потрясающую эволюцию, родив в конечном счете членов Политбюро-антикоммунистов (вроде Ельцина) и несколько генераций современной «элиты», тысячами нитей связанных со старой коммунистической «элитой», но имеющих общее и весьма странное представление о чести и ответственности перед своим народом?

Вы иронизируете над оценками В.М.Чернова гибели режима, а ведь он, безусловно, оказался прав. Этот режим, построенный в немалой степени на насилии и лжи, оказался недееспособным, он лишь протянул значительно дольше, чем это могли себе представить и В.М.Чернов и многие другие в 20-е годы, так как они не в состоянии были представить ни масштабов репрессий, ни масштабов промывания мозгов, ожидавших страну и народ в ближайшие десятилетия. Автор категорически не желает видеть, что коммунистический режим пал! Из контекста всех его рассуждений, можно смело сделать вывод , что в Кремле сидит очередной Генеральный секретарь ЦК КПСС, а коммунизм продолжает свое победоносное шествие по планете. И тем более, автор категорически не желает признавать очевидного факта, что этот режим своей бесконечной ложью, паразитированием на чувствах и струнах русского народа (от патриотизма до мессианизма и имперских амбиций) и своим фантастическим моральным экспериментаторством буквально выжег души людей, поселил в них неверие и пустоту!

Обвинения своих политических противников по принципу «Сам такой!» не новы, но действуют до сих пор. Но Вы опять путаете пресное с кислым. Как пример нещепетильности эсеров в средствах вы приводите использование ими тактики оппозиционного терроризма. Но Вы впадаете в антиисторизм, ибо Вы считаете, что современное отрицание оппозиционного терроризма работало и в начале ХХ века. А знаете ли Вы, что ПСР была партией II Интернационала, в котором социал-демократическое большинство, отрицавшее террор как тактическое средство, фактически одобряло его применение эсерами против автократического царского режима? А знаете ли Вы, что даже Л.Н.Толстой со своей теорией непротивления злу насилием говорил в 1902 г. В.Г.Короленко буквально следующее: «Как будто и есть за что осудить террористов. […] – Ну, вы мои взгляды знаете[…]. И все-таки не могу не сказать: это целесообразно»⁴.

Боже, упаси оправдывать пролитие крови как метод политической борьбы, но уж если Вы критикуете эсеровский террор, то не забудьте и о большевистском! Надо быть последовательным – не приемлете оппозиционный терроризм, не приемлите и государственный террор, куда как более масштабный и страшный, как по формам, так и по своим последствиям! А то у Вас получается весьма своеобразно – поете оды большевикам и лично товарищам Ленину и Сталину за применение ими насилия против всех и вся безо всяких границ, и тут же насилие, применяемое против большевиков (да и вообще власти), считаете абсолютным злом! Будьте же последовательны! Или тогда признайте и за Фанни Каплан право на ее слова, сказанные ею уже на допросе: «Я стреляла в Ленина потому, что считаю, что он предатель и считаю, чем дольше он живет, тем он удаляет идею социализма на десятки лет».

По крайней мере понятно, когда петербургский исследователь Феликс Лурье не приемлет любое несанкционированное насилие, создавая странную полуморализаторскую конструкцию, замешанную на странном формально-юридическом подходе и – более того, похоже, он отрицает само вмешательство кого-либо в ход исторического процесса (а скорее уж – божественного промысла), доходя до абсурдного, с моей точки зрения, осуждения Штауфенберга, покушавшегося на Гитлера: «Войны, кровная месть, стремление освободить заложников не оправдывают политического террора, будь то убийство М.С.Урицкого, С.В.Петлюры и им подобных. Во время второй мировой войны над английскими деревнями пролетал немецкий самолет, и летчик хладнокровно расстреливал из пулемета мирное население. Удачным выстрелом из ружья его сбил меткий крестьянин. Высота была невелика, скорость небольшая, летчик остался жив. Сбежавшиеся выволокли его из кабины и избили. Учинивших самосуд судили, оправдательный приговор им вынесен не был. Такова правовая оценка свершившегося.

