главная / о сайте / юбилеи / рецензии и полемика / дискуссии / публикуется впервые / интервью / форум
Интервью с Цецилией Моисеевной Мельниковой,
дочерью Дарьи Соломоновны Бабиной (Цетлиной) и Моисея Израилевича Бабина
Морозов К.Н. Начнем с традиционного вопроса - о семейных корнях.
Мельникова Ц.М. Мой дед со стороны отца, Израиль Бенционович Бабин, был лесопромышленником. О нем известно только то, что он умер в 1900 г., оставив жену и семь детей.
Дед со стороны матери – Соломон Александрович Цетлин был до революции комиссионером по заготовке льна для заграничных фирм и фабрик, очень уважаемым специалистом. Своего сына Эмиля, которого чекисты произвели потом в меньшевики (они ведь это запросто делали – сначала человек был в Бунде, а потом его меньшевиком считают), отец отправил учиться в Швейцарию; он там закончил высшее коммерческое училище, год проработал на фабрике во Франции, затем служил в деле отца и других местах, пока его не арестовали.
Морозов К.Н. В вашей семье, насколько я понимаю, практически все ушли в революцию.
Мельникова Ц.М. Да. Все пять братьев и две сестры Цетлины. А в семье отца – только он.
Морозов К.Н. И только один из них, Михаил, стал эсером? Да?
Мельникова Ц.М. Да. Остальные были меньшевиками. Двое из них вообще-то состояли в Бунде, но в следственных делах их квалифицировали как меньшевиков.
Морозов К.Н. Но среди них известный Батурский, насколько я понимаю?
Мельникова Ц.М. Да, самый известный – Батурский.
Морозов К.Н. После семнадцатого года они остались активными меньшевиками?
Мельникова Ц.М. Батурский отошел от участия в движении. До августа 1918 г. он был организатором движения “Уполномоченных фабрик и заводов Петрограда“, еще работал в каких-то организациях, не буду врать, не помню. А потом он работал там же, где мой отец – в Петроградском “Производсоюзе“. Затем уехал в Витебск, там вскоре его посадили в тюрьму, где он заразился тифом, лежал в тюремном госпитале, размещенном в здании Витебской гимназии, в зале, на стене которого была высечена его фамилия, как золотого медалиста, выпускника гимназии. За два дня до смерти, последовавшей 5 декабря 1920 года, его выпустили из тюрьмы на поруки родителям. Остальные братья и сестры не были активными, после революции политикой не занимались. А вот мой отец трепыхался долго. В начале 20-х годов он организовал в Москве Московскую группу правых социал-демократов.
Морозов К.Н. Вы все это узнали уже по архивным делам или что-то Вы знаете по рассказам родителей?
Мельникова Ц.М. Нет. В детстве не было никаких рассказов. Когда я рассталась с родителями – мне еще двенадцати лет не было. Все биографические данные, которые я упоминаю, стали мне известны из следственных дел, кое-что – из книг уже после Перестройки.
Морозов К.Н. Вы же находились вместе с ними и в ссылках, насколько я понимаю?
Мельникова Ц.М. Начиная с Соловков. Мне еще года не было.
Морозов К.Н. Вы были на Соловках?
Мельникова Ц.М. На Соловках! С мамой и папой. Маме после провала всей “Московской группы правых социал-демократов“ дали пять лет ссылки, а она написала заявление с просьбой отправить ее в концлагерь на Соловки к мужу, который уже сидел в этом лагере.
Морозов К.Н. То есть Вы единственная из живущих ныне соловчан-социалистов (общий смех), живших на Соловках в 1923 – 25 годах?
Мельникова Ц.М. В 1924-м. Вернее, с 1924-го по 1925-й.
Морозов К.Н. Я в этом году был на Соловках, в Савватиевском ските…
Мельникова Ц.М. Там что-нибудь осталось еще? Я там была 3 раза.
