М.В. Вишнякъ

Два пути: Февраль и Октябрь

МИФЪ ОКТЯБРЯ

Неблагодарный трудъ – доказывать, что Октябрь не удался. Ca saute aux yeux. Міровая революція не удалась ни въ целомъ, ни въ частяхъ. Ни въ Венгріи, ни въ Италіи, ни въ Германіи, ни въ Китае. Соціализмъ не осуществился ни въ одной стране. Достаточно прислушаться, какъ честятъ другъ друга за общіе грехи и неудачи «сталинцы» и оппозиціонеры, чтобы измерить разстояніе, отделяющее Октябрь м и ф и ч е с к і й, какимъ онъ предполагалъ быть, отъ Октября реальнаго, какимъ онъ сталъ въ действительности.

Если самое властвованіе, голый фактъ удержанія власти не считать самодостаточнымъ и самодовлеющимъ, – несмотря на победу большевиковъ на всехъ фронтахъ, несмотря на то, что они все еще находятся въ Кремле, a ихъ противники въ темнице или въ изгнаніи, что ихъ портреты красуются на почтовыхъ знакахъ и казенной «монопольке», ихъ тела покоются на Красиой Площади и т.д. – все же о победе большевизма говорить не приходится. Если отойти отъ плоскаго самодовольства советскихъ публицистовъ, иронизирующихъ – «хорошое фіаско», которое празднуетъ 13-летіе победы, – если судить по тому, кто к а к о е и ч ь е дело делаетъ, придется говорить о небываломъ въ исторіи борьбы людей за своіи идеи п о р a ж е н і и. {262}

Ибо что положительнаго далъ Октябрь Россіи, міру, – по сравненію съ темъ, что было дано или предрешено Февралемъ? Въ чемъ хотя бы апостеріорное оправданіе пролитой крови, разоренію страны, обнищанію и униженію народа? Сорваны ли ветхія одежды Адама – капитализма и имперіализма? Выросла ли человеческая личнасть въ образе и званіи советскаго гражданина? Освободился ли отъ гнета нужды классъ трудящихся, – хотя бы въ пределахъ своего «соціалистическаго» отечества? Возвеличена ли Россія, какъ была возвеличена Франція террористами-якобинцами? Торжествуетъ ли идеалъ человеческаго братства? Интернаціональной солидарности рабочаго класса?

Ни человекъ, ни классъ, ни отечество, ни человечество, ни интернаціоналъ трудящихся ни за последніе годы, ни за все 13-летіе не выиграли, a проиграли. Развеяна по ветру вера въ человека, угасъ энтузіазмъ, уваженіе къ слову, любовь къ труду, надежда на разумъ коллективныхъ усилій. Пробуждены и освящены эгоцентрическіе, шкурническіе, первичные инстинкты въ человеке. Организованная гражданская война, какъ любилъ себя называть Октябрь, вошла въ плоть и кровь советскаго «народа», проникла внутрь самой партіи-победительницы.

Провалъ Великаго Октября – троякій. M o p a л ь н ы й, – ибо онъ оказался бездушнее самодержавія: это о немъ возвещено Заратустрой – «Некогда они мечтали стать героями; сластолюбцами стали они теперь; позоренъ и ужасенъ имъ теперь герой». Э к о н о м и ч е с к і й, – ибо онъ взрастилъ анархію и нищету горше капиталистической. Наконецъ, политически онъ кончаетъ ликвидаціей того, ради чего началъ свое {263} историческое дело и что составляло его смыслъ и основаніе.

Не станемъ, однако, задерживаться на безрадостномъ подсчете баланса, – явно дефицитнаго, – Октября. Отойдемъ временно отъ такъ называемой «грубой эмпиріи». Попробуемъ взглянуть не только п о в е р х ъ «текущаго большевицкаго момента», но и въ его глубь. Въ чемъ существо большевизма, его заданіе, – безотносительно ко всемъ эмпирическимъ несовершенствамъ его реальнаго бытія? Пусть замыселъ не удался, – не однимъ же внешнимъ успехомъ – или нс-успехомъ – измеряется значеніе идеи.

