К.Н.Морозов, к.и.н.,
А.Ю.Морозова, к.и.н.

Обращения социалистов-эмигрантов в правоохранительные органы как отражение кризиса «партийного правосудия» и специфики правосознания эмигрантской революционной среды в 1907-1914 гг.

Обращение социалиста-эмигранта в правоохранительные органы той страны, где он в данный момент находился, с жалобой на своих товарищей по партии (или членов другой социалистической партии) было явлением исключительным и вызывало со стороны его товарищей неоднозначную реакцию. Фактически каждый такой случай был свидетельством того, что жалующийся в полицию не верит в эффективность механизмов и методов «партийного правосудия», практикующихся в революционной эмигрантской среде, для решения своей проблемы. Справедливости ради следует отметить, что случаи были, как правило, действительно неоднозначными и требовавшими быстрого, а то и немедленного решения. Способы и приемы разрешения межличностных конфликтов, установившиеся в межреволюционный период (1907-1917 гг.) и ставшие уже традиционными для революционной эмигрантской среды, напротив, оперативными назвать никак нельзя. И ведение следствия партийными следственными комиссиями, и разбор дела партийными судебными комиссиями, и рассмотрение конфликтов самыми разнообразными третейскими судами и судами чести – были делом неспешным и тянулись порой неделями и месяцами, а в отдельных случаях (когда не хватало доказательной базы или просто оснований для принятия того или иного решения) – и годами. Неоперативность партийного правосудия была для всех очевидной, но даже в тех случаях, когда требовалась немедленная реакция на конфликт в эмигрантской среде, уже сам факт обращения в полицию одной из сторон с жалобой на другую вызывал бурю кривотолков, протестов и спекуляций, даже в случаях явной и неоспариваемой вины «преследуемого».

Всего нам известны четыре подобных обращения, исходивших из эсеровской и социал-демократической среды накануне I мировой войны, ярко рисующих и сбои в системе «партийного правосудия» и особенности правосознания и ментальности самой эмиграции.

Самым ярким и необычным среди них было дело о похищении детей видного эсера Н.С.Тютчева (папка с этим делом, хранящаяся в Архиве ПСР, была подписана: «киднепинг детей Тютчева»). Это дело, единственное в своем роде, пожалуй, во всей истории российского революционного движения, имело место в августе 1910 г. в Италии, когда жена видного эсера Н.С.Тютчева подговорила двух эсеров — Андрея Коллегаева (впоследствии одного из лидеров партии левых эсеров) и Зинаиду Клапину (участницу известной террористической эсеровской структуры — Северной летучки Карла Трауберга и жену члена ЗД ЦК ПСР В.Фабриканта), принять участие в похищении у своего мужа двоих детей. Почему вообще возникла такая внутрисемейная ситуация и почему Тютчевы не смогли договориться миром, дошедшие до нас документы не разъясняют. Зато известно, что обнаруживший пропажу детей Н.С.Тютчев вместе со своим соседом Е.Е.Колосовым (вышедшим из ПСР в апреле 1909 г.), напав на след Коллегаева, обратился в итальянскую полицию. Вот как описывал эти события сам Н.С.Тютчев в своем заявлении от 30 августа 1910 г. в Заграничную Делегацию ЦК ПСР: «25-го августа, к вечеру, обнаружилось, что куда-то исчезли двое моих детей – мальчик 8 л[ет] и девочка 4 лет. Начались розыски, которые привели к твердому убеждению, что детей похитил с.р. Андрей Колегаев, б. Харьковский студент, высланный ныне за границу на 4 года. В 11-м часу явился в Кави к нам Колегаев, он вылез с поезда не в Кави, а в Лаванье (2 км от Кави) и старался незаметно пробраться домой, но был обнаружен по дороге. На вопрос товар[ища] Колосова о моих детях, он отказался отвечать и обругал Колосова. Вскоре затем другой тов. (Миша Безрукий (?)) пришел ко мне и передал мне буквально следующее по поручению Колегаева: «Скажите Т[ютче]ву, чтобы он меня сегодня не беспокоил. Я ничего ему не скажу, устал и иду спать». Так как единственным способом узнать где дети и вернуть их, было получение нужных сведений от Колегаева, то чтобы заставить его сказать правду, я обратился к полиции и обвинил Колегаева в краже моих детей, требуя его допроса. Явившимся к нему карабинерам он сразу заявил, что да, он увез моих детей, но где они, он не знает: передал-де матери. Карабинеры его арестовали, а на наш вопрос: почему? Ответили, что после сознания они обязаны арестовать преступника.

На следующий день, во время допроса, Колегаев , узнав, что ему грозит серьезная ответственность (4-5 лет тюрьмы), выдал местопребывание моей бывшей жены и детей, сознался, что она поручила ему увезти детей, с каковою целью он и приехал из Парижа в Кави более месяца тому назад. Здесь он тогда же тайно передал сыну Шуре письмо от матери. Со слов Шуры выходит, что Колегаев ему неоднократно наказывал быть осторожным, не проговориться отцу, а в день кражи детей велел ему вести сестру 4 лет к ст. Сестрен (2 км от Кави по направлению к Специи), на дороге он  встретил детей и сказал Верочке (ребенку 4 л[ет]), что отвезет ее и Шуру к папе в Кави, по железной дороге. Девочка согласилась и ее посадили в поезд.

По телеграммам, разосланным всюду, дети с матерью арестованы были в Понтебби (на границе Австрии) и в конце концов возвращены мне. Арест этот мог совершиться исключительно только благодаря выдаче Колегаевым на допросе адреса мой бывшей жены.

В соучастии и знании о предстоявшем похищении детей впоследствии письменно сознался мне и бывший член Сев[ерного] Лет[учего] Отряда Карла – Клапина (Фабрикантова).

Прошу Делегацию проверить сообщаемые мной данные о Колегаеве и Клапиной и вынести решение: могут ли означенные лица считаться членами партии?

О решении Делегации прошу известить меня письменно.

С товарищеским приветом

Николай Тютчев

PS. Колегаев лично заявил мне, что он соц.-рев. («Никогда не предполагал, чтобы Вы обратились к полиции против с.-р-ра»), а Клапина-Фабрикантова, насколько мне известно, из Партии не выходила»¹.

Обвинения рядом эмигрантов Тютчева и Колосова в том, что они донесли на своего товарища по партии в полицию, придали делу совершенно неожиданный оборот. Большую часть письма в ЗД ЦК ПСР от 28 августа 1910 г. Е.Е.Колосов посвятил именно этому вопросу: «Спешу сразу сказать, что мое участие в этих событиях, т.е. в розыске детей Н.С.Тютчева, воровски похищенных у него Андреем Колегаевым при помощи Зин. Клапиной, она же Стоновая (?), она же Раиса Михайловна, по ее имени в Кави, в розыске детей и в обращении для этого к местной полиции, было вполне сознательным с моей стороны и за каждый шаг свой в этом направлении я несу или готов нести полную ответственность. Оговариваюсь в последнем, ибо опять-таки не знаю, но предполагаю, что у Вас может быть обо всех этих моих действиях доклад для обвинения меня в позорных с моей стороны поступках. Действительно, трудно представить себе более позорное дело, чем то, которое разыгралось в последнее время в Кави, но оно позорно не для меня, и я пишу это письмо к Вам не с тем, чтобы оправдываться, а с тем, чтобы обвинять. Не удивляйтесь, что я с этим обращаюсь к Вам, и по составу участников и по многим другим обстоятельствам, о которых в свое время Вы узнаете от меня, это не частное дело, это дело ПАРТИЙНОЕ, задевающее непосредственно не только честь самой партии, но и задевающее Вас, членов Делегации лично.

Имейте в виду, что Клапина уже сослалась на Ваше сочувствие этому делу, заявив об этом почти публично, во всяком случае при свидетелях. «Знаете ли Вы, что в этом деле принимал участие Центральн[ый] Комитет» — вот ее подлинные слова, дополненные прямой ссылкой на товар. Бунакова. Я слишком глубоко верю в Ваше чувство такта и слишком глубоко уважаю Вас, чтобы верить справедливости этой глупой и вздорной ссылки. Но она показывает, что Ваше имя уже треплется здесь, что кто-то пользуется Вашим авторитетом и пробует опереться на него в своих действиях против моего участия или против характера этого участия в помощи Н.С.Тютчеву. Спешите же снять самым энергичным образом с себя всякую ответственность за это, иначе Вы можете опоздать и клевета о Вас, брошенная Клапиной, точно утвердится, а шансы на это есть. Рядом с Клапиной в настоящее время действует по организации общественного мнения против меня непосредственный товарищ Ваш, Инна Ивановна Ритина-Ракитникова, как бы покрывающая своим именем ссылки на Вас Клапиной, а может быть, даже внушившая их ей. При таких условиях может вполне показаться, что Вы причастны к тому, к чему причастна по крайней сама Ритина, пока что не отделяющая себя от Клапиной, а к моему удивлению, действующая с ней вместе.

Вы не потребуете от меня полного и связного изложения всего происшедшего в нашей колонии за эти дни. Это может дать только специальное дознание, назначения которого, и немедленно, я категорически требую от Вас. Вы должны, не пропуская ни одной минуты, командировать сюда по меньшей мере одного или даже двух наиболее авторитетных членов расширенной делегации Центрального Комитета, поручив им произвести самый тщательный допрос всех участников дела на местах. Таким людям, и только им одним, я дам полный отчет в своих действиях и кроме того сообщу им все собранные мной уже материалы по этому поводу, те именно материалы, которые способны при дальнейшей разработке их пролить настоящий свет на это дело. Я поставлю этой комиссии ряд вопросов и прежде всего потребую он нее расследования, по чьей бестактности и бестолковости сейчас в Кави волочится в грязи эмигрантских сплетен имя Центрального Комитета партии соц[иалистов]-рев[олюционеров]. Рядом с этим я уже не только этой комиссии, в организации которой Вы не можете мне отказать из чувства простого самосохранения, ибо предупреждаю Вас, что это дело грозит навсегда запятнать Вашу честь несмываемым позором – рядом с этим я уже сейчас ставлю Вам следующий вопрос: принадлежит ли к партии Клапина и Колегаев?