Морозов К.Н. Там идет реконструкция: монастырь реконструирует и ремонтирует корпус. Он весь в лесах, там жизнь кипит…
Мельникова Ц.М. Это корпус, где была церковь?
Морозов К.Н. Да, а другой корпус, деревянный, где были анархисты, давно развалился.
Мельникова Ц.М. Так он на моих глазах разваливался. Когда я первый раз была, он еще стоял, второй раз он уже был без крыши, а третий раз я уже даже не помню его.
Семенова Т.А. А первый раз – это в каком году?
Мельникова Ц.М. В первый раз я была на экскурсии еще где-то в 70-х годах. Просто на экскурсии. Но тогда о тюремных темах не говорили. И в Савватиево не возили. Я пыталась что-то спрашивать, но у экскурсоводов ничего нельзя было узнать. А потом я была еще три раза в 90-х годах, в 1993-м, 1998-м и в 1999-м.
Морозов К.Н. Выходит, что с Соловками у Вас очень много связано? Я, например, не знал, что Вы годовалым ребенком были с родителями на Соловках, я знал только то, что жена Михаила Соломоновича – Бауэр – погибла 19-го декабря 1923-го…
Мельникова Ц.М. Да. И его вторая жена, Елена Константиновна Полетика, мать Бориса Михайловича Цетлина, тоже там была в это время. И Семен Соломонович там был, и Михаил Соломонович.
Морозов К.Н. Расскажите, что Вы помните по рассказам матери о Соловках.
Мельникова Ц.М. Абсолютно ничего. Все-все-все о Соловках я узнала уже в пенсионном состоянии (смеется). Думаю, она и не рассказывала... Но, то что я побывала на Соловках, знаю с детства – кто-то, видимо, этот факт мне сообщил, возможно, и родители...
Морозов К.Н. А были ли у Вас вообще разговоры с родителями об их деятельности, о том, почему они в ссылках? Вы ведь наверняка, будучи ребенком, спрашивали, почему…
Мельникова Ц.М. Вы знаете, я была в таком возрасте, что как-то мало этим интересовалась. Почему? Такой вопрос передо мной не стоял. Я это принимала, по-видимому, как данность. Живем там и живем...
Морозов К.Н. Расскажите, пожалуйста, все, что Вы помните о ссылках, о быте, о жизни.
Мельникова Ц.М. Вы знаете, почему-то у меня очень мало воспоминаний осталось о тех временах. Я помню какие-то кусочки.
Морозов К.Н. Расскажите, это очень важно.
Мельникова Ц.М. О Соловках я не помню ничего, так же как и о Ленинградской пересыльной тюрьме, где родился мой браг, Борис Моисеевич Бабин, будущий инвалид Войны, увы! уже покойный. Когда летом 1925 года политзаключенных с Соловков отправили на материк, все они должны были отсидеть назначенные сроки. Так и папу отправили досиживать свои пять лет в политизолятор. Он сидел в трех политизоляторах: Челябинском, Верхнеуральском и еще в каком-то, не помню. А поскольку маме была по приговору определена ссылка, ее отправили из Ленинграда в Тюмень. От Тюмени у меня воспоминания только о том, как мы с братом ходили в детский сад и прятались от какого-то мальчишки в канаве. Мы его очень боялись. Наверное, поэтому я запомнила. Мама работала в книжном магазине, и мы иногда заходили туда после детсада. Еще я помню, что у нас была соседка, она училась в первом классе, и она меня научила читать. Я довольно рано читать начала. А еще я запомнила на всю жизнь душераздирающие вопли соседского мальчишки-проказника, которого отец чуть ли не ежедневно избивал ремнем за его фокусы. Кстати, папа иногда тоже наказывал брата за его шалости, брат кричал, мама повторяла: “Genug“ (довольно – на немецком или на идише), – а я переживала за всех. Но это было уже в Кудымкаре, в 30-годах.
Вот что я хорошо помню – это дорогу по Оби в Обдорск, после того как папу освободили из политизолятора. Это была осень 1929-го года, мне было 6 лет.