1.

Въ чемъ метаполитическій смыслъ большевизма, какъ явлеиія прежде всего политическаго?¹{264} Болыпевизмъ вошелъ въ исторію и въ исторіи останется. Не изжитый въ 13-тилетіи, онъ врядъ ли будетъ окончателыш изжитъ и тогда, когда отъ ныне действующихъ болыыевиковъ и следъ простынетъ. Большевицкій «партактивъ» давно уже не тотъ, что прежде. Изъ «парткостяка» выпали такіе «позвонки», какъ самъ «Ильичъ», Дзержинскій, Свердловъ, Красинъ, Фрунзе, Воровскій, Володарскій и т.д. Никакой «біопартгигіеной» не предотвратить и дальнейшаго вымиранія дряхлеющей большевицкой гвардіи. Большевики проходятъ, – большевизмъ, увы, остается.

То «вечноіе», что оседаетъ въ исторической памяти въ качестве идеи, легенды или мифа, определяется не длительностью во времени, не срокомъ эмпирическаго бытія, a качествомъ, особливымъ и неповторяемымъ, коимъ отмечено явленіе, событіе, человекъ. И начнутъ ли большевики «сматывать удочки» завтра или только черезъ 20 летъ, – если Романовы могли продержаться три столетія, почему бы большевикамъ не пробыть три десятилетія? Если французская революція длилась десятилетіе, почему русской не занять двойного срока? – существо большевизма отъ этого не изменится. Его смыслъ, идея, «онтологія» остаются себе равными, невзирая ни на какіе сроки, «модальности» или капитуляцію.

Пусть солдаты, умиравшіе подъ Аустерлицемъ или Іеной, думали, что они умираютъ за свободу. Они умирали – и это зналъ ихъ вождь, и это подтвердила исторія – за суетную славу Наполеона. Пусть умиравшіе въ бояхъ подъ Казанью и Самарой, на Перекопе и подъ Варшавой красноармейцы и большевики думали, что они умираютъ за «серпъ и молотъ», за конечное освобожденіе человека и человечества отъ мірового гнета {265} капитализма. За что умерли они въ действительности? Творили ли они лучшее будущее или явились лишь не-счастными жертвами прошлаго, открывшаго возможность своекорысгнаго использованія чужой темноты, легковерія и энтузіазма? Во имя чего устлали большевики милліонами мертвецовъ свой путь къ победе?

Принято думать, – и сами бояыыевики всячески поддерживаютъ эту версію, – что главная идея большевизма въ томъ, чтобы придти къ соціализму прямикомъ, минуя демократію политическую и «формальную». «Всемірно-историческій смыслъ октябрьской революціи заключенъ прежде всего въ ниспроверженіи устоевъ формально-демократической государственности 19 века», – подчеркиваетъ вновь въ последнемъ изданіи своей книги націоналъ-большевикъ Устряловъ.

Конечно, имеются въ большевизме и элементы соціальнаго утопизма, какъ имеются терроръ, диктатура, упованіе на решимость «небольшой, но централизованной и хорошо вооруженной группы» и т.д. Все это неизбывно для большевизма. Но не въ этомъ его историческій смыслъ и «геніальная выдумка». И просвещенный абсоілютизмъ, и конвентъ, и фашизмъ тоже стремились къ соціальной справедливости и тоже верили въ творческую миссію насилія. Благодетельствуя міръ въ меру с в о е г о пониманія о благе, – полицейское государство, конвентъ, фашизмъ менее всего считались съ вкусами благодетельствуемыхъ. «Безразсудство» (la temerite) Наполеона, «проигравшаго» революцію, стоитъ «дерзости» (l’audace ) Дантона, революцію зачавшаго. И большевицкое насиліе надъ демократіей только степенью превосходитъ аналогичное наси- {266} ліе Робеспьера или Іоанна Грознаго, Муссолини или Стамбулійскаго, Хорти или Кемаля.

Не является такимъ «всемірно-историческимъ» отличіемъ большевизма и установленный имъ к о л л е к т и в н ы й и безличный характеръ диктатуры.