Могут ли встретиться случаи индивидуального политического террора, когда его применение допустимо? Нет. Мы не в силах предугадать и гарантировать ход событий. […] Соблазнительно рассмотреть случай, когда политический террор допустим, но такого случая нет. Полковник Штауфенберг и другие участники заговора предполагали, что после убийства Гитлера 20 июня 1944 г. союзники быстро договорятся с Германией о подписании мирного соглашения. Кончится бойня, Фатерланд возродится, проигравших, кроме кучки фашистов не будет. С позиций обывателя желание Штауфенберга уничтожить ненавистное чудовище вполне понятно и вызывает сочувствие. Но предположим другое развитие событий: со смертью Гитлера Германия ввергается в хаос, союзники наперегонки оккупируют страну и состязаются в мародерстве. Для немцев, подчеркиваю – для немцев, подобный ход событий был бы существенно трагичнее свершившегося. Да и только ли для немцев? А если предположить возможность столкновения союзников? Договоренность между ними о взаимодействии предусматривала другой сценарий, но политикам свойственно пренебрегать прежними договоренностями. Нетрудно сочинить несколько правдоподобных вариантов возможного развития свершившегося, но это область фантастов и людей искусства. От нас требуется другое – не забывать, что нигде, никто и никогда не вправе провозглашать, по какому варианту будут развиваться реальные события»⁵.

По логике Ф.Лурье, очевидно, что мы не только не вправе «провозглашать», но и тем более пытаться вмешиваться в ход этих «реальных событий». Но ведь мы в этот момент не знаем о том, какими они будут, эти события, ведь рисунок исторической реальности сложится в противоборстве и противостоянии самых разных сил и игроков на поле жизни!? Как вообще понимать его слова «нигде, никто и никогда не вправе провозглашать, по какому варианту будут развиваться реальные события»? Извините, а что тогда везде и всегда делают и государственные деятели и все политические партии (и не только они), как не провозглашают, куда и как идти обществу? Мало того, что они это провозглашают, но они еще яростно за это дерутся, не останавливаясь порой и перед кровью? Что же, призыв Ф.Лурье не «провозглашать, по какому варианту будут развиваться реальные события» образумит их, и они предоставят событиям развиваться самим по себе (в соответствии то ли с замыслом божьим, то по теченью рока)?

Что же  касается аргументов и примера с английским судом, не вынесшим оправдательного приговора крестьянам, то интересно все же, какой приговор он вынес – небольшой денежный штраф или все же осудил по строгости закона? Удивительно, что сам автор не замечает чудовищного парадокса. «Правовую оценку» действиям крестьян, избившим летчика, из спортивного интереса стрелявшего по мирным жителям из пулемета – суд дал, а кто дал правовую оценку летчику-убийце? Ведь его, почти наверняка не судил этот же суд за убийство, а наверняка к нему отнеслись, как к военнопленному и после 2-3 лет лагеря этот убийца оказался на свободе. Интересно, а крестьянина, сбившего немецкий самолет, не посадили ли за стрельбу не в охотничий сезон, да еще не по птицам, а по самолетам? Разве судьи не возмутились, почему он без разрешения начальства и лицензии на отстрел самолетов, проявил такое вопиющее самоуправство? Ведь для этого есть войска ПВО и армия! Уж если о чем и говорит этот пример с английскими судьями, то скорее о том, что с одной стороны, судебная система и само право по определению не могут охватить все случаи жизни и быть совершенными даже в такой стране как Англия, а с другой стороны, я бы не всегда спешил восхищаться судьям (да и вообще юристами) с их страстью следовать букве закона (когда это в их интересах), даже когда она противоречит и совести, и чести, и правде жизни. Что бы там не говорили про «позицию обывателя», я вот не возьмусь осуждать полковника Штауфенберга, потому что это один из немногих германских офицеров, к которому я чувствую симпатию уже за то, что он пытался убить Гитлера. Для Лурье Гитлер, похоже, все же больше человек, а для меня он больше –выродок – принесший много горя и моему народу и народу Штауфенберга (и десяткам других народов), убить которого следует столько раз, сколько раз увидел. Напротив, немцы достойны уважения , что у них было свое движение Сопротивления и были свои Штауфенберги. И что бы там ни говорили о целях заговора и возможном исходе войны, я не буду осуждать Штауфенберга, как не буду осуждать и Фанни Каплан, как не буду осуждать и участников русского социалистического сопротивления, до конца противостоявших режиму и нашедших свою смерть в безвестных братских могилах  конца 30-х годов. Не буду осуждать, помня о бессмертных словах – «Не смеяться, не плакать, но понимать», я буду стараться понять, что двигало этими людьми. Но в любом случае я им не судья, я не хочу и не буду похлопывать по плечу и журить ни Чернова, ни Штауфенберга, ни Каплан. А что касается – Ленина, Сталина, Дзержинского и далее по списку, то у меня и к каждому из них и ко всем вместе есть свое достаточно ясное отношение, и я считаю невозможным ни скрывать его, ни, с другой стороны, выражать его походя, в придаточных выражениях. И каждый из них, и все они в целом требуют отдельного и серьезного разговора.