Морозов К.Н. Что Вам больше всего запомнилось?
Мельникова Ц.М. Берега обские. Красота там… Почему-то меня это очень поразило. А еще помню, что отца везли под конвоем где-то в трюме, и мы ходили к нему на свидания. В Обдорске, помню, были большие морозы, мы там зиму жили, а в 1930-м году нас уже отправили в Кудымкар. Я помню, что в Обдорске собирались ссыльные, и папа им читал “Капитал“ Маркса сразу с немецкого на русский. Очевидно, этот факт подчеркивали, и у меня это как-то в памяти зацепилось. Он знал языки, немецкий в том числе.
На эти собрания я ходила с удовольствием, т.к. одна из присутствовавших дам разрешала мне во время чтения расчесывать ее длинные волосы – занятие, видимо, доставляло мне большое удовольствие, потому и запомнилось.
Один из ссыльных пытался учить меня древнееврейскому языку (теперь – ивриту), и я до сих пор чувствую себя виноватой перед ним, что не проявила ни малейшего интереса к его предмету. Из Обдорского быта помню ненецкие чумы, оленей, круги замороженного молока (по форме миски) и ответ местных жителей на вопрос о рыбе: “Рыбы нет, щука есть“. Рыбой у них считалась только нельма, местная белорыбица.
А больше я ничего не помню. Может быть, Вы видели в коллекции Бацера обдорскую фотографию, где вся наша семья?
Морозов К.Н. Да, конечно. Кстати, я обратил внимание, когда просматривал фотографии Вашей матери, на стремительное угасание, на то, как она из красавицы, которой она была в начале 20-х годов, стремительно превращалась в изможденного больного человека. У меня даже зародились сомнения, нет ли путаницы в датировке фотографий.
Мельникова Ц.М. Нет, нет, нет, там все правильно.
Морозов К.Н. Ведь все это произошло буквально за какие-то 7-8 лет…
Мельникова Ц.М. Потому что, видимо, и Соловки, и морозный Обдорск, и Кудымкар особенно, очень сырое место, там нехороший климат, болота… Когда мы приехали в Кудымкар, то первое время жили в этом городе. Пусть он маленький, но все-таки городишко, а потом почему-то нашу семью услали в Косу. А Коса – это вообще селение в глубине области с совершенно отвратительным климатом, без врачей и аптеки. Мама там совсем разболелась, и, может быть, поэтому нам разрешили вернуться в Кудымкар. То ли папа как-то этого добился или пожалели…, я не знаю. Нельзя также сбрасыватьсо счетов того факта, что мама прошла через крестный Гулаговский путь вместе с двумя маленькими детьми, которых, помимо всего прочего, надо было кормить и одевать. Какая это нагрузка для материнской души, сил и, соответственно, для здоровья, думаю, не надо объяснять...
Морозов К.Н. У нее был туберкулез?
Мельникова Ц.М. Я запросила свидетельство о смерти мамы уже в теперешние времена. Мне его прислали, и там было написано что-то другое, вроде инфаркта или сердечной недостаточности. Но это совсем не то было. Она страшно похудела. Моя тетя-врач, ее сестра, говорила, что это был или рак или какая-то разновидность туберкулеза; у мамы вообще всю жизнь были слабые легкие. Какой там врачи ей ставили диагноз, я затрудняюсь сказать. Помню, что я бегала все время за лекарствами. А жили мы в деревушке около этого самого Кудымкара, на горе. И вот надо было с этой горы бежать в аптеку и обратно потом…
Морозов К.Н. Расскажите о быте семьи. Что вы помните? Как жила семья, и какие разговоры велись? Какие настроения?
Мельникова Ц.М. Вы знаете, я помню только то, что касалось меня лично. Как-то вот все остальное у меня в голове совершенно не отпечаталось, не сохранилось. Помню, приезжал какой-то театр, мы с девочками бегали смотреть “Принцессу Турандот“, причем кто-то пропускал нас в зал бесплатно.