Меня здесь обвиняют в том, что я соц[иалист]-револ[юционер], пусть даже не официальный ныне член партии, но разделяющий всю партийную программу, призвал полицию для ареста другого социалиста-революционера. Я не знаю, был ли раньше Колегаев членом нашей партии – льщу себя надеждой, что этого не было – но в моих глазах он не социалист, хотя есть наивные люди, которые и теперь его осмеливаются так называть, а негодяй и мерзавец, агент по организации кражи чужих детей, разбойник, по отношению к которому я вправе обратиться за помощью даже к полицейской власти, раз для воздействия на него и для борьбы с ним у меня нет никаких других путей. Это не значит, что я требовал его ареста, это вздор, но я требовал привлечения его к судебной ответственности за воровство чужих детей, хотя бы и по поручению их матери, и стоял за немедленный допрос его карабинерами, так как от сношения с нами он отказался. Но правда, если бы я и заранее знал, что этот допрос приведет к его аресту, а не только к подписке о невыезде, как я предполагал, то все равно я не остановился бы и перед этим. С негодяем я считаю себя в нравственном праве поступить таким образом, потому что это был ЕДИНСТВЕННЫЙ способ узнать, где дети, и результаты оправдали мое поведение…

На первом же допросе Колегаев испугался ответственности – от 4 до 5 лет тюрьмы – за кражу детей по итальянским законам и немедленно тут же начал выдавать  все, что знал, указав сразу адрес детей. Благодаря этому они теперь и найдены. Этот негодяй и вдобавок жалкий трус проявил такую готовность к раскрытию всего дела, что я с ужасом думал, что он назовет и тех, кто ему помогал или просто ободрял, и чья помощь ему была нужна при похищении детей. На днях он должен выйти из тюрьмы, ибо, конечно, никто и не собирался там держать его все четыре года, хотя я не был бы особенно огорчен, если бы ему пришлось таким образом ответить за свои поступки, и когда он выйдет, Вы сами можете через свою комиссию расспросить его об этом. Но назвал или не назвал он там кого, участие в этом деле Клапиной для меня ясное с самого момента, как скрылся с детьми Колегаев, теперь признано ею самой. Приехав сюда, Вы получите письмо ее с такого рода собственным заявлением. Вы понимаете теперь, почему я спрашиваю, члены ли партии Клапина и Колегаев. Позвольте надеяться, что если они состоят членами партии, то Вы немедленно выбросите их из своей среды и поставите вопрос: чем руководились они в своих поступках, ради чего действовали таким образом, и я боюсь, что вы придете к таким выводам, которые Вас ужаснут…[…]

PS. Прилагаемую копию этого письма прошу немедленно переслать в Копенгаген, в руки товарищей, представляющих на Международном Социалистическом конгрессе нашу партию»².

Несколько дней спустя он послал еще одно письмо:

«[…]Нахожу необходимым добавить еще следующее. Посылая предыдущее письмо,  я был убежден в силу целого ряда обстоятельств, что похищение детей Тютчева было совершено Колегаевым не вполне бескорыстно. Лично он ничего получил, кроме некоторой суммы на расходы по устройству этого дела и на свое содержание – в этом я не сомневался и раньше и не сомневаюсь и теперь, так что в этом смысле он вполне бескорыстен. Но я имел основание предполагать, в чем не разуверился и теперь, что Тютчевой могла быть дана Колегаеву, который был к тому же не один, известная сумма на какое-либо революционное предприятие, благодаря чему она и нашла в нем такого верного помощника. Повторяю, я в этом не разуверился вполне и теперь, но не могу, с другой стороны, это столь же убежденно, как раньше, утверждать. Между тем имея в виду именно этот пункт, я и требовал приезда сюда уполномоченных ЦК. Настаивать на этом теперь ввиду изменившихся обстоятельств я не считаю возможным, хотя и опасаюсь, как бы не было слишком рискованно Ваше заключение по этому делу без опроса свидетелей на местах»³.

Ряд эмигрантов, в частности Инна Ракитникова (псевд. – Ритина, жена видного эсера Н.И.Ракитникова), был склонен если и не впрямую поддерживать действия Тютчевой, Клапиной и Коллегаева, то уж во всяком случае резко осуждать поведение Тютчева и Колосова, даже бойкотируя последнего. Заграничную Делегацию настойчиво втягивали в конфликт, требуя от нее занять одну из сторон. С одной стороны, от нее требовали осуждения Тютчева и Колосова за доносительство, а с другой – осуждения всех тех, кто принимал участие в похищении детей. Посылка Е.Е.Колосовым копий своего заявления в ЗД ЦК ПСР, представителю ПСР во II Интернационале А.И.Рубановичу, авторитетнейшему революционеру Герману Лопатину, Н.С.Тютчеву и И.И.Ракитниковой – свидетельствовало о его готовности устроить Заграничной Делегации грандиозный скандал, в случае принятия ею стороны похитителей. Руководство партии оказалось в весьма щекотливом положении, попав по сути дела между двух огней.

Именно поэтому в ответе ЗД ЦК ПСР Колосову, подписанном Б.Н.Моисеенко, нет как раз самого главного – позиции ЗД по отношению к факту кражи детей, а есть лишь упреки в адрес самого Колосова. К сожалению, о письме ЗД, мы можем судить лишь по ответу Колосова, который 7 сентября писал Заграничной Делегации: «Я получил сегодня письмо от Вас за подписью тов. Моисеенко, в котором Вы отвечаете мне на мое заявление от 28 августа. Судя по заключительным строкам Вашего письма, я могу думать, что Вами уже составлено вполне законченное мнение по предмету моего заявления, тем не менее я прошу у Вас позволения ответить мне Вам по существу Вашего письма, по всем его 4 пунктам, так как в каждом из этих пунктов вижу ряд таких утверждений, которые основаны по меньшей мере на недоразумениях.

1. Вы ставите мне в вину то, что я, «не дожидаясь Вашего ответа, не считаясь с Вашим мнением и возможным решением дела, нашел возможным распространять свое заявление в ЦК, содержащее определенные обвинения» и пр.

Мне несколько странно, что Вы так определенно меня в этом обвиняете, даже не спросивши меня, как мной это было сделано и главное, ПОЧЕМУ я это сделал, а затем – в каких кругах я распространял свое заявление. Позвольте прежде всего объяснить вам все это.

Три экземпляра моего заявления были переданы: один Ритиной, другой Тютчеву, а третий Лопатину. Ритиной я передал с тем, чтобы он обязательно был прочтен прежде всего Клапиной, а затем всем тем лицам, которые вместе с Ритиной решили меня бойкотировать (хотя и не объявили мне об этом) и выставили, даже не выслушав меня, ряд самых тяжелых для меня обвинений. Я считал тогда, считаю и теперь себя вправе так поступить. Я считал себя обязанным предупредить Ритину и Клапину, в чем я их обвиняю, я находил кроме того, что это единственный путь для ответа с моей стороны на все сыпавшиеся на меня обвинения. И не я ответствен за факт опубликования этого заявления: за него ответственны те, кто прекратил со мной всякие сношения, не пожелав даже принять от меня самый простой отчет о моих поступках.

2. Вы говорите дальше, что я позволил себе «параллельное опубликование настоящих имен, партийных кличек и литературных псевдонимов настоящих и бывших партийных работников» и позволил себе в документе, предназначенном мною к опубликованию.

Уверены ли Вы, товарищи, что распространялись мною экземпляры моего заявления в том самом виде, в каком они были посланы Вам? Если Вы уверены, то Вы в этом ошибаетесь, если Вы в этом не уверены, то почему Вы меня в этом обвиняете, опять-таки, даже не спросивши меня об этом?

Действительно, в том экземпляре, который послан мною Вам, я называю Клапину и Ритину полными именами. Я сделал это сознательно и считаю, что поступил правильно, хотя бы уже потому, что ЭТОТ экземпляр не предназначался мною к распространению. В тех же экземплярах, которые разосланы, имя Клапиной вычеркнуто, оставлен только псевдоним (Раиса Михайловна). Но правда, имя Ритиной оставлено, как и имя Колегаева, — я сделал это потому, что для колонии не было тайной, что Ритина и Ракитникова одно и то же лицо, чего отнюдь нельзя было сказать про Клапину.

3. Вашего третьего пункта я совершенно не понимаю. Во избежание недоразумения я приведу его полностью. Он гласит следующее: «Вы предъявляете к партийному учреждению требование не только о расследовании поведения, но и об исключении из партии некоторых лиц, предъявить каковые требования к Центральному учреждению Вы никем не уполномочены, тем более, что в этом же заявлении сообщаете, что официально членом партии себя не считаете».

Да, вам известно, что официально членом партии я не состою еще с 17 апреля 1909 года. Но ведь, как Вам тоже известно, я связан с партией многоразличными узами и не далее, как весной нынешнего года я получил от Делегации через ту же Ритину согласие поручить мне большой труд об Азефе, который человеку не партийному вы не поручили бы. Я кроме того печатаюсь за своей полной подписью в партийных изданиях. А кроме того разве для того, чтобы возбудить перед Центральным учреждением партии вопрос об исключении из партии того или другого ее члена, разве для этого нужно быть непременно официально членом партии? Для меня это большая новость. Заведомые члены партии могут не знать о каких-либо недопустимых морально поступках того или другого члена партии, и напротив, это может быть известно людям посторонним, и если они, эти посторонние, передадут в партию соответствующие материалы, то они тем самым поднимут вопрос об исключении из партии опороченных ими ее членов. Вы смешиваете два вопроса: люди посторонние не могут РЕШАТЬ вопрос об исключении из партии, поднять же этот вопрос полноправен каждый частный человек, если у него есть на это соответствующий материал. А я кроме того и не совсем для вас посторонний.