Но возвратимся к книге Федоренко. Автор завершает последний параграф своей книги следующими словами и выводами, которые можно назвать ее квитэссенцией: «Какую же альтернативу сталинскому режиму предлагал В.М. Чернов? По его мнению, в случае смены политического режима, новой власти необходимо восстановить экономические отношения с Западом на основе «принципиального признания, что долги меняющихся  правительств., суть долги страны». Стало быть «царские» долги, от выплат по которым отказались большевики, надо выплачивать. Причем одним из главных партнеров и экономических, и политических России, по мнению В.М.Чернова, должны стать США - то есть крупнейшая империалистическая держава мира. Куда-то вдруг подевались рассуждения о союзе не между правительствами, а между трудовой демократией в лице социалистических партий.

Второй шаг - «умиротворение внутри страны», которое должно выразиться в примирении с крестьянством. «Крестьянство должно получить то право, которого оно давно домогается: право иметь свой Крестьянский союз», иными словами это завуалированная легализация партии эсеров. Затем должна произойти открытая легализация сначала социалистических партий, а затем и либеральных. После столь глубоких преобразований на базе созданной большевиками социалистической собственности и инфраструктуры и системы управления, которую «конструктивный социалист» В.М. Чернов называл не иначе, как «ублюдочными», начнется построение настоящего социализма. Во всех этих рассуждениях присутствует полное непонимание советской действительности. В голове не только В.М.Чернова, но и многих других эмигрантов не укладывалась мысль о том, что советский режим держится отнюдь не на штыках и плечах энкавэдэшников, а на поддержке большинства народа. Режим, созданный в СССР, соответствовал каким-то глубинным чертам русского национального характера, как положительным, так и отрицательным. Ведь, в конце концов, никто не заставлял односельчан в столь диких формах раскулачивать своих более зажиточных соседей, никто не приставлял пистолет к голове тем, кто строчил анонимные доносы в НКВД. Это одна – темная сторона, а светлая – ознаменована всплеском искреннего энтузиазма и трудового героизма, желанием работать с полной самоотдачей на благо своей страны.

Все это не укладывалось в выработанную В.М.Черновым систему представлений о социалистическом обществе, которая сформировалась в русле западной политической парадигмы. Для него было характерно признание самоценности отдельной человеческой личности, незыблемости ее прав, а отсюда фетишизация и доведение до абсурда идеи демократии» (С. 129-131).

Даже не хочется всерьез обсуждать претензии автора к Чернову о необходимости восстановления нормальных экономических отношений с ведущими капиталистическими странами и признания для этого царских долгов. Насколько можно понять автора, он пафосно намекает на то, что Чернов плохой социалист и призывает (о ужас!) к партнерству с США, которая «есть крупнейшая империалистическая держава мира». Но пассаж автора «куда-то вдруг подевались рассуждения о союзе не между правительствами, а между трудовой демократией в лице социалистических партий», весьма странен. Это ведь очень разные области, которые немыслимо смешивать. Экономическое и политическое партнерство двух государств, это одно, а союз «трудовой демократии в лице социалистических партий», скажем, в форме Интернационала, когда социалистические партии, выполняя вместе принятые решения, давят на собственные правительства и через профсоюзы и через парламент, это совсем другое. В чем, собственно виноват Чернов? В том, что автор предпочел вновь смешать кислое с пресным, лишь бы вновь лягнуть Чернова?

Но обратимся к самому главному в цитированном фрагменте. Хочется указать автору, что прежде, чем упрекать Чернова и других эмигрантов в «полном непонимании советской действительности», не грех было бы самому автору не демонстрировать, если сказать мягко – весьма специфические рассуждения о «плечах и штыках энкавэдэшников» и «поддержке большинством народа» режима в 20-30-е годы. Вы что же считаете, что в этих четырех залихватских фразах Вы дали полный и адекватный анализ советской действительности? Или на худой конец более полный и адекватный, чем у В.М.Чернова?