Помню, как первый раз в жизни ела белый хлеб; вероятно, это было, когда отменили продуктовые карточки.
В школу я пошла сразу во второй класс. Школьные годы в Кудымкаре выпали полностью из моей памяти, кроме трех эпизодов.
Первый – учительница попросила меня написать своего рода сочинение на тему: “Почему я пишу грамотно“. И я стала в тупик. Пришлось посоветоваться с родителями, что-то я написала, но осталась собой недовольна – полный ответ на вопрос был мне не ясен.
Второй – не смогла ответить на вопрос педологов: “Что ты делаешь, прежде чем начать какую-нибудь работу?“ Я не додумалась ответить, что прежде всего надо подумать; возможно, меня смутил глагол “делать“, а, может, и обстановка общения с педологами. Они вызывали детей по одному в коридор во время урока и допрашивали вдвоем или втроем, а я была довольно робким ребенком.
Третий – я спросила маму, можно ли мне поступить в пионеры, и мама меня строго отчитала: “Пионеры – это организация компартии, которая нас преследует, а ты...“ Я очень виновата перед мамой – ведь в Москве я стала пионеркой (как все!), а потом и комсомолкой.
И еще мелкие случаи из жизни. Думаю, это было в Косе...
Деревенский дом без каких-либо удобств. По нужде надо было ходить в хлев. Там стояла рогатая корова, которой я панически боялась; поход в хлев был нелегким испытанием.
И более приятное воспоминание – ткацкий станок. Хозяйка нашего дома иногда разрешала мне поработать на ровном месте полотна, без смены цвета и узора. С тех пор помню, что такое уток и основа. А вот с прялкой я не справлялась, видимо, не хватало силы в пальцах для раскручивания веретена.
Ссоры с родителями в основном происходили у меня из-за еды – плохо ела, мама сердилась. Однажды я посыпала картошку сахаром и просила всех пробовать, чтобы убедиться – это есть невозможно!
И вот еще – везде, где мы жили, висел портрет Г.В.Плеханова в раме, но в Москву он с нами не приехал. Возможно, его конфисковали при аресте папы.
Помню еще один случай. Папа очень хотел, чтобы я написала продолжение “Трех толстяков“ Ю.Олеши в части, касающейся дальнейшей революционной деятельности освобожденных народом Тибула и Просперо. Но меня эта тема совсем не вдохновляла, я ничего не написала и чувствую себя до сих пор виноватой, что не оправдала папиных надежд.
И вот еще одно воспоминание есть у меня, я не знаю, правильно я его оцениваю или нет… В одном классе со мной была девочка, которую звали Клара (наверное, ее по имени Клары Цеткин назвали)… Она меня в первый раз угостила шоколадом – я до той поры вообще вкуса его не знала. Как-то раз я зашла к ней в дом, остановилась у порога. И вот помню – комната, там сидит военный и спрашивает меня: “Девочка, а как тебя зовут?“ Я говорю: “Люся Бабина“. И он на меня так посмотрел, что я этот выразительный взгляд запомнила, и потом, когда прочитала отцовские дела, решила, что, может быть, это был кто-то из энкаведешников местных. Они в общем-то с нами очень либерально обошлись, со мной и с братом. Когда мама умерла, буквально на следующий день после похорон пришли с обыском, все у нас перетрясли, и отца забрали в тюрьму. Это было в 1935-м. Мама умерла 24 марта, 26-го ее похоронили, а 27-го папу забрали.
Когда в Москве я впервые пришла в Третьяковскую Галерею, то буквально застыла перед картиной Перова “Проводы покойника“ – это была почти точная иллюстрация похорон мамы. Вот также мы ехали с папой на розвальнях с гробом; только лошадью правил кто-то из мужиков деревни Климово, где мы жили.
Морозов К.Н. Почему так странно совпало: смерть жены и арест?