4. Кроме всего сказанного выше, я виновен еще в том, что «позволил себе в своем заявлении тон и выражения, недопустимые по отношению к Центральному учреждению партии». Я не могу с этим согласиться. Может быть, такой тон был мною допущен по отношению к отдельному лицу этих учреждений Ритиной, но во всяком случае не по отношению ко всему учреждению. А это не одно и то же…

Простите, что я так долго задерживаю Ваше внимание всеми этими мелочами. Но мне кажется, в этом не один я виноват. Не виноват я и в том, что должен еще раз поставить перед вами те вопросы, которые я ставил в своем первом заявлении. Во всех своих четырех пунктах Вы, к моему удивлению, не касаетесь самого главного. Вы не говорите мне, как Вы относитесь к существу того, что я Вам писал. Вопрос ведь стоить ясно: мы имеем, с одной стороны, факт кражи детей партийными людьми у партийного тов[арища], с другой – обращение к полиции тоже со стороны партийных лиц. Какова же Ваша позиция в этом вопросе? Я считаю, что факт кражи больше факта ареста, И.И.Ритина, напротив, находила, по-видимому, что арест больше кражи, и действовала против меня вместе с теми, кто детей воровал. Кто же из нас прав? Ведь это не академический вопрос, ибо пусть я не член партии, но я занимаюсь чисто партийными делами, а допустим ли я к ним, если Вы признаете меня неправым в обращении к полиции, все отрицательные стороны которого я и сам ведь понимаю прекрасно. Я жду от Вас ответа на ЭТОТ вопрос и позволяю себе думать, что, отвечая на него, Вы во всяком сомнительном случае не откажетесь предварительно обратиться ко мне за справками, а не вынесете решение, меня не выслушав…»⁴.

В конечном, счете ЗД ЦК ПСР, в своем «Извещении» по этому делу решила занять чисто формальную позицию, и таким образом, не занимать ни одну из сторон в этом конфликте. Это стало возможным лишь благодаря тому, что выяснилось, что на данный момент Коллегаев, Клапина и Колосов членами ПСР не являются, а следовательно, возникший между ними конфликт должны решать самостоятельно.

18 сентября Тютчев отвечал на это решение ЗД ЦК ПСР: «Я получил извещение Делегации от 15 сентября с.г. и спешу ответить, что терпеливо буду ждать решения о моих «действиях, совершенных публично и ставших всеобще известными» или, другими словами, партийного решения вопроса: вправе ли отец, член партии, у которого украдены дети, обращаться к властям за содействием в возвращении ему этих украденных детей? Решению, следовательно, подлежит частный случай общего положения: какими способами социалист, живущий в условиях буржуазного строя, вправе и может пользоваться с целью защитить свои личные или материальные интересы, а, в случае нарушения их, обеспечить их восстановление?

Так как, очевидно, настоящее мое заявление еще успеет предупредить решение этого вопроса, то я считаю нужным высказать Делегации свои недоумения, вызванные ее Извещением. Оговариваюсь, я допускаю, что я придаю неверное значение смыслу сообщения Делегации о том, что «Клапина, Колегаев и Колосов членами партии не состоят, о чем имеются соответственные заявления».

Если Делегация не имела в виду сказать этой фразой, что поступки этих лиц не подлежат даже и принципиальному обсуждению партийного учреждения, т.к. означенные лица членами партии не состоят, то первое мое недоумение падает. Если же эта фраза имеет именно этот смысл, то я считаю необходимым протестовать по соображениям, которые и излагаю.

1.    Нельзя смешивать двух понятий: вопроса об ответственности или неответственности какого-либо лица перед коллегией, раз оно не состоит ее членом, и вопроса о принципиальной оценке самой коллегией допустимости или недопустимости инкриминируемого поступка вообще для члена ее, а таковыми в глазах всех здешних являлись, и, по-видимому, до сих пор являются все три К.

2.    Такой принципиальный взгляд неизбежно должен быть высказан, раз обсуждению коллегии подлежит не единоличный поступок ее члена (мой – в данном случае), поступок, не затрагивающий других лиц, а, наоборот, поступок, неразрывно связанный с поступками других лиц и вызванный именно их действиями.

Поясню свою мысль на конкретном примере самого инцидента.

а) Я и товарищ Е.Е.Колосов обращались к содействию полиции, будучи уверены, что в лице Андрея Колегаева мы имеем дело с социалистом-революционером, с членом партии (в наших глазах, впрочем, уже бывшим членом, с момента кражи им детей).

б) Сам Колегаев на допросе, испугавшись ответственности, сначала сказал мне (есть свидетель всего допроса – беспартийный доктор Н.Я.Костин), что он «никогда не думал, чтобы я обратился к полиции против товарища социалиста-революционера». На что я ему возразил: с момента организации и исполнения кражи моих детей Вы в моих глазах не товарищ, не с.р., а тать и разбойник.

Затем, после этого, но еще до выдачи адреса своей доверительницы, он же, Колегаев, еще раз просил меня оставить дело, ссылаясь среди других мотивов и на то, что он и я – мы с.-ры. На эту просьбу я ему сказал: «Вы отдали, с моей точки зрения, моих детей, «в каторжную работу на всю жизнь», пока они не будут снова у меня, я ничего не сделаю для Вас, чтобы Вас не ожидало».

в) Все живущие здесь (за исключением Колосовых, Лопатина и еще 4-5 товарищей, да одной нейтрально ко всему относящейся компании) обрушились на меня не вообще за обращение к полиции, а потому что похититель в их глазах являлся моим товарищем – с.-р.-ом. Я не сомневаюсь, что будь похититель простым нанятым бандитом или даже просто галантным рыцарем-обывателем, никому и в голову не пришло бы осуждать меня за обращение в полицию.

Поэтому и Делегации, мне думается, надлежит решить принципиально следующие вопросы: допустимо ли для социалиста обращение к полиции, направленное против другого социалиста, вмешавшегося в частную жизнь первого и даже укравшего у него детей? И совместимо ли такого рода вмешательство второго социалиста с именем социалиста и, в частности, с именем члена партии, как это, по-видимому, допускается некоторыми лицами, называющими себя с.-р-ами?

Второе мое недоумение вызывает выражение «действия, совершенные публично и ставшие всеобще известными». Что это значит? Не может ли это означать того, что мои действия, не получи они огласки, не подлежали бы обсуждению Делегации? Я привык нести ответственность за всякое свое слово и всякий поступок, какими они являются сами по себе, а не по характеру их публичности или нет.

Третье недоразумение касается тов. Колосова. Хотя с формальной стороны, конечно, тов. Колосов не числится членом партии, но фактически, по мере своих сил и возможностей, он принимал и принимает активное участие в ее делах. При таком его положении в Партии разве возможно относительно его ограничиться простым предложением ему «взять обратно заявление» и не разобрать этого явления по существу, раз он об этом просит? Ведь правом обращаться в партию с просьбой быть судьей не лишены ни другие партии, ни отдельные частные лица? А в данном инциденте к тому же замешаны ведь и несомненные члены партии.

Затем: в ответ Делегации тов. Колосову утверждается именно то, что он утверждал сам в своем заявлении, и опровергается то, что он опровергал, т.е. занятая Делегацией позиция именно та самая, которую одну только и считал возможной для Центрального учреждения тов. Колосов. Откуда же это недоразумение в понимании сущности его заявления?

Ввиду всего этого прошу Делегацию при обсуждении моего дела поставить на обсуждение и заявление тов. Колосова, поступки которого непосредственно связаны с моим делом и должны быть обследованы, хотя бы потому, что до этого ему стоило лишь подать заявление о желании снова быть членом партии, чтобы быть им.

А теперь как это будет – без расследования его дела?»⁵.

Почему руководство ПСР уклонилось от обсуждения принципиального вопроса, а придралось к формальным частностям? Потому, что это был единственный способ спустить дело на тормозах. Дело, чреватое очень серьезными последствиями. Ведь на ЗД ЦК ПСР давили, требуя осудить оппонентов, не только Тютчев и Колосов, но давили и с другой стороны — З.Клапина (ее муж В.Фабрикант являлся членом ЗД ЦК ПСР), Инна Ракитникова (и она сама и ее муж входили в ЗД ЦК ПСР). Если же добавить к этому, что еще неизвестно, на чью сторону встало бы эсеровское эмигрантское общественное мнение (ведь, по словам самого Тютчева, кавийская колония за небольшим исключением осуждала его обращение к полиции), то руководство партии, встав на сторону Тютчева, рисковало нарваться на недовольство не только в эмигрантской среде, но и в самой ЗД ЦК ПСР. Представляется, что во многом из-за этого не осудили подобный способ решения семейного конфликта, как кража детей. С другой стороны, покрывать похитителей детей было чревато не меньшими скандалами. Готовность Колосова апеллировать к общественному мнению выразилась уже в рассылке копий своего заявления в ЗД ЦК ПСР Рубановичу и Лопатину. В случае, если бы руководство партии решительно осудило действия Тютчева и Колосова, сомневаться в том, что они объявили бы «крестовый поход» ЗД ЦК ПСР, не приходится.

Сугубо семейный конфликт между Тютчевыми, не сумевшими (в силу неизвестных нам причин) прийти к приемлемому для обоих разрешению вопроса о детях и втянувшими в этот конфликт нескольких членов партии, поставил ЗД ЦК ПСР перед сложным выбором.

Создалась своеобразная патовая для руководства партии ситуация, когда каждая из сторон имеет «свою правду» и свою «Ахиллесову пяту», и на чью бы сторону оно бы не встало – проигрыш ей был бы обеспечен. Уклонение от принципиальной оценки ситуации помогло ЗД ЦК ПСР не увязнуть целиком в грандиозном скандале, но конечно, не удовлетворило ни одну из конфликтующих сторон, а следовательно, копило и у них, и у эмиграции в целом, недовольство позицией ЗД ЦК ПСР, стремившейся избежать острых ситуаций. Это недовольство уже в следующем, 1911 г., выплеснулось со стороны Е.Е.Колосова новым скандалом с руководством партии, детонатором которого против своей воли оказался В.М.Чернов.

Другим примером втягивания полиции во внутриэмигрантские раздоры может служить дело социал-демократов Ф.П.Эфферта и А.Саулита, обвиненных Штуттгартской группой содействия РСДРП в выдаче полиции адресов партийных товарищей. Разбор дела Ф.П.Эфферта и А.Саулита их сопартийцами является для нас весьма интересным и полезным для понимания принципиальной точки зрения социал-демократии на такой вопрос, как возможность сотрудничества членов партии с полицией буржуазного государства в расследовании ею чисто уголовного преступления.