Мазарини говорилъ, что народъ можетъ вынести абсолютизмъ короля, котораго онъ нигде не встречаетъ, но не въ силахъ долго выносить абсолютизмъ 10 тысячъ феодаловъ, разбросанныхъ по всей стране. Безличный абсолютизмъ соеетской власти или, что то же, ВКП наделенъ всеми отрицательными свойствами абсолютизма средневековыхъ феодаловъ и далеко не свободенъ отъ специфическихъ недостатковъ личнаго режима. Разбросаныые по всей стране сотни тысячъ «партійцевъ» и «аппаратчиковъ» назойливо и безпрестанно, повсеместно и всечасно напоминаютъ населенію Россіи о существующемъ режиме, вчера – Ленина, сегодня – Сталина, завтра, можетъ быть, – Ворошилова. A что Ленинъ творилъ своіе дело именемъ безличной рабоче-крестьянской власти и во имя коммунизма, такъ ведь и Робеспьеръ действовалъ именемъ Комитета общественнаго спасенія и во имя безличной свободы, равенства и братства. Отъ того, что большевизмъ сузилъ задачи общественнаго спасенія до спасенія определенныхъ классовъ и не осуществилъ свободы, равенства и братства даже въ узкихъ пределахъ своей же, именующей себя коммунистической, партіи, – большевицкая власть не стала ни менее безличной, ни более коллективной. Надъ Россіей господствуетъ отнюдь не «безличная масса», какъ думаетъ Фюлепъ-Мюллеръ, и вовсе не «новый типъ» «коллективнаго человека» рожденъ Октябремъ.

Неповторимое своеобразіе большевизма – въ анти-историческомъ замысле его въ рамки національной {267} революціи вместить заданія міровыя и сверхъ-національныя; въ попытке именно русскую революцію, запоздалую и въ самыхъ тяжкихъ условіяхъ міровой войны случившуюся, сделать исходнымъ пунктомъ для универсальнаго освобожденія всего, въ томъ числе и наиболее передового, политически и экономически, міра; въ решимости рискнуть судьбами в е л и к о й, н о «п р о в и н ц і a л ь н о й» р е в о л ю ц і и, a заодно и страной, разъ призомъ можетъ стать революція в с е л е н с к a я

И сугубый утопизмъ большевизма въ томъ, что онъ не только о т р ы в a e т ъ будущее отъ прошлаго, но и отказывается отъ заполненія разрыва, отъ самой идеи преодоленія недостаточнаго и несовершеннаго. Какъ соціальная демократія не является для большевизма преодоленіемъ недостатковъ демократіи политической, a связывается непременно съ отрицаніемъ последней, такъ и вселенское и общечеловеческое освобожденіе не связано съ національнымъ освобожденіемъ, a противостоитъ ему. Не черезъ утвержденіе, восполненіе или «преображеніе» національнаго идетъ большевицкій путь къ интернаціональному, a черезъ искорененіе и отталкиваніе отъ него.

Надо брать реальности, a не мифы о ней, – не то, во всякомъ случае, за что себя – и реальность – большевики выдаютъ. Хронологически коммунистическій интернаціоналъ – порожденіе «советской и соціалистической» власти, восторжествовавшей въ Россіи. Но въ порядке смысловомъ «соціалистическое отчество» – производное отъ Коминтерна. Соціализмъ и коммунизмъ – «эпифеноменъ» интернаціона- {268} листическаго большевизма. И вообще Октябрь вовсе не въ томъ, ч т о, a въ томъ, к a к ъ. Не въ ц е л я х ъ, a въ методахъ. Не въ соціализме или коммунизме, a въ болыиевизме, ленинизме, сталинизме.