Мельникова Ц.М. А вы знаете, его должны были посадить раньше, был какой-то донос на него, это есть в деле… Видимо, из-за того, что жена явно умирала, ему разрешили остаться на свободе еще какое-то время, похоронить жену, а потом его взяли. В этом,как и в нашей с братом судьбе, проявился, как мне кажется, либерализм местных “органов“.
Как-то мы с братом занялись воспоминаниями, и он рассказал мне, что нас перед отъездом водили в тюрьму прощаться с отцом. У меня этот момент абсолютно из головы выпал. Нас с братом взяла в Москву бездетная тетя со стороны Бабиных, которая до этого навещала нас в Кудымкаре. Я думаю, что родители предчувствовали развитие событий и подготовили для нас в какой-то мере будущее. Мы уже 4-го апреля оказались в Москве.
Морозов К.Н. Почему Вы считаете, что чекисты поступили с вами либерально?
Мельникова Ц.М. Да, ведь нас, наверное, должны были в какой-нибудь детский дом отправить…
Морозов К.Н. А они что сделали?
Мельникова Ц.М. А они нас отпустили. В деле даже есть бумажка, что Пелагее Федоровне Федченко вменяется в обязанность или разрешается отвезти в Москву детей арестованного Бабина (она ехала оттуда в Белоруссию проездом через Москву).
Морозов К.Н. А кто была эта женщина?
Мельникова Ц.М. Не знаю. Там было очень много раскулаченных из Белоруссии. Наверное, она из этой же компании, по делу судя…
Морозов К.Н. Да, пожалуй, пожалуй, это действительно либерально.
Мельникова Ц.М. Это очень либерально. Я считаю, что нам с братом очень крупно повезло, потому что потом мы жили нормальной жизнью в Москве.
Морозов К.Н. Знакомясь, скажем, с письмами ссыльных в 20-е – 30-е годы, обращаешь внимание, насколько по-разному вели себя чекисты по отношению к ним. В каких-то городах они не мешали работать по специальности…
Мельникова Ц.М. А в некоторых устроиться было невозможно…
Морозов К.Н. И тот же Абрам Гоц работал экономистом, и Раков, видный эсер, который в Комуче возглавлял министерство финансов, тоже работал экономистом, а где-то просто препятствовали. Причем все это очень по-разному было. Тому же эсеру Горькову, когда он в 1923-м году был в ссылке в Царицыне, мешали не столько чекисты, сколько местные коммунисты. А чекисты, видя, как он бедствует, дали ему под расписку, по-моему, три червонца (он попросил у них денег, т.к. пособие ссыльного очень долго шло из Москвы), и фотографию расписки отправили в Москву в Секретный отдел ГПУ, где удивились такой благотворительности коллег. И наоборот, бывало, что создавали совершенно излишние притеснения, как это было с членом ЦК ПСР Евгенией Ратнер, в среднеазиатской ссылке в конце 20-х годов. Так что все по-разному складывалось…
А как ваша жизнь потом сложилась, когда вы уехали из ссылки?
Мельникова Ц.М. Совершенно нормально. Мы жили в Москве, учились в школе. Я окончила школу в 1941 году, потом была война, эвакуация. Правда, тоже не обошлось без переживаний. Тетя погибла в 1939-м году. И нас уже выращивал, так сказать, дядя, ее муж.
Семенова Т.А. Она арестована была?
Мельникова Ц.М. Нет, она погибла под машиной.
Семенова Т.А. То есть это был просто несчастный случай?
Мельникова Ц.М. Да. Надо сказать, что тетя, Софья Израилевна Юдкевич, была заведующей библиотекой ИККИ (Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала). И тут можно было бы предположить убийство – как фантазируют теперь на тему смерти Есенина, Маяковского... Я так не думаю, там было явное нарушение правил движения. Но когда тетя не вернулась с работы, дядя решил, что она арестована, и сжег все папины письма из казахстанского лагеря и фотографии, в том числе и ту, где сфотографирована обдорская ссылка.