Позвольте в этом усомниться! Утверждение автора, «что советский режим держится отнюдь не на штыках и плечах энкавэдэшников, а на поддержке большинства народа», безусловно, одно из самых сильных его заявлений. Характерно, что автор не смягчил свое заявление, как часто высказываются более осторожные его собратья по духу, что-де, конечно же, «было и то, и другое» - было и насилие, были «штыки и плечи энкавэдэшников», но была поддержка и большинства народа. Нет, автор куда более прямолинеен – «отнюдь не на штыках и плечах энкавэдэшников, а на поддержке большинства народа». Это заявление слегка ошарашивает и озадачивает! Вы что же, всерьез отрицаете сам факт подобного насилия (и довольно длительного), облеченного в формы «государственного террора», где, кстати, была задействована вся мощь самых различных государственных структур (совсем не только ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД–МГБ–КГБ)?

Однажды на ток-шоу «Культурная революция» ведущий передачи министр культуры М.Швыдкой спросил «прямо в лоб» лидера КПРФ Г.А.Зюганова - «Геннадий Андреевич, так были или нет репрессии?» На что последовал потрясающий ответ: «Не знаю, в моей деревне их не было!» Почему лидер коммунистов в упор не видит того, что и отрицать-то не только глупо и смешно, но и перед лицом всех российских народов, понесших колоссальные жертвы – просто неприлично, понять нетрудно. Но зачем это делает профессиональный историк?

Автора хочется спросить о том же самом: «так были или нет репрессии?» Неужели в Вашей деревне, как и в деревне Г.А. Зюганова их тоже не было? А Вы с ним, извините, случайно не из одной ли деревни?

Впрочем, нельзя все сводить только к репрессиям 1936-1939 годов, как это зачастую делается. Проблема шире – и тематически и хронологически; она в феномене «государственного террора», к которому по неизбежности прибегли большевики, захватив власть и пытаясь ее удержать, а потом, войдя во вкус, отлили ее в стройные организационные и «идейные» формы. Но неизбежность эта не там, где видит ее автор, она – в «логике борьбы» или ее еще можно назвать «логикой следующего поступка». Если Вы наступили на ногу в трамвае соседу и вместо извинений обругали самого пострадавшего, то будьте готовы к эскалации насилия, которое в зависимости от обстоятельств (в том числе и внешних и случайных) может завершиться и мордобоем , а то и убийством одного из двух участников конфликта. Избрав «нахальный» стиль поведения, Вы сами, своей рукой (ногой, языком) запустили события по нарастающей, по пути эскалации, по пути, полному неожиданностей. Вся эта цепочка поступков «действие-противодействие», в конце которой один из участников, вполне возможно, вскоре окажется  стоящим над бездыханным телом человека, с которым он еще несколько минут назад даже не был знаком, пройдет под лозунгом – «Никто никого не хотел убивать!». Действительно, до пустяшного конфликта Вы даже не подозревали о существовании друг друга и убивать друг друга не собирались. Один из них – «нахал», запустил события по этому сценарию, поставив второго перед выбором – уступить или противостоять! И любой из нас должен представлять цену своего поступка и просчитывать их последствия. Впрочем, получается это у всех по разному – в силу своего ума, темперамента, жизненного опыта и т.д.

Но если вы, будучи руководителями политической партии, решаетесь на захват власти накануне выборов в Учредительное Собрание, которые и решат вопрос о власти в стране, не рассказывайте нам, что вы не представляете себе возможных последствий этого шага! Не рассказывайте нам сказок, что вы не понимаете, что бросаете вызов (и не завуалированный, как это часто бывает в политике), а открытый, оглушительно громкий, нахальнейший вызов, вызов-оскорбление всем политическим партиям и силам в стране, вызов миллионам людей, за которых вы, не спросясь их, не дождавшись их волеизъявления, все сами решили. Разгоняя Учредительное Собрание, на котором народное волеизъявление проявилось и проявилось против вас, не рассказывайте сказок, что вы не понимаете последствий этого шага! Расстреливая демонстрации в поддержку Учредительное Собрание, не рассказывайте сказок, что вы не понимаете, что этим шагом вы объявляете всем, кто против этого «нахальства» - войну на их уничтожение. И война эта будет шириться, захватывая в свой круговорот все более широкие круги реальных и мнимых противников, а вы все сильнее и сильнее будете пропитываться духом, логикой и ненавистью этой войны и, конечно же, страхом за содеянное, ведь чем больше убиваешь, тем больше страх.