Однако это многоступенчатое разбирательство, в которое оказалось вовлеченным Заграничное центральное бюро (ЗЦБ) и вокруг которого «страшно разгорелись страсти», свелось, к сожалению, в основном к выяснению отношений («ЗЦБ не должно вмешиваться не в свое дело», «меньшевики С. и Э. жалуются в м[еньшевист]ское ЗЦБ на б[ольшевист]скую группу)⁶ и вытаскиванию на свет Божий старых эмигрантских дрязг («взаимные обвинения в воровстве, скандалах, попытках убийства одних другими»).

Фактическая сторона известна нам со слов самих обвиняемых (впрочем, как впоследствии отмечалось на одном из собраний группы, никто из членов группы «не присутствовал ни при переговорах Гринберга и Саулита с хозяином и хозяйкой о вызове полиции, ни при разговорах Гринберга, Саулита и Эфферта с полицией, и во всем касающемся этих двух пунктов члены группы могут основываться только на сообщениях самих Саулита и Эфферта, бывших членов группы)⁷.

В конце февраля 1907 г. один из политических эмигрантов, живших в г. Эслингене, по фамилии Гринберг, попросил своего товарища Эфферта получить за него на почте причитающийся ему перевод на сумму в 1388 марок, т.к. сам он, не владея немецким языком, не может этого сделать. Спустя 8 дней вечером Гринберг пришел к Эфферту и заявил ему, что у него был взломан чемодан и украдены деньги, причем из конверта, в котором они хранились, было отсчитано ровно 1000 марок. Они вместе заявили об этом хозяину квартиры, в которой жил Гринберг, и тот наутро вызвал полицию. По просьбе Гринберга Эфферт присутствовал при полицейском опросе пострадавшего, причем к нему присоединился приехавший утром этого дня из Рейхтлингена в Эслинген Саулит. После осмотра полицией места происшествия и объяснения пострадавшим при помощи его добровольных помощников-переводчиков сути дела, Саулит и Эфферт в присутствии хозяина и хозяйки дали следующие ответы на поставленные полицией вопросы: «Никому из местных немцев о полученных им деньгах Гринберг не говорил, за общим обеденным столом русских было сказано Гринбергом, что он получил из дому только ок. 100 (ста) марок». Саулит и Эфферт не имеют «ни малейшего основания подозревать» в краже денег ни кого-либо из членов эмигрантской колонии, ни кого-либо из местных немцев. Затем Саулит и Эфферт назвали имена товарищей, которым был известен адрес квартиры Гринберга, и отметили, что на днях поговаривал о своем возможном отъезде в Штутгарт тов. Сиротский, причем адреса этих людей тут же были записаны полицией.

21 июля 1907 г. «на общем собрании политических эмигрантов г. Эслингена по делу полицейского обыска у тов. Сиротского, стоящего в связи с кражей денег у тов. Гринберга, была принята по отношению к […] Саулиту и Эфферту следующая резолюция: 1) Высказать полнейшее порицание тем товарищам, которые выдали адреса полиции, не принимая никаких смягчающих соображений; не удалить их из своей среды, но потребовать от них, чтобы они впредь подобных поступков не делали. 2) Предложить им ознакомиться с отношением социал-демократии к полиции»⁸.

В ноябре того же года Саулит и Эфферт обратились в ЗЦБ с просьбой разобрать их дело, но переданное через секретаря Карлсруэской группы их обращение до ЗЦБ не дошло, и в марте 1908 г. они отправили в ЗЦБ свое обширное заявление с подробным описанием всех событий и мотивировкой своих поступков. Из него видно, что «повод к расследованию этого дела местной русской колонией дало то обстоятельство, что т. Сиротский на собрании эмигрантской кассы 2 июня обвинил тов-й К. и Саулита в том, что они «напустили»⁹ на него полицию и потребовал «нарядить» над ними суд.

Выбранною для предварительного следствия комиссией никаких материалов собрано не было, и дело было разобрано на общих собраниях колонии 14-го и 21-го июля. На первом собрании были заслушаны показания обвиняемых, на основании которых 21-го июля была принята вышеприведенная резолюция. По свидетельству Саулита и Эфферта, их «обвиняли главным образом в том, что они совершили тем «злостную провокацию», что «выдали адреса товарищей полиции», вследствие чего на могущих последовать после этого полицейских обысках могли бы быть найдены компрометирующие товарищей в глазах полиции вещи, как то: револьверы и патроны, взрывчатые вещества, подложные паспорта, партийные свидетельства и переписка, взятые на память осколки бомб и пр. (кто же, мол, мог за то ручаться, что ни у кого нет на дому подобных предметов) – почему и следствия подобных обысков могли бы быть в высшей степени пагубными для товарищей»¹⁰.

Высказывая свое отношение к решению собрания, Саулит и Эфферт прежде всего отмечали, что «в Эслингене вовсе не имелось конспиративных квартир, и адреса всех русских без исключения заявлялись полицейскому правлению немедленно по снятии товарищем квартиры. Говорить поэтому после этого о какой-то «выдаче адресов товарищей полиции» не имеет никакого смысла». Кроме того «на хранение оружия, в том числе и огнестрельного, не требуется в Вюртемберге заявления или разрешения с какой бы то ни было стороны. Мысль же о могущих оказаться на квартирах товарищей складах оружия и взрывчатых веществ следует назвать абсурдной», ибо об этом стало бы немедленно известно в малочисленной русской колонии. Далее Саулит и Эфферт приводят примеры того, что местная полиция не обращала внимания на «очень неудовлетворительное состояние предъявленных» ей паспортов, по которым проживали в Эслингене российские эмигранты, а также того, что ее «не интересовала» принадлежность российских эмигрантов к «партии, участие в русской революции, равно как и устройство «тайного сообщества»»¹¹.

Наконец, относительно второго пункта резолюции Саулит и Эфферт справедливо замечали, что «и сам автор ее, тов. С., не мог им ничего сказать об отношении социал-демократии к полиции с принципиальной точки зрения и указал только на всем известные отдельные случаи в России, где в 1905 году рабочие сами расправлялись с ворами»¹².

В заключение авторы обращения указывали, что, по их мнению, перед ними было всего два выхода: «вовсе не дать знать полиции о случившейся краже и тем самым уже наперед махнуть рукой на сумму, превышающую годичный заработок Гринберга или же попытаться при посредстве полиции вернуть украденные деньги», и что «они теперь еще» придерживаются «того мнения», что «этим своим шагом не совершили ничего предосудительного»¹³.

Обращаясь к ЗЦБ с просьбой приступить к расследованию этого дела, т.к. слухи об их «провокации» «распространяются довольно широко», Саулит и Эфферт также считали, что «очень важно выяснить принципиальное отношение высшей инстанции партии за границей к подобного рода фактам, […], происходящим в истинно конституционных странах»¹⁴.

9 августа 1908 г. состоялось собрание Штутгартской группы с участием Саулита, Эфферта, приведенных ими двух свидетелей защиты и представителя ЗЦБ Орнатского, которое подтвердило резолюцию от 21 июля 1907 г. Затем собрание продолжалось под председательством Орнатского уже в качестве «собрания отдельных товарищей, знакомых с делом Саулита и Эфферта, с целью выяснения достоверности фактического материала, содержащегося в письменном заявлении Саулита и Эфферта», причем присутствующие высказались в том духе, что «фактическое содержание этого заявления приблизительно верно»¹⁵. Однако вслед за этим участники собрания начали подвергать сомнению содержание заявления, на основании того, что это уже делалось в ходе предварительного следствия в 1907 г. На это Орнатский заявил, «что расширять рамки дела и начинать новое следствие не является его задачей; ЗЦБ остается в пределах следствия, веденного комиссией общества политических эмигрантов в 1907 году; и роль его заключается только в том, чтобы принципиально высказаться по поводу материала, легшего в основу резолюции общего собрания политических эмигрантов Эслингена 21 июля 1907 г.». Он также «совершенно выделил вопрос о самой краже и просил высказываться исключительно по вопросу об обращении Гринберга, Саулита и Эфферта в полицию и о данных ими полиции ответах»¹⁶. Как мы видим, он вновь продемонстрировал свое традиционное стремление не раздувать дело и уладить все как можно быстрее, ибо, как он писал в своем письме секретарю ЗЦБ М.Ф.Петрову, «ясно видел, что если начнет самостоятельное следствие, то встанет такой лабиринт старых дрязг, что потребовалось бы целой комиссии работать черт знает сколько времени, чтобы разобраться в этой путанице»¹⁷.

Наконец, после долгих и страстных прений, выяснилось, что члены группы настаивают на том, что «сообщили [адреса] равняется выдали», а Саулит и Эфферт находят особенно неприемлемым именно это выражение «выдали» и «просят определенного и точного отзыва ЗЦБ, провокаторы ли они или не провокаторы, ибо из слов «выдали адреса» можно сделать тот вывод, что они провокаторы»¹⁸.

В результате 20 августа 1908 г., рассмотрев резолюцию Эслингенской группы, протест на нее Саулита и Эфферта и доклад Орнатского, ЗЦБ пришло к следующему заключению: «1. По отношению к поступку т.т. Саулита и Эфферта не может быть речи о провокации, т.к. нет места для подобного обвинения (Провокацией является вовлечение лиц в какое-нибудь действие и затем выдача этих вовлеченных лиц). 2. Не может быть речи о выдаче лиц или же предумышленной выдаче адресов (с тем, чтобы предать в руки полиции каких-нибудь лиц). 3. Поступок Саулита и Эфферта объясняется желанием  их помочь обокраденному товарищу. 4. С этой целью С. и Э. Оказали косвенное содействие полицейскому расследованию по чисто уголовному делу, сообщив или содействуя сообщению имен и адресов лиц, посещавших обокраденного товарища без какого-либо обвинения их с своей стороны. 5. Что такой поступок мог повести к преследованиям членов группы и репрессиям по отношению к указанным лицам (был произведен хотя и без последствий обыск у одного из названных лиц). 6. Что поступок С. и Э. был совершен ими без ведома совета с товарищами, а за свой страх и риск, не предупредив товарищей, у которых могли быть при обыске обнаружены компрометирующие их в глазах полиции данные.