Морозов К.Н. А вот сейчас, спустя время, осмысливая жизненный путь своих родителей, занимаясь установлением их биографий, познакомившись со следственными делами, как вы сейчас воспринимаете трагическую судьбу своих родителей?
Мельникова Ц.М. Как я ее воспринимаю? Как она есть. Они загублены… Почему я всем этим занимаюсь? Не хочу, чтобы их имена пропали. Они были людьми, которые могли много хорошего сделать в жизни не только для своих близких, но и для того же государства, которое с ними расправилось. И не только они... В общем, все лица, которые мне попадались в этих делах, они мне все казались вроде бы родными.
Морозов К.Н. Да, безусловно, это люди одной среды, люди одного социума…
Мельникова Ц.М. Да, и пострадавшие совершенно напрасно, погибшие неизвестно за что. Могли бы пожить и что-то сделать хорошее.
Морозов К.Н. Как погибли остальные члены семьи?
Мельникова Ц.М. Три брата Цетлины и мой отец, М.И.Бабин, были расстреляны. Батурский умер от тифа. Любовь Соломоновна Цетлина дожила до реабилитации, потеряв в ссылке единственного ребенка; о маме я уже рассказывала.
А Лев Соломонович дожил до глубокой старости. Вырастил своих детей, племянника, внуков.
Семенова Т.А. А Александра умерла рано?
Мельникова Ц.М. Да.
Семенова Т.А. Раньше Михаила Львовича?
Мельникова Ц.М. Я не помню, в каком году, но, по-моему, первым был Михаил.
Семенова Т.А. Михаил Львович в 1966-м умер, и мы знали, что у него есть брат Борис Львович, а про сестру ничего не слышали.
Мельникова Ц.М. Борис Львович всего год назад умер.
Морозов К.Н. А с Михаилом Соломоновичем вы пересекались?
Мельникова Ц.М. Нет, на Соловках он, возможно, меня на руках носил (смех), а потом уже не встречались. В 1935-м году мы приехали в Москву в апреле, еще немножко поучились в школе, а потом, когда началось лето, нас родственники разобрали по дачам. Брата одна тетя взяла, меня - другая. И вот к нам на дачу в Расторгуево приезжали братья Цетлины, но кто из них – не помню, вдвоем или втроем – тоже не помню. Думаю, это были Семен и Михаил, а может, и Эмиль был с ними – точно не помню, и спросить уже не у кого. Тогда, в 1935 году, они могли еще проездом побывать в Москве.
Морозов К.Н. Как сложилась судьба у сына Михаила Соломоновича – Бориса?
Мельникова Ц.М. Когда в 1937 году арестовали его отца (мать, Елена Константиновна Полетика, умерла раньше в ссылке от туберкулеза), то его взял к себе Лев Соломонович. И он вырос в его семье, в Москве. Он окончил школу, техникум, работал на разных электростанциях Мурманской области. Затем с семьей переехал в Братск, закончил вечерний институт и как специалист по релейной защите проработал на Братской ГЭС 43 года. Он вот только недавно на пенсию ушел. И то не хотел, но пришлось... У него семья, внуки, правнуки.
Морозов К.Н. А как получилось, что Льва Соломоновича горькая чаша репрессий миновала?
Мельникова Ц.М. А он же, что называется, дал письмо, то есть дал подписку не заниматься политической деятельностью, и его не трогали, как ни странно. Ведь все его братья и две сестры были “врагами народа“.
Морозов К.Н. А когда он подписку дал?
Мельникова Ц.М. Подписку? Наверное, в 20-е годы. Он в 1917-м, 1918-м еще в чем-то участвовал, а позже – нет. У него к тому времени были дети. Работал он сначала в редакции “Гранат“, потом еще в каких-то энциклопедических изданиях, написал книгу о Тимирязеве, я нашла автографы Тимирязева в его домашнем архиве. И еще он написал несколько книг из истории Московского университета.
Морозов К.Н. Это, конечно, удивительная история, потому что в 30-е годы репрессиям подверглись многие, в том числе и коммунисты, и, наверное, большая удача, что ему удалось не попасть в эти жернова.