Безусловно, ни один режим не держится без насилия – это аксиома (вопрос только в размерах, количестве и качестве функций этого насилия). Аксиома и то, что любой – даже самый тоталитарный и кровавый режим – не держится только на одном голом насилии. Но только на этом основании – отрицать огромнейшую роль насилия в функционировании тоталитарного режима, как это делает автор, отрицать вопреки правде жизни и всем общеизвестным фактам! Вот что еще в 1920-1923 гг. (книга вышла в Германии в 1931 г.) написал в своей книге левый эсер И.Штейнберг (нарком юстиции во время «брака по расчету» большевиков и левых эсеров в конце 1917 - начале 1918 гг., эмигрировавший затем из России, который точно, емко и провидчески писал о сути и логике государственного террора): «Террор вовсе не отдельная акция, не изолированное случайное, пусть и повторяющееся, выражение гнева правительства. Террор это система […] созданный и легализованный режимом план массового принуждения, массового .устрашения, массового уничтожения. Террор – это выверенный перечень наказаний, репрессалий и угроз, с помощью которых правительство запугивает, соблазняет и принуждает выполнять свою волю. Террор – это тяжелый, удушающий покров, наброшенный сверху на все население страны, покров, сотканный из недоверия, потаенной бдительности и жажды мщения. Кто держит этот покров в руках, кто с его помощью держит в руках все население страны, без исключения? […] В условиях террора власть находится в руках меньшинства, печально известно меньшинства, сознающего его изолированность и боящегося ее. Террор существует именно потому, что правящее меньшинство усматривает врагов во все большем числе индивидов, групп и слоев общества. […] Этот собирательный «враг Революции» мало-помалу разрастается, охватывая саму Революцию. […] Понятие это мало-помалу расширяется и в конце концов включает в себя страну, все ее население, «всех, за исключением правительства», и тех, кто с ним непосредственно сотрудничает»⁶.

И все это написано в 1920-23 гг.! Опубликованное в 1931 г., оно предвосхитило и прекрасно объяснило то, что не могли долго объяснить ни репрессированные коммунисты, ни их коллеги, оставшиеся на свободе. Кстати, пожалуй, нет ничего более тягостного, чем чтение воспоминаний некоторых правоверных коммунистов, написанных уже после лагеря, придумывающих всякие странные версии происходившего в 1936-1939 гг. (любимой из них была – «товарища Сталина обманывают враги народа, пробравшиеся в руководство страны»), но упорно не позволявшие себе взглянуть правде в глаза. Максимум, что позволили себе коммунисты после смерти Сталина, это создать концепцию «культа личности Сталина» и «отхода от ленинских норм коллективного партийного руководства».

Попробуйте опровергнуть то, что написал Штейнберг, давший глубокую и прекрасную оценку природе большевистского режима! Или Вы опять предпочтете за «деревьями, не видеть леса»?

Весьма показателен эпизод, рассказанный Штейнбергом, о его споре с Лениным 21 февраля 1918 года, когда Ленин представил на обсуждение правительства (куда входил и нарком юстиции Штейнберг) проект декрета «Социалистическое Отечество в опасности!». В нем широко предусматривался «расстрел на месте», без всякого суда и следствия, таким категориям врагов, как: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы». Понятно, что это позволяло чекисту или патрулю весьма легко и произвольно трактовать, кто стоит перед ним и получать право немедленно его расстрелять! Знаменитая 58 статья и не менее знаменитые тройки более поздних времен на фоне такой оперативности и упрощенности «правосудия» показались бы Ленину в 1918 г. мягкотелостью и бюрократическими излишествами.

Штейнберг вступил в полемику с Лениным: «Было трудно спорить об этом с Лениным, и вскоре наша дискуссия зашла в тупик. Мы обсуждали огромный террористический потенциал этой суровой полицейской меры. Ленина возмущало, что я возражаю против нее во имя революционной справедливости и правосудия. В конце концов я воскликнул раздраженно: «Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его комиссариатом социального истребления, и дело с концом!» Лицо Ленина просветлело, и он ответил «Хорошо сказано […] именно так и надо бы его назвать […] но мы не можем сказать это прямо»⁷.