Не случайноі враги соціализма, чтобы скомпрометтировать разомъ соціалистовъ всехъ толковъ и даже противоположныхъ направленій, обыкновенно подчеркиваютъ общность цели и умалчиваютъ о полярности методовъ, применяемыхъ большевиками и ихъ антагонистами, «безвольными и гуманитарными» демократами-соціалистами. Между темъ внутренне и по существу гораздо ближе другъ къ другу большевики, называющіе себя соціалистами, и фашисты или евразійцы, клянущіе соціализмъ и называющіе себя патріотами и государственниками. Общее y всехъ нихъ не только въ любовномъ отношеніи къ политике крови, железа и каленаго утюга, но и въ одинаково резкомъ отталкиваніи отъ принципа личности и духа свободы: въ подчиненіи – «буржуазныхъ», «декларативныхъ», «романо-германскихъ» – правъ гражданина нуждамъ класса, веленіямъ фашистской «ассоціаціи», требованіямъ евразійской «симфоніи личности». Не столь существенно различіе въ целяхъ или «царствіяхъ», о которыхъ хлопочутъ большевики, фашисты и евразійцы. Существенно тождество методовъ, посредствомъ которыхъ и большевики, и фашисты, и евразійцы считаютъ необходимымъ, возмсжнымъ и должнымъ влечь человечество къ блаженству, гнать и вгонять народы въ пріуготовленныя для нихъ царствія.

Свой историческій смыслъ большевизмъ пріобрелъ не въ моментъ своего рожденія въ пылу фракціонныхъ раздоровъ большинства и меньшинства на съезде рос- {269} сійской соціалъ-демократіи въ Лондоне въ 1903 году. Этотъ смыслъ былъ обретенъ гораздо позднее, во время міровой войны. И хотя не одни большевики подменили тогда принципы демократіи и соціализма пораженческимъ интернаціонализмомъ, только имъ суждено было претворить слово въ дело. Они – истинные творцы и осуществители этой геніальной выдумки. Большевики всегда считали себя наиболее последовательными интернаціоналистами и соціалистами. Но раньше они были интернаціональными соіціалистами. Со времени же войны стали соціалистическими интернаціоналистами, перерождаясь ныне въ вульгарныхъ держателей власти во что бы то ни стало. «Прилагательное» во время войны стало «существительнымъ». Интернаціонализмъ сталъ существеннейшимъ предикатомъ большевизма. Произошла переоценка цели и средства. Путь и форма – интернаціональное объединеніе – вытеснили существо – соціализмъ. Процессъ движенія сделался самоцелью. Большевики имели все основанія спустить прежнее соціалистическое знамя и поднять вместо него знамя якобинскаго коммунизма. Темъ и отличается рабочая партія большевиковъ-коммунистовъ отъ всехъ другихъ рабочихъ соціалистическихъ партій, что конкретные интересы россійскаго пролетаріата выпали изъ сферы преимущественнаго ея вниманія; что вся она проникнута духомъ бакшинскаго устава «Ассоціціи международныхъ братьевъ», предусматривавшаго, что братья-анархисты «не имеютъ иной родины, кроме всемірной революціи, иного врага и иной чужбины, кроме реакціи».

Накануне войны – въ январе 13-го года Ленинъ писалъ Горькому: «Война Австріи съ Россіей была бы очень полезной для революціи (во всей восточной Ев- {270} ропе) штукой, но маловероятно, чтобы Францъ Іосифъ и Николаша доставили намъ сіе удовольствіе» («Ле-нинскій Сборникъ», т. I, 137). A въ самый разгаръ войны, въ 15-омъ году, Ленинъ писалъ: «Нельзя не, признать, что европейская война принесла человечеству гигантскую пользу, поставивъ действительно ребромъ вопросъ: либо защищать ружьемъ или перомь, прямо или косвенно, въ какой бы то ни было форме, великодержавныя и вообще національныя привиллегіи и преимущества, или притязанія «своей» буржуазіи, л и б о использовать всякую, и особенно вооруженную, борьбу за великодержавныя привиллегіи для разоблаченія и низверженія всякаго, a прежде всего с в о е г о правительства посредствомъ революціонныхъ действій интернаціонально-солидарнаго пролетаріата» («Коммунистъ» № 1-2. – Загран. изд. 1915 г.). Поучая марксизму Каутскаго и Плеханова, Ленинъ напомнилъ, что къ войнамъ противъ абсолютизма и чужого, инонаціональнаго гнета «марксисты могли заранее звать народы, разжигая національную ненависть, какъ звалъ Марксъ 1848 г. и позже къ войне съ Россіей, какъ разжигалъ Энгельсъ въ 1859 году національную ненависть немцевъ къ ихъ угнетателямъ, Наполеону Ш и къ русскому царизму». Еще тогда Ленинъ подразделялъ народы на хорошіе и дурные, на революціонные и контръ-революціонные, санкціонируя впередъ «революціонную войну противъ контръ-революціоннаго народа. Напримеръ, если соціализмъ победитъ въ Америке или въ Европе въ 1920 г. (что онъ можетъ «победить» на три года раньше въ отсталой Россіи не допускалъ въ 15-мъ году и Ленинъ!), a Японія съ Китаемъ, допустимъ, двинутъ тогда противъ насъ – сначала хотя бы дипломатически – сво- {271} ихъ Бисмарковъ, мы будемъ з a наступательную войну съ ними»².