Ввиду всего этого ЗЦБ считает поступок С. и Э. необдуманным, неосторожным, заслуживающим порицания как могущий привести к преследованиям т.т., хотя и без всякого желания или умысла со стороны С. и Э. Считает этот поступок не влекущим за собой потери или ограничения каких бы то ни было прав их как членов РСДРП, считает С. и Э. достойными быть членами с.-д. организации.

Решение это ЗЦБ постановляет сообщить Штутгартской группе, С. и Э., Заграничному комитету С[оциал]-Д[емократии] Лат[ышского] Края.

В случае несогласия заинтересованных сторон (С. и Э. и Штугартской группы) с этим мнением ЗЦБ в общих интересах предлагает предоставить окончательное решение третейскому суду»¹⁹.

Группа, как и следовало ожидать, осталась недовольна решением ЗЦБ, хотя и не горела желанием продолжать разбор этого дела, и 1 сентября 1908 г. ее секретарь Чернов писал в ЗЦБ: «Ни в какие высшие инстанции группа подавать не думает, а ответ, или вернее решение в таком «глубоко мотивированном» виде находим беспомощным и даже более, и вот почему: сущность вашего решения в принципе ничем не разнится от нашего; вы порицаете поступок, который порицала и наша группа. О провокаторстве никто в резолюции не говорил; но оно – ваше решение – приносит некоторый вред – вы дезорганизуете, если хотите обыкновенное выражение, известным образом дисциплину среди членов партии. В этом случае вам не мешало бы знать, как поступили латыши: они сказали – «вы должны повиноваться решению группы». Нам кажется, что вы переборщили в этому случае своим демократизмом и обратили его в скверное орудие против известного партийного порядка»²⁰.

В данном случае мы тоже можем констатировать, что ЗЦБ , подобно ЗД ЦК ПСР, предпочло занять компромиссную позицию. В результате принципиальный вопрос о возможности обращения социалиста к полиции для защиты своих прав ушел на периферию решения ЗЦБ и фактически остался без ответа. Действительно, ЗЦБ хотя и защищало обвиняемых от чрезмерных обвинений (в провокаторстве, выдаче адресов), но в конечном счете все же осудило их действия.

Другое дело, а именно дело о двух «цюрихских драках» между несколькими российскими эмигрантами 28 и 29 сентября 1913 г., интересно не столько как еще одна иллюстрация того, что далеко не все слои политической эмиграции отличались достойным с точки зрения социалиста, да и просто порядочного человека поведением, сколько порожденной ими перепиской, которая вскрыла подоплеку этих событий и выявила различные позиции по ряду интересующих нас  вопросов. В архивном деле сохранились материалы, исходящие от двух противоборствующих сторон, что, с одной стороны, позволяет нам составить четкое представление об их позициях, а с другой – позволяет произвести свое собственное маленькое расследование на основании сохранившихся документов, чтобы понять, что является правдой, а что вымыслом.

В кратком изложении события 28 и 29 сентября 1912 г. в Цюрихе выглядят следующим образом. На вечеринке 28 сентября произошла «обычная пьяная драка» между членами местной эмигрантской колонии, в которой принимали участие эсеры Ломов и Семеновский. На следующий день на Кульманштрассе вновь произошло столкновение с участием эсеров Ломова и «Малютки» (Трощилова), которые «допустили в целом ряде поступков несомненно недвусмысленные антисемитские выходки, т.е. кричали во время избиения «Бей жидов!»»²¹.

Эти события, естественно, стали «предметом толков колонии», а драка на улице кроме того «была истолкована как еврейский погром». Избранная следственная комиссия, опросив свидетелей и непосредственно причастных к драке лиц, приняла резолюцию, в которой «отрицала мстительный характер и идейную связь» двух драк, утверждала, что участие во второй драке Ломова «не носило антисемитского характера», а Малютка «в этот день позволял себе антисемитские выкрики», и «самым категорическим образом отвергала погромный характер драки»²².

Эта резолюция была приведена в обширном письме секретаря Центрального бюро Заграничной федерации групп содействия ПСР Мадридова в (Центральное бюро заграничных групп) ЦБЗГ РСДРП от 26 января 1913 г., в котором излагалась эсеровская версия всего происшедшего в Цюрихе. Мадридов не только всячески старался затушевать антисемитский характер драки, но и обвинял социал-демократов И.Шрага и Е.Гольдштейна в недопустимом с его точки зрения поступке – обращении в полицию для наказания виновных в избиении. В его изображении это выглядело следующим образом: «Когда произошла драка на Culmannstr., об ней узнал секретарь цюрихской группы РСДРП Шраг. Он хотя и не присутствовал при ней, а был лишь осведомлен знакомыми, что происходит якобы погром – посчитал необходимым тотчас же обратиться по телефону в полицейское бюро для вызова полиции на место происшествия». Встретив уже выехавшую полицию на месте происшествия Шраг и Гольдштейн «предложили полицейским произвести обыск в квартире политической эмигрантки Елены Бродской[…], где по их представлениям скрывались те, кого они считали за погромщиков. Вместе с полицией Шраг и Гольдштейн поднялись в кв. Бродской и когда та начала оспаривать у полиции право входа в ее квартиру, Шраг указал полицейским, что они должны выполнять свои обязанности. Обыск не состоялся лишь ввиду решительного заявления доктора Бродского о том, что пока полиция не представит законного мандата от своего начальника, он их не впустит в квартиру. Выйдя с городовыми на улицу и заметив в толпе русских некоего рабочего Андрюшу (политический эмигрант, соц.-рев.[…]), Гольдштейн, обвиняя Андрюшу в участии в драке, потребовал от городового заарестовать Андрюшу, что полицейскими и было выполнено». Андрюша был освобожден лишь после того, как прибывший в участок Галицкий, в избиении которого обвиняли Андрюшу, заявил, что последний его не бил»²³.

В заключение Мадридов полагал, что «квалификация поступков Шрага и Е.Гольдштейна и вытекающих из их поступков последствий должна стать предметом суждения ЦЗБ РСДРП» и выражал уверенность в том, что «оно сочтет необходимым расследование дела»²⁴.

В то же время из приложенных к письму Мадридова выписок из протоколов следственной комиссии, содержащих запись показаний Шрага, видно, что дело обстояло так: 29 сентября к Шрагу «принесли раненого Крахмальника и сообщили, что произошел еврейский погром. Ввиду этого свидетель нашел необходимым призвать на помощь полицию. Свидетель встретил по дороге в полицию полицейских и с ними отравился к Бродской искать избивавших. Бродская заявила, что Ломова у нее нет, что он только что ушел. Ефим несколько раз заговаривал с ней по-русски. Бродская возмущалась, что соц.-дем. обратились в полицию. «Помилуйте, ведь они погромщики», — сказал Ефим, на это последовал ответ: «Таких жидов, как вы, надо бить»»²⁵.

Получив письмо Мадридова, ЦБЗГ обратилось к цюрихской группе РСДРП с запросом о событиях 28-29 сентября 1912 г. В ответе бюро цюрихской группы не только подробно излагается ее позиция в этом конфликте, но и обрисовывается та атмосфера, в которой произошли сами столкновения и последующее разбирательство. Прежде всего сообщение секретаря ЦБ ЗФ групп ПСР называется «неточным и неправильным», т.к. оно основывается на «совершенно неверных данных». Причиной же этого является то, что приезжавший для подробного расследования дела на месте Мадридов ограничился допросом только членов местной эсеровской группы и указанных ему ими лиц, благодаря чему все его расследование приобрело односторонний характер. Кроме того Мадридов обвиняется в недобросовестном цитировании протоколов следственной комиссии, т.к. в приводимых им извлечениях нет ни одной «из подавляющего большинства речей товарищей разных направлений, высказывавших полное одобрение действиям т.т. Шрага и Ефима»²⁶. В частности, неточным цитированием совершенно искажен смысл речи т. Мартынова, который выступал в защиту действий Шрага и Гольдштейна: «Ломов и Ко проявили себя как громилы, с этим все согласны, как бы не относиться к вопросу о степени антисемитизма в мотивах их поведения. Что же касается обращения т. Шрага и Ефима к полиции, то оно вызвано было тем, что Шраг и Ефим из того, что они видели во время 29 сентября, из первых впечатлений, вынесли заключение, что Ломов и Ко хотели устроить еврейский погром, и при таких условиях всякий социал-демократ и вообще всякий порядочный человек не постеснялся бы и даже должен был обратиться к содействию полиции»²⁷.

Более того, сама следственная комиссия, избранная делегатским собранием цюрихских социалистических организаций, допустила неправомерные действия, приняв условия Ломова, Малютки и Бродской о неразглашении их показаний, в результате чего эти показания остались неизвестными для всех кроме членов самой комиссии. Комиссия также отказалась провести предложенную Шрагом и Гольдштейном очную ставку их с Бродской для выяснения истинной картины происшедшего, заявив, что она «не является «судебной комиссией» и поэтому не устраивает очных ставок, а занимается лишь снятием показаний»²⁸. Наконец, резолюции следственной комиссии не были приняты делегатским собранием, которое выразило свое отношение к событиям 28/29 сентября в своем обращении «К русской колонии»: «Делегатское собрание представителей политических и общественно-культурных организаций, обсудив события, имевшие место 28/29 сентября и их последствия, пришло к выводу о необходимости созыва колониального собрания, которое выразило бы свое отношение к непосредственным и посредственным виновникам последних событий и таким образом предупредило бы возможность повторения таких явлений в будущем.

Делегатское собрание констатирует, что главной причиной драки на вечере 28 сентября в Stadthalle было явление, за последние годы распространенное в некоторых кругах эмиграции – пьянство.

И хотя события того вечера отнюдь не носили характера национального столкновения, ни в начале драки, ни в конце ее, когда одному из пострадавших русских была оказана возможная по месту и времени помощь – тем не менее эти события представляют собой чрезвычайно предосудительное явление.