Рассуждения Федоренко о том, что «режим, созданный в СССР, соответствовал каким-то глубинным чертам русского национального характера, как положительным, так и отрицательным», производят впечатление чего-то недодуманного и недоговоренного. Самое любопытное, что в этом с автором, можно отчасти (но только отчасти!) и согласиться. В этом утверждении слышится мотив знаменитой фразы «Каждый народ заслуживает своего правительства».

Наверное, любой режим соответствует каким-то глубинным чертам национального характера, как положительным, так и отрицательным. Наверное, режим, установленный нацистами в Германии в 1933 г., также соответствовал каким-то глубинным чертам немецкого национального характера, как положительным, так и отрицательным.

Но почему Вы обходите полным молчанием такой вопиющий факт, что в России сотни тысяч (чтобы не сказать – миллионы) людей считали неприемлемым для себя большевистский режим и с оружием в руках дрались с ним в годы гражданской войны? Вы никогда не задумывались о том, что власти раскрутили маховик репрессий в 30-е годы до невероятных размеров, потому что панически боялись собственного народа? Того, что, не дай бог, случится вновь Февраль 1917 года и тогда придется ответить за многое: и за «красный террор» времен гражданской войны, и за эксперименты над живыми людьми, и за коллективизацию, и за голод 1921 года и за голод 1933 года, и за многое-многое другое?

Вы никогда не думали, что миллионам людей в 20-30-е годы, мягко говоря, не нравилась их жизнь и то, что вокруг них происходило? Или Вы, как и советская пропаганда той поры, думаете, что все население состояло из воодушевленных комсомольцев (после «посадки» воодушевления у них, как правило, убавлялось, но об этом советские газеты и агитпроп уже помалкивали), и что советский народ «в едином порыве», «как один человек», радостно шел за «великим Сталиным», «за родной коммунистической партией» к светлому будущему?

Говоря о положительных и отрицательных сторонах русского национального характера, задумывались ли Вы, что они, безусловно, есть у любого народа, но отнюдь не каждое правительство эксплуатирует отрицательные стороны национального менталитета и характера? Отнюдь не каждое правительство, для спасения своей шкуры, заходит так далеко, разжигая самые темные страсти и инстинкты, стравливая бедных и богатых крестьян, рабочих натравливая на интеллигенцию и на крестьянство, «красных профессоров» натравливая на «старых спецов», русских – на евреев-космополитов и т.д. и т.п.

Вообще, вопрос, который все время всплывает при чтении этой книги – неужели молодой историк, действительно, пишет все это всерьез? Неужели он действительно так думает? Или он писал все это сугубо из конъюнктурных соображений – для своих старших коллег, которым приятна «музыка прошлого»? Но зачем же тогда публиковать такое, ведь читать будут не только они? В любом случае оставить подобное без ответа невозможно!

Честно говоря, уже не знаешь, что лучше – полемизировать с молодым неофитом тов. Анпилова или спорить с конъюнктурщиком, который сам не верит тому, что пишет. Но и то и другое уже за пределами науки, цель которой – познание истины. А в процессе этого познания следовало бы не похлопывать снисходительно по плечу «глупых» исторических деятелей, не обзывать Учредительное Собрание «учредилкой», а помнить о мудром совете древних – «не смеяться, не плакать, но понимать!», ведь не фельетон и не заказную статью для желтой прессы пишете!

Примечания

¹ Федоренко А.А. Политическая концепция В.М.Чернова. С. 116 (далее ссылки на это издание даются прямо в тексте в скобках).

² Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922). Подготовка. Проведение. Итоги. Сборник документов / Сост. С.А.Красильников, К.Н.Морозов, И.В.Чубыкин. М., 2002.

³  ЦА ФСБ РФ. Н 1789. Т. 36. Л. 168 - 173

⁴ Цит. по: Пушкарева И.М. Российское общество начала ХХ в. и индивидуальный политический террор // Индивидуальный политический террор в России ХIХ-ХХ вв. Материалы конференции / Сост. К.Н.Морозов. М., 1996. С. 46.

⁵ Лурье Ф.М. Индивидуальный политический террор: что это? // Индивидуальный политический террор в России ХIХ-ХХ вв. С. 129.

⁶ Цит. по: Пайпс Р. Русская революция. Часть 2. М., 1994. С.484.

⁷ Там же. С.485-486.

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года