И Ленинъ применилъ свой рецептъ на практике. На горе не только всемъ буржуямъ, но народамъ въ целомъ болыпевики не переставали «разжигать національную ненависть» по всему міру: немцевъ къ французамъ, китайцевъ къ англичанамъ, литовцевъ къ полякамъ, русскихъ – ко всемъ народамъ одновременно, – турки, афганы и негры едва ли не единственвенные, противъ которыхъ не раздувается пламя національной ненависти въ СССР. Куда только могли, совались они, со своимъ, еще въ 15-мъ году провозглашеннымъ лозунгомъ «не миръ, но – мечъ!». Но фактически победить имъ удалось лишь с в о е не-устойчивое, вышедшее изъ націсшальной революціи правительство, с в о ю худосочную буржуазію, с в о й надорванный военнымъ перенапряженіемъ народъ. Въ отношеніи къ имперіалистскимъ правительствамъ и иноземной буржуазіи большевики оказались более чемъ податливыми и миролюбивыми: Брестъ и Рига – вечные памятники вынужденнаго пасифизма большевиковъ.

Съ перваго же дня прихода къ власти большевики не переставали твердить: либо они разрушатъ старый міръ, либо міръ ихъ уничтожитъ. Мирное сосуществованіе обоихъ міровъ – коммунистическаго, отрицавшаго даже за рабочими партіями право на защиту интересовъ «своихъ» рабочихъ, и всего прочаго міра, исходящаго изъ противоположнаго начала признанія {272} самодовлеющей ценности за каждой національностью и культурой, – казалось исключеннымъ, представлялось абсурдомъ. Ленинъ и черезъ два года после октябрьской победы, на VIII-мъ съезде партіи, напоминалъ победителямъ: «Существованіе советской Россіи рядомъ съ имперіалистическими государствами продолжительное время невыносимо, въ конце концовъ либо одно, либо другое победитъ».

И только когда победа надъ имперіалистическими государствами никакъ не давалась, и, съ другой стороны, конецъ большевиковъ тоже не обозначался, пo нужде стала создаваться теорія о возможности мирнаго сосуществованія «соціализма въ одной стране», – «по мере внутреннихъ силъ», – и системы мірового капитализма во вне, – за пределами благословенной соціализмомъ страны. Въ процессе существованія большевицкой власти изменился смыслъ ея бытія. Изъ орудія и рычага міровой революціи она все определеннее превращалась въ самодостаточную цель и абсолютную ценность.

Одновременно съ этимъ большевизмъ сталъ обрастать и патріотическимъ плющемъ. Онъ былъ насажденъ не только въ угоду крепнущимъ въ Россіи ксенофобіи, своеобразному ура-советизму и подлинному чувству гражданства, но и для созданія союзниковъ большевицкой власти въ тылу имперіалистическихъ государствъ Европы и Азіи. Когда депутатъ-коммунистъ Штернъ заявляетъ въ Чехо-Словакіи публично, на митинге: Коммунисты признаютъ своимъ отечествомъ только советскую Россію и будутъ защищать ее своею кровью и жизнью; или когда французскій депутатъ Беронъ обещаетъ палате, что когда война противъ СССР будетъ объявлена, «французскія солдаты и {273} матросы» поеернутъ штыки противъ своей буржуазіи, – передъ нами ответный откликъ тому призыву «активно содействовать пораженію своего правительства» и «переходить на сторону красной арміи», который такъ неожиданно оборвалъ дипломатическую карьеру Раковскаго.