Эта предосудительность еще более усугубляется и падает же всей тяжестью ответственности на непосредственных и посредственных виновников позорного избиения на Culmannstrasse перед русской читальней, когда начавшие его проявили самые безграничные, бесстыдные кулачные инстинкты и допустили в целом ряде поступков несомненно-недвусмысленные антисемитские выходки.

Такого рода явления должны вызвать единодушный и самый решительный отпор со стороны всех, без различия социально-политических воззрений членов русской колонии, которая должна резко и определенно отмежеваться от героев диких уличных и антисемитских выходок.[…]

Ввиду тревожных запросов, поступающих в Цюрихскую русскую колонию о характере печальных столкновений 28/29 сентября, делегатское собрание 21 политической общественно-культурной организации заявляет, как оно это сделало уже на колониальном собрании в Цюрихе, что происшедшее не носило характера погрома.

Делегатское собрание представителей 21-й политической и общественно-культурной организации констатирует небывалый в Цюрихе факт – появление из анонимных источников литературы, соединившей в себе гнусность желтой прессы, нечистоплотность не дерзающей открыться трусости и наглый, беззастенчивый антисемитизм.

Считая ниже своего достоинства вступать в полемику по существу со смельчаками анонимного пера и с их подозрительного происхождения литературой, и квалифицируя ее как провокацию, особенно гнусную после 28/29 сентября, делегатское собрание выражает свою уверенность, что в оценке прозрачно-псевдонимной юдофобии оно встретит полное сочувствие колонии»²⁹.

Что же касается ситуации в русской эмигрантской колонии в целом, то из письма социал-демократической группы выясняется, что «местной группе с.-р. было единогласно выражено недоверие на собрании всех социалистических и революционных групп г. Цюриха, на котором была принята резолюция о сообщении центрам ПСР о событиях 28/29 сентября помимо местной группы с.-р., «через ее голову»»³⁰. Более того, «за все время обсуждения имевших место в Цюрихе событий на всех собраниях группа с.-р. (во время событий и их обсуждения состояла из 4-5 лиц, уже впоследствии в нее вошли г.г. Бродские) служила объектом обвинений, и история с Шрагом и Ефимом была выдвинута эсерами по известному психологическому расчету, когда кричат «Держи вора!» с целью отвлечь от себя внимание»³¹. Обвинения же против эсеров заключались в следующем: «Собрание всех социалистических и революционных групп Цюриха приняло решение относительно членов ПСР, не входивших в то время в цюрихскую группу: Ломова, Малютки и Семеновского – объявить первому общественно-организованный бойкот, а двум другим – исключение из всех организаций. После этого решения группа с.-р. вывесила в русской читальне свою резолюцию, протестующую против объявления бойкота «товарищам»[…]», причем эта резолюция появилась уже после выхода в свет листков за подписью В.Семеновского и В.Троицкого (он же Ломов, он же «Кодак»), осужденных уже резолюцией делегатского собрания³². «Это объявление продолжало висеть вплоть до получения одним товарищем письма от Виктора Чернова, высказывающегося вполне определенно о том, какую позицию должна занять местная группа эсеров. Под влиянием этого письма группа с.-р. вывешивает объявление, в котором «протестует против инсинуаций» против гр. с.-р. и сообщает, что рассмотрение поведения Ломова и др. передано в центральные заграничные учреждения партии, сама же группа не выносит решения, «т.к. не может выносить скоропалительных и необдуманных решений» (В этой резолюции Ломов и Ко уже не титулуются «товарищами»)[…]. Ввиду предстоящего общего собрания эмигрантской кассы […] группа содействия РСДРП на своем общем собрании 15.XII.1912 приняла решение потребовать удаления группы с.-р. из состава эмигрантской кассы ввиду того, что эта группа признала своими товарищами лиц, бойкотируемых всеми революционно-социалистическими группами и ввиду того, что кроме косвенного признания своей солидарности с Ломовым и Ко, группа уклоняется от решения по поводу этих лиц[…]. Решение группы РСДРП было доведено до сведения эсеров. Тогда группа с.-р. немедленно опубликовывает 2 резолюции: «большинства» и «меньшинства», первая более мягко, вторая резко порицающие Ломова и Ко. В свою очередь тогда бюро группы РСДРП отменило решение группы о недопущении группы эсеров как таковой в эмигрантскую кассу»³³.

На собрании членов эмигрантской кассы произошло следующее: «Комитет эмигрантской кассы выбирается на общем собрании всех 9 групп (группа содействия РСДРП, 2-я группа, секция, бунд, Латыши, обе части ППС, ПСД и с.-р.), входящих в состав эмигрантской кассы, причем общему собранию кассы предлагается старым комитетом список кандидатов в новый комитет. Список составляется из представителей всех групп, входящих в состав кассы, причем эти представители намечаются самими группами. Группой с.-р. была выставлена кандидатура г-жи Бродской. Комитет кассы тогда отказывался выставить общий список и голосование производилось не en bloc, а в отдельности. Выставленная эсерами кандидатура Бродской провалилась: против нее голосовало все собрание, за исключением 12 человек»³⁴. В то же время Е.Гольдштейн и И.Шраг были избраны членами ревизионной комиссии³⁵.

Наконец, что касается поведения Шрага и Гольдштейна и отношения к нему товарищей, в письме сообщается, что «ни следственная комиссия, ни делегатское собрание, ни социалистическое собрание не занимались разбором поступков Шрага и Ефима, а лишь расследованием  недвусмысленно-хулиганских поступков бывших членов с.-р. группы и оценкой двусмысленного поведения  — настоящих.[…] Далее: по желанию т.т. Шрага и Ефима их действия, связанные с событиями 28/29 сентября, обсуждались на очередном общем собрании (16.XII.1912) всех соц.-дем. организаций, входящих в состав Цюрихской объединенной организации РСДРП: 2-й группы содействия партии, Бунда, Латышского края, Польши и Литвы. Собрание, выслушав объяснения т.т. Шрага и Ефима и ознакомившись с заявлениями секретаря ЦБЗФГр. ПСР Мадридова – приняло следующую резолюцию: Общее собрание объединенной социал-демократической организации не находит в действиях т.т. Шрага и Ефима, связанных с инцидентами 28/29 сентября ничего такого, что подлежало бы реабилитации. Общее собрание видит в этих действиях исполнение названными товарищами их общественного долга в борьбе с развившимся в Цюрихе хулиганством»³⁶.

В заключение своего письма Цюрихская группа содействия РСДРП выражала уверенность, «что этим объяснением вопрос для ЦБЗГСод. РСДРП будет исчерпан, тем более, что единственно компетентными решать этот вопрос организациями – организациями местными, к которым принадлежат т.т. Шраг и Ефим, вопрос уже решен»³⁷. Судя по всему, уверенность эта оправдалась, т.к. никакой дальнейшей переписки по этому вопросу в архиве не отложилось.

Обратимся теперь к документам, исходящим от сторон, непосредственно участвовавшим в столкновениях 28 и 29 сентября. Позиция Ломова и Ко слишком ясна из выпускавшихся ими листков, которые и цитировать-то не очень удобно да и неинтересно, ибо все содержащиеся в них «аргументы» известны давно и повторяются с небольшими вариациями антисемитами всех времен и народов. Письмо же в ЦБЗГ РСДРП от И.Шрага гораздо интереснее, т.к. в нем не только восстанавливается картина происшедшего, но и приводятся мотивы, по которым он счел возможным и необходимым обратиться в полицию.

Прежде всего И.Шраг отмечает спонтанность своих действий: «Мне было не до рассуждений – можно или нет обращаться в полицию — я знал одно: на Culmanstr. избивают товарищей, там кричат «бей жидов». Я знал еще, что швейцарская полиция к хулиганам такого сорта относится иначе, чем полиция русская – она не покровительствует, а преследует кулачные расправы, сопровождающиеся криками «бей жидов»»³⁸. В то же время он подчеркивает, что вопрос о его обращении в полицию сам он рассматривает «только как принципиальный вопрос «допустимо ли соц[иал]-дем[ократу] обращаться к помощи и защите полиции от хулиганов. Поэтому-то я и заявил на собрании социалистических и революционных организаций Цюриха […], что мое поведение может рассматриваться только с.-д. собранием, а не на собрании, на котором присутствуют анархисты и с.-р., так как с анархистами у нас, с.-д., вполне определенные разногласия относительно отношения к учреждениям буржуазного государства[…]. Я как социал-демократ никогда не стоял на анархической точке зрения вреда полиции всегда и везде. Социал-демократы всех стран и народов требуют от полиции одного: защиты граждан от хулиганов всякого рода и исполнения ею этого своего назначения[…]», тем более, что «есть категория лиц, по отношению к которым возможно одно только средство – обращение к полиции»³⁹.

Обрисовав обстановку, в которой в целях прекращения побоища он прибег к помощи полиции, И.Шраг подчеркивает: «В России мне, конечно, не пришло бы в голову обратиться за этим к полиции – там полицией поощряются подобные выступления, там в таких случаях прибегают к самообороне. Здесь же, в демократической республике, где подобные явления незнакомы и полицией не поощряются и где нет самообороны – в таких случаях принято обращаться к полиции. Почему мы – политические эмигранты – должны быть беззащитными против хулиганов, если они являются, к нашему стыду, политическими эмигрантами и состоящими вдобавок в партии с.-р.?»⁴⁰. Кроме того, собственно целью обращения к полиции, по словам И.Шрага, было выяснение и установление личностей виновников побоища, для чего он вместе с Гольдштейном и направился вместе с полицейским на квартиру к Бродской, где, как они считали, укрылись громилы. Об обыске, в котором обвиняют их Бродские, «не могло быть и речи», т.к. швейцарская полиция не устраивает обысков без письменного распоряжения судьи, которого не было. Поэтому «обыска никто не требовал, никто не собирался делать и никто о нем не говорил»⁴¹.