Мельникова Ц.М. А вот, например, Б.О.Богданов. Он был известным меньшевиком, его не расстреляли, хотя вокруг него ликвидировали всех. Он отсидел в тюрьме, потом был реабилитирован и умер уже в 70-х годах. Какие-то случайности, я думаю, имели место.
Семенова Т.А. Но Богданов был такой крупной фигурой, что, может быть, его решили не трогать. Иногда такое бывало.
Мельникова Ц.М. Ну почему? Крупных тоже расстреливали.
Морозов К.Н. Здесь есть некие парадоксы, логику которых мы не понимаем. Скажем, в 1939-м году был процесс, по которому судили А.Р.Гоца и Е.М.Тимофеева – двух лидеров, признанных лидеров эсеровской партии. По этому делу – нелегальной эсеровской контрреволюционной организации, – которое затеяли еще в 1937 году, всех эсеров расстреляли, расстреляли в 1938-м году: и Ю.Н.Подбельского, и М.Я.Гендельмана, и В.П.Шестакова, и многих других. Жена Шестакова, Татьяна Михайловна, прошла затем тюрьмы, и дожила до 1988-го года. А Гоц и Тимофеев были осуждены на двадцать пять лет тюрьмы, то есть лидеры партии, первые фигуры, пережили 38-й год: Тимофеев в сентябре 1941 года был расстрелян в Орловском лесу, а Гоц был отправлен в Красноярский концлагерь и умер в 1940 году от кровоизлияния в мозг. И логика здесь совершенно непонятна, и, как мне представляется, можно думать о том, что без вмешательства первых лиц, возможно, и самого Сталина, дело не обошлось. Потому что, скажем, Мина Свирская вспоминала, что Тимофеева чуть ли не раз в два года возили из среднеазиатской ссылки в Москву и показывали ему, как хорошеет Москва, показывали все эти успехи и прочее, и прочее, и прочее. А потом в 1936-м привезли и арестовали. Это тоже очень интересно, и надо внимательно посмотреть, с кем он сидел в Александровском каторжном централе, с кем он отбывал ссылку. Я не очень удивлюсь, если найдутся очень крупные фигуры среди большевиков, потому что вряд ли это случайное совпадение. Думаю, что и у Богданова мог быть какой-то заступник.
Кстати, среди эсеров-мужчин войну пережил только один А.И.Альтовский. Он дожил до 1975 года, хотя был членом ЦК ПСР, проходил по процессу социалистов-революционеров в 1922году, и никогда никаких подписок не давал. Тоже парадокс.
Среди остальных самые поздние смерти – 1941 год (Тимофеев), и Либеров умер в лагере в 1942 году. Все мужчины-эсеры погибли на рубеже 38-го года. Погибли практически все, пройдя вот сквозь сито большевиков.
Завершая нашу беседу, хочу напоследок спросить Вас, что бы Вы пожелали читателям нашего сайта и всем кто хочет разобраться в нашей трагической истории?
Мельникова Ц.М. Мне очень хочется, чтобы трагическая история людей XX века не была забыта, и знание о ней передавалось из поколения в поколение. А главное, чтобы делались выводы, и никогда не повторились подобные преступления проти личности, когда миллионы людей практически бессудно ввергались в невыносимые страдания, преждевременно лишались жизни без всякой своей вины.
Я укоряю себя за слишком поздно проснувшийся во мне интерес к истории своей семьи, за то, что не расспрашивала подробно живых свидетелей тех страшных лет, моих старших современников.
И хочу присоединиться к пожеланиям великого поэта и несчастного человека, жертвы “века-волкодава“, Марины Ивановны Цветаевой:
“Все мы пройдем; через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем, еще живым: –Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох!.. Записывайте точнее, нет ничего неважного! Говорите о своей комнате: высока ли она или низка, и сколько в ней окон, и какие на них занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?.. Все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной-бедной души.“
И будьте здоровы!