Пропагандируя – и рекламируя, – советскую Россію, какъ «отечество всехъ трудящихся», большевизмъ преследуетъ спеціальныя, прикладныя цели. Онъ ставитъ не столько на о т е ч е с т в о трудящихся, сколько на трудящихся въ чужихъ отечествахъ, на противо-отечественную деятельность этихъ последнихъ. Ибо какъ разъ въ «отечестве всехъ трудящихся» положеніе трудящихся более тягостно, нежели во всехъ другихъ, «провинціальныхъ», не претендующихъ на званіе мірового, отечествъ. У «всехъ трудящихся» имеются, конечно, общіе интересы и цели. У нихъ, однако, не можетъ быть общаго отечества. Ставъ общимъ, отечество перестаетъ быть чьимъ-либо, – быть вообще отечествомъ. Просто – п о т е р я т ь отечество. Но чтобы о б р е с т и его, необходима непосредственная и постоянная связь съ нимъ, нужна органическая и живая привязанность къ родной земле, привычной природе, своему быту, языку, культуре.

И не потому дорожатъ сейчасъ большевики Россіей, что она – Россія, a потому только, что она – «ихъ», своя, советская. Ленинъ готовъ былъ примириться съ темъ, чтобы 90 процентовъ русскаго народа погибло, – лишь бы 10 процентовъ дожили до міровой революціи. Троцкій писалъ: – «если осуществленіе коммунизма требуетъ принесенія въ жертву хотя бы всего еврейства, – это будетъ прекраснейшая мис- {274} сія, которая только можетъ выпасть на долю народа». Зиновьевъ, когда онъ былъ еще y власти, говорилъ: «Лучше пусть бедная, нищая Россія, – да наша, чемъ возродившаяся, богатая безъ насъ».

Въ этихъ циничныхъ пожеланіяхъ – ценностное отношеніе большевиковъ къ безразличнымъ для нихъ судьбамъ Россіи и полнымъ для нихъ мірового значенія судьбамъ советской формы правленія. Страна и народъ для большевизма не самодостаточныя ценности, a только средство, рычагъ или таранъ для міровой революціи. Не коммунизмъ и даже не міровая революція по своей идее ока:зывались д л я человека, народа и міра, a живые люди, реально данные народы, міръ сущій и конкретный, со всеми его радостями и печалями, обрекались на жертву призраку и мифу, призывались теперь же «злодействами и страданіями» своими «унавозить» будущую коммунистическую «гармонію».

На карамазовскій вопросъ, о пріемлемости «высшей гармоніи» ценою «слезинки хотя бы одного только замученнаго ребенка», большевизмъ далъ совершенно отчетливый ответъ: «высшая гармонія» стоитъ не одного» ребенка, a милліоновъ замученныхъ ребятъ и взрослыхъ; будущее, «когда дань ляжетъ подле льва и зарезанный встанетъ и обнимется съ убившимъ его», стоитъ того, чтобы пойти «резать и убивать» сейчасъ; міръ стоитъ отечества и благополучія отдельныхъ народовъ; и для того» именно, чтобы въ будущемъ восторжествовала всемірная гармонія, необходимо, возможно и должно отречься отъ своего нынешняго, «провинціальнаго» отечества, «не иметь иной родины, кроме всемірной революціи» или – на худой конецъ – советскаго «отечества всехъ трудящихся». {275}

2.

Своимъ всеміриымъ интернаціонализмомъ большевизмъ какъ бы созвученъ традиціонной русской исторіософіи. «Міровую революцію» пытаются воспринять какъ марксистскую транскрипцію исконныхъ – отъ Чаадаева до Мережковскаго – идей о «вселенности», «всесветности», «всемірности».