Наконец, И.Шраг высказывает свое отношение к одному из пунктов обвинения, высказывавшемуся эсеровской стороной – о «крайне тягостных последствиях, которые мог повлечь за собой поступок Шрага и Ефима»: «Лучшим доказательством вздорности этого обвинения, пишет он, служит то, что никаких «тягостных последствий» не последовало. Если бы они могли последовать, то они последовали бы. Если же в Цюрихе был погром – каково мнение было всех знавших, то с каких пор революционеры думают о последствиях для хулиганов и погромщиков?»⁴². А в том, что это был именно погром, по первым впечатлениям ни у кого сомнений не было, т.к. «картина была так ярка и так похожа на российскую погромную действительность[…]. Только несколько дней расследования показало, что погрома не было – было избиение с недвусмысленными антисемитскими выходками»⁴³.

В качестве дополнений к показаниям И.Шрага Е.Гольдштейн также направил заявление в ЦБЗГ, в котором отмечал: «[…]считаю, что задача полиции заключается в охранении граждан от всяких хулиганов, тем более таких, которые избивают под лозунгом «бей жидов». Эту задачу швейцарская полиция хорошо выполняет, и потому я и обратился к ней за помощью. Ждать результатов следствия, установления характера драки мне не нужно было: меня били и при этом кричали «бей жидов». Был ли тут антисемитизм на почве хулиганства или хулиганство на почве антисемитизма – это мне кажется совершенно безразлично»⁴⁴.

Наконец, нельзя не сказать о позиции во всем этом деле представителей эсеровской партии. Если местные эсеры в лице Ломова и Ко и супругов Бродских демонстрировали откровенно антисемитские воззрения, и члены местной группы их покрывали, а секретарь ЦБ Заграничной федерации групп содействия ПСР Мадридов старался затушевать эту сторону конфликта, упирая на недопустимость для социал-демократа обращаться в полицию буржуазного государства, даже для защиты от хулиганства, то один из руководителей ПСР В.М.Чернов в письме к социал-демократу И.Крахмальнику высказался четко и ясно: «Участники диких сцен кулачной драки, по моему мнению, подлежат несомненно суду их товарищей. До участников «с другой стороны» мне нет никакого дела. Но с одной из сторон участниками были люди, называющие себя с.-р-ами. Группа с.-р.-ов должна разобрать их поведение с должной строгостью, даже безжалостностью, не ссылаясь на то, что участники «с другой стороны» остаются безнаказанными. Если это будет так – тем хуже для их товарищей с той, «другой стороны». Но для меня не так даже важны эти сцены драки, начавшиеся с какой-то вечеринки, и по-видимому, даже просто «по пьяному делу». Для меня важнее те гектографированные листки, подписанные именами двух участников драк, которые безусловно недостойны не только социалистов, но и просто идейных людей. Ряд мест этих листков, вроде хотя бы выражения «иудушки от иудейства», дышат несомненным антисемитизмом. По этому поводу я писал, что будь я членом Цюрихской группы с.-р., я бы настаивал на немедленном собрании группы для исключения из ее среды авторов этих листков (если они в нее входят) и передачи их поведения на рассмотрение высших партийных инстанций. Ибо, по моему мнению, нельзя группе в таких вопросах занимать неопределенную или сбивчивую позицию, не теряя своего морального престижа и авторитета. Таково мое мнение, которого я не имею оснований ни  от кого скрывать, и Вы можете эту часть моего письма к Вам показывать кому Вам угодно»⁴⁵.

И в этом деле мы видим, что у части участников конфликта, возникло желание затушевать сам факт недостойного поведения двух цюрихских эсеров, а весь свой пафос сосредоточить на обличении социал-демократов, выдающих социалистов полиции. Представляется, что такую позицию Мадридов и цюрихские эсеры заняли из своеобразной корпоративной этики и нежелания признавать недопустимость действий своих товарищей. Значительно интереснее позиция В.М.Чернова. С одной стороны, он занимает абсолютно жесткую позицию по отношению к эсерам, допустившим антисемитские проявления и требует их исключения из эмигрантской эсеровской группы. Собственно, именно эта позиция Чернова прекратила развитие конфликта. Но с другой стороны, В.М.Чернов совершенно обходит вопрос о допустимости обращения социалистов с жалобой в полицию, заявляя : «…До участников «с другой стороны» мне нет никакого дела» и не принимая ссылок цюрихских эсеров « … что участники «с другой стороны» остаются безнаказанными. Если это будет так – тем хуже для их товарищей с той, «другой стороны»».

Из всего этого можно сделать вывод, что хотя допустимость самого факта обращения с.-д. в полицию, по-видимому, не является для Чернова бесспорным, но он особо подчеркивает, что это дело их товарищей, а сам он не желает входить в обсуждение этого вопроса, способного увести в сторону от самого главного – недопустимого поведения его сопартийцев.

Крайне интересные сведения по интересующей нас проблеме дает также дело, рассмотренное в Германии в сентябре 1909 г. – феврале 1910 г. в третейском суде, устроенном русскими социал-демократами, – дело об оскорблении с.-д. И.Шпетером с.д-. А.С.Залманова. Суть его состоит в следующем. Доктор Залманов (член РСДРП, в 1902-1904 гг. работавший в России, живший затем в Цюрихе, а затем в Нерви, где с 1908 г. был председателем эмигрантской кассы и членом Нервийской группы содействия РСДРП) и Н.И.Потоцкая (социал-демократка, высланная за границу взамен трех лет ссылки в Тобольской губернии) обратились к И.Шпетеру (он же Алексей Павлович, член Парижской группы содействия РСДРП, представитель ЗЦБ для Южной Германии, в России работал с начала 1902 г., в 1905 г. был председателем железнодорожного рабочего комитета Средне-азиатской и Туркестанской железной дороги) с просьбой передать М.С.Антокольской, также социал-демократке, чтобы она «за известный поступок принесла извинение или последует обращение к администрации или даже в коронный суд»⁴⁶. И.Шпетер сказал Залманову, что за подобное обращение он будет считать его негодяем и подлецом и за свои слова готов держать ответ перед товарищами. Когда же Залманов вместе с Потоцкой все же пошли к директору местного курортного учреждения, в котором работала Антокольская, И.Шпетер при свидетелях назвал Залманова по выходе его из административного здания негодяем и мерзавцем, а поступок Потоцкой характеризовал как подлый⁴⁷.

Из опроса свидетелей выясняется более или менее подоплека этого поступка. По словам доктора М.А.Гиршовича, Антокольская и Залманов «имели какие-то отношения в Нерви. Возвратившись из Нерви, она [Антокольская – Авт.] рассказывала, что д-р Залманов поступил с нею нехорошо. Что там было, не знаю. Имя д-ра Залманова вызывало у Антокольской приступы раздражения. Д-р Залманов это знал. С врачебной точки зрения, врач, который приводит такого больного (нервная, с иногда выраженной формой меланхолии, в тяжелой форме сердечный больной) в состояние аффекта, [должен] избегать этого. Принимать меры против больного человека – я считаю с врачебной точки зрения – насилием»⁴⁸. Другой свидетель считал, что «т. Залманов никакого зла т. Антокольской не делал. Отношения у них испортились в Нерви ввиду болезненного состояния т. Антокольской. Их отношения с Потоцкой испортились из-за […] будто бы штрейкбрехерства т. Потоцкой[…]. Т.Антокольская везде старалась очернить т. Залманова, из-за этого даже в Ницце потеряла место»⁴⁹.

В материалах суда нет подробного описания того поступка Антокольской, с которого, собственно говоря, все и началось, но из отдельных реплик можно понять, что она крайне неприязненно отнеслась к Н.И.Потоцкой, приехавшей в Наухайм из Нерви вместе с доктором Залмановым и, проверяя билеты при входе в павильон лечебных ванн, однажды отказалась пропустить Потоцкую, заявив ей «Пошла вон»⁵⁰. Кроме того, через несколько дней после столкновения Шпетера с Залмановым она показывала последнему кукиш и «произвела известное пластическое движение, которое делают обыкновенно бабы в деревнях при взаимной ссоре»⁵¹.

Вся эта история получила широкую огласку, так что один из невольных ее свидетелей писал: «[…]здесь в Nauheim’е два лагеря, вот уже скоро две недели, и мы все, вся русская колония, исключительно этим живем и в этой грязи купаемся»⁵².

В конце концов 2 сентября третейский суд «по выслушании всех свидетелей и по всестороннему рассмотрению всех обстоятельств инцидента между т.т. д-ром Залмановым и Иваном Шпетером признает, что т. И.Шпетер нанес т. д-ру Залманову тяжкое словесное оскорбление (чего т. Шпетер и не отвергал), но третейский суд находит, что это тяжкое телесное оскорбление было вызвано т. Залмановым, совершившим поступок, недопустимый с точки зрения партийных традиций и этики […], выражает т. И.Шпетеру свое сожаление по поводу допущения им не соответствующего достоинству старого партийного работника способа воздействия»⁵³.

Однако, помимо событийной стороны дела, есть еще один его аспект, заслуживающий, пожалуй, более пристального внимания. Этот аспект подвергся обсуждения на заседаниях третейского суда и вызвал ряд разногласий. Напомним, что с формальной точки зрения судебное разбирательство было посвящено факту нанесения И.Шпетером словесного оскорбления доктору Залманову за его не осуществленное пока намерение обратиться в коронный суд и осуществленное намерение жаловаться администрации курорта на Антокольскую, конфликт с которой он мог уладить мирным или товарищеским путем.

Вот эта-то проблема допустимости для социалиста решения своих споров с товарищами по партии обращением в буржуазные суды и представляет, на наш взгляд, гораздо больший интерес, чем выяснение степени виновности сторон в банальном бытовом личном конфликте. И.Шпетер в своей речи указывал, что когда Залманов обратился к нему с просьбой убедить Антокольскую принести Потоцкой свои извинения, пока он, Залманов, не обратился к администрации или в коронный суд, он заявил Залманову, что «у нас есть этика, которая нам не позволяет обращаться к коронным судам, а только к товарищеским и третейским[…]. Вы нарушаете партийную традицию и этику, сказал я ему. Мы таких товарищей называем подлецами. Я нахожу поступок тов. Залманова недостойным товарища». Затем И.Шпетер объяснил, какими мотивами он руководствовался в своих поступках: «первым мотивом [моим было]: Зная положение эмигрантов за границей вообще и в Германии в частности, я обязан был всячески предупредить, чтобы между сторонами не было обращений к коронным судам и администрации и т.п. Я обязан предпринимать всяческие меры к тому, чтобы этого не было и в особенности в Германии, где русские преследуются с не меньшей интенсивностью, чем в России. 2-е. Мне известно, что здесь живут без паспортов и по фальшивкам – я просил тов. не предпринимать шагов, которые повредили бы эмигрантам. 3-е. Зная трудности жизни и приискания заработка для эмигрантов в Германии – считаю не товарищеским принятие мер, которые ведут к лишению заработка. 4-е. Мне думается, что поступки подобного рода – обращение к администрации, когда представлялась возможность не создавать инцидента (т.к. там были и другие служащие…) недостойны не только с.-д., но и интеллигента». И.Шпетер считал, что «инцидент был вызван т. Залмановым, нарушившим партийные традиции и недопустимостью, принимая во внимание положение эмигрантов за границей, обращаться к коронному суду»⁵⁴.

В своей заключительной речи И.Шпетер вновь заявлял, что «т. Залманов, будучи даже не товарищем, а просто интеллигентом, и то не должен был обращаться в коронный суд, т.к. среди русской интеллигенции никогда не разбирались их недоразумения и дела в коронном суде, а в судах чести (или третейских судах), к которым коронный суд не принадлежит. При настоящем политическом положении, при разброде в партии и т.д. т. А.П. считает нужным прибегнуть к таком тяжелому для него оскорблению, для предотвращения в будущем возможности нарушения партийной этики и традиций». Обращаясь к своему противнику, он говорил: «Этот нежелательный для обоих инцидент Вы создали, Вы виновник за мой проступок, я не желаю, чтобы Вы вышли отсюда с названием негодяя, но чтобы это послужило Вам уроком никогда не обращаться к коронным судам, т.к. я констатировал у Вас неустойчивость политических убеждений»⁵⁵.

О том, что само намерение обратиться для решения своих проблем в коронный суд казалось большинству революционеров-эмигрантов абсурдным, свидетельствует следующий диалог, занесенный в протокол суда: «Залманов: Почему Вы, т. Махновец (член суда – Авт.), отнеслись с недоверием к заявлению т. Дениш о возможности обращения т. Залманова в коронный суд? Махновец: Потому что Вы товарищ»⁵⁶.

Впрочем, в протоколах суда было зафиксировано и «особое мнение» одной из судей, т. Лопатиной: «Считаю, что с.д. имея определенное миросозерцание, смотрят определенным образом на все культурные учреждения соц[иального] строя, учитывая роль орудия классовой борьбы, которую играют эти учреждения в классовом государстве и разрешает пользоваться членам с.д. партии этими учреждениями постольку, поскольку они не являются орудиями классовой борьбы. Следовательно, с.д. имеют право пользоваться судами как культурными учреждениями на одинаковых основаниях»⁵⁷. Другой член суда, Ю.П.Махновец, напротив, считала «поступок т. А.П. хорошим, вполне культурным и корректным. Мы, с.д., во всем буржуазном обществе являемся обличителями и в своей роли обличителей мы никогда не стесняемся в отношении наших партийных противников, наши речи в судах, в Думе и прессе отличаются крайними выражениями, которыми мы клеймим недостойные явления, тем более мы должны быть строгими в своей среде, к лицам, которых мы прикрываем своим знаменем. А.П. поступил с необычайной для нашей среды и для нашего времени деликатностью – он как бы выполнил христианские заветы: он трижды уговаривал и предупреждал т. Залманова и т. Потоцкую о беспринципности и вреде их поступка. В самый последний момент своим влиянием старается удержать их от рокового шага – решившись во чтобы то ни стало удержать их на покатой плоскости, на которой они стали; он сам на себя набрал свидетелей, причем все три лица, им призванные, – социалисты: двое из них принадлежат к нашей партии, третий – старый народоволец». Все же поведение Залманова и все о нем здесь услышанное, — продолжала Лопатина, — убедило меня в том, что «эпитеты, данные ему т. А.П. совершенно соответствуют истине»⁵⁸.

Впрочем, наиболее философскую и в то же время справедливую точку зрения на всю эту историю высказали представители доктора Залманова, еще до начала суда по ряду причин отказавшиеся принимать в нем участие: «Живем мы среди самой разношерстной компании, и никогда и никто не может поручиться, что кто-либо из этой компании не нанесет нам незаслуженного оскорбления. А ведь бывает и так, что этого оскорбителя никуда на суд повести нельзя»⁵⁹.

В высшей степени важно принципиальное расхождение диаметрально противоположных позиций по этому вопросу двух судей – социал-демократов, что лишний раз подтверждает отсутствие ясности по нему и в социалистической среде в целом. Не менее важно и то, с каким напором утверждалось одной из сторон право лишать звания «товарища» и даже подвергать оскорблению Залманова за нежелание использовать единственно допустимый в товарищеской среде путь – обращение к третейскому или товарищескому суду. Особо важно, что эта точка и победила в решении суда.

Подводя итог теме в целом, отметим, что если среди анархистов, резко отрицательно относившихся к самому государству и его институтам, не могло возникнуть и, действительно, не возникало конфликтов по поводу о допустимости апелляции к правоохранительным органам для разрешения конфликтов в товарищеской среде, то среди социалистов, как социал-демократов, так и эсеров здесь ясности не было. Характерно, что сторонники и противники допустимости этого были и у с.-д. и у с.-р., и если сторонники обращения в правоохранительные органы для защиты своих прав приводили разную аргументацию (сравни аргументы эсера Тютчева и социал-демократки Лопатиной), то противники этого в обеих партиях были более единодушны. Крайне примечательно, что несмотря на любовь социалистов к обсуждению всяких теоретических вопросов, эта проблема никогда не выплескивалась на страницы их прессы и дискутировалась лишь во время очередного скандала. И дело не в том, что этот вопрос не интересовал русскую социалистическую эмиграцию, как раз интерес был самый горячий и споры велись жаркие. Представляется, что как с.-д., так и с.-р. прекрасно понимали, что сделав обсуждение этой проблемы публичной, им не уйти от ряда неприятных для себя констатаций. Пришлось бы публично констатировать, что в их среде возникают столь серьезные (и весьма яркие) конфликты, требующие вмешательства буржуазной полиции.

Пришлось бы констатировать, что их «революционное право» и «революционная этика» в данных случаях явно неэффективны и дают сбой. Пришлось бы констатировать, что в их среде нет единомыслия по этому поводу и часть их товарищей в определенных ситуациях готова доносить на своих товарищей в буржуазный суд. Сама по себе любая из этих историй, попади она в русские, враждебные социалистам газеты, при мастерской журналисткой обработке могла бы причинить социалистам серьезный вред. Впрочем, свою роль здесь, вероятно, сыграла и свойственная русской интеллигенции в целом определенная закрытость в обсуждении своих внутренних болячек.

Примечания

¹ Международный институт социальной истории (далее МИСИ). Архив ПСР. Д. 557.

² МИСИ. Архив ПСР. Д. 557.

³ МИСИ. Архив ПСР. Д. 557.

⁴ МИСИ. Архив ПСР. 557.

⁵ МИСИ. Архив ПСР. 557.

⁶ Секретарь Штутгартской группы Чернов прямо говорил представителю ЗЦБ Орнатскому (Г.В.Чичерину), что решение ЗЦБ по этому делу его интересует «не с точки зрения самого дела, а с точки зрения поведения ЗЦБ» (Там же. Л. 20 об.).

⁷ Там же. Л. 9 об.

⁸ Там же. Л. 3.

⁹ «Слова в тексте, заключенные в кавычках, суть подлинные выражения товарищей (большей частью тов. Ч.)» – прим. док.

¹⁰ Там же. Л. 5.

¹¹ Там же. Л. 5 об.

¹² Там же. Л. 6 об.

¹³ Там же. Л. 7.

¹⁴ Там же. Л. 7 об.

¹⁵ Там же. Л. 9.

¹⁶ Там же. Л. 9 об.

¹⁷ Там же. Л. 20.

¹⁸ Там же. Л. 10.

¹⁹ Там же. Л. 21.

²⁰ Там же. Л. 23-23 об.

²¹ РГАСПИ. Ф. 332. Оп. 1. Д. 54. Л. 18.

²² Там же. Л. 7.

²³ Там же. Л. 2-3.

²⁴ Там же. Л. 3.

²⁵ Там же. Л. 9.

²⁶ Там же. Л. 14.

²⁷ Там же. Л. 32-32 об.

²⁸ Там же. Л. 15.

²⁹ Там же. Л. 42.

³⁰ Там же. Л. 13 об.

³¹ Там ж.е Л. 15 об.

³² Сохранившиеся в архивном деле эти гектографированные листки поражают читателя не только оголтелым антисемитизмом, обвиняющим евреев во всех бедах русского народа и русского политического эмигранта, но и низкопробностью грязи, выливаемой на всю эмигрантскую колонию, до которой не станет опускаться не только подлинный социалист, но и просто порядочный человек.

³³ Там же. Л. 16-16 об.

³⁴ Там же. Л. 17.

³⁵ См.: там же. Л. 17 об.

³⁶ Там же. Л. 17 об.

³⁷ Там же. Л. 18 об.

³⁸ Там же. Л. 19 об.

³⁹ Там же. Л. 20-21.

⁴⁰ Там же. Л. 21 об.-22.

⁴¹ Там же. Л. 22 об.

⁴² Там же. Л. 24.

⁴³ Там же. Л. 24 об.

⁴⁴ Там же. Л. 26.

⁴⁵ Там же. Л. 44-45.

⁴⁶ Там же. Л. 4.

⁴⁷ См.: там же. Л. 4 об.

⁴⁸ Там же. Л. 6.

⁴⁹ Там же. Л. 13.

⁵⁰ См.: там же. Л. 10 об.

⁵¹ Там же. Л. 12.

⁵² Там же. Л. 19.

⁵³ Там же. Л. 16 об.

⁵⁴ Там же. Л. 4-5.

⁵⁵ Там же. Л. 14-14 об.

⁵⁶ Там же. Л. 10.

⁵⁷ Там же. Л. 15.

⁵⁸ Там же. Л. 15-16.

⁵⁹ Там же. Л. 18 об.

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года