Но большевизмъ утверждаетъ веемірное в м е с т о и въ отрицаніе національнаго, тогда какъ традиціонная русская исторіоеофія утверждала какъ разъ обратное: – всемірное какъ обнаруженіе и «качествованіе» національнаго специфически-русскаго духа, какъ осуществленіе исторической миссіи русскаго народа. Ея ставка была не на разрушеяіе и разъединеніе» a на «всемірно-объединяющій геній» русскаго народа, на веру этого народа, что онъ «спасется лишь въ конце концовъ всесветнымъ единеніемъ во имя Христово», въ его «пророчества», по выраженію все того же Достоевскаго, что «только Россія заключаетъ въ себе начала разрешить всеевропейскій роковой вопросъ низшей братіи безъ крови и ненависти».

Особенности историческаго прошлаго Россіи приводили и славянофиловъ, и народниковъ не къ отрицанію самоценности Россіи и русскаго народа, а, наоборотъ, къ ихъ признанію и часто даже къ переоценке заложенныхъ именно въ Росеіи и русскомъ народе возможностей. Какъ высоко ни ставили славянофилы или народники «міровой духъ» или «хоровое начало», та ф о р м а, въ которой исторія или ея «разумъ» обнаруживаются, никогда не почитались ими за величину отрицательную или безразличную. Даже анархистъ Бакунинъ, вся жизненная судьба ко- {276} тораго только иллюстрація къ безжизненному тезису его о «международныхъ братьяхъ», не имеющихъ «иной родины, кроме всемірной революціи, и иной чужбины, кроме реакціи», даже Бакунинъ допускалъ исключеніе изъ своего правила въ пользу славянъ и русскаго народа. Онъ предлагалъ «видеть въ народе не средство, a цель, не смотреть на него какъ на матеріалъ революціи по нашимъ идеямъ, какъ на мясо для освобожденія», a въ «Вовзваніи къ славянамъ» говорилъ о Россіи, какъ « ц е л и революціи».

Это нисколько не смущаетъ ньшешнихъ эпигоновъ русской исторіософіи, занятыхъ феноменологіей русской революціи. Они умудряются сочетать православіе – не съ соціализмомъ, о, нетъ! – съ большевизмомъ, вселенскую церковь съ міровой революціей. Въ одно и то же время «славянофильствуя» и «народничая», они умиляются «всемірно-историческому торжеству» большевизма, его «большому стилю» и «грандіозной теме», чувству катастрофическаго «надлома эпохи». И если сменовеховцу Устрялову уже восемь летъ тому назадъ открылся вещій смыслъ «русской революціонной государственности съ ея неслыханной философско-исторической программою и съ ея невиданнымъ политико-правовымъ строеніемъ», – то евразіецъ Карсавинъ, уточняя свою и евразійскую идеологію, дошелъ до умиленія уже не только идеей и замысломъ большевизма, a определеннымъ большевицкимъ учрежденіемъ – Коминтерномъ! – По мненію Карсавина, «даже «Коминтернъ» не безъ успеха выполнялъ функціи русскаго министерства иностранныхъ делъ, которое въ прежнемъ виде при временномъ безсиліи Россіи было бы абсолютно не-действеннымъ»... («Евраз. Временникъ, V, 57). {277}

О феноменологахъ русской революціи этого типа нельзя сказать, что они соблазнились большевизмомъ или о большевизме. Какъ ни различны ихъ индивидуальные мотивы и соображенія, – мифъ великаго Октября здесь пріемлется открыто и сознательно. Проповедуется съ энтузіазмомъ. Совсемъ другая категорія – феноменологи большевизма, не пріемлющіе его не только «міросозерцательно», религіозно и метафизически, но и конкретно-политически. Здесь возможенъ соблазнъ. Подъ давленіемъ реальности, факта многолетняго торжества большевиковъ, никакой скорбью не отменимаго, какъ не усумниться въ собственной правоте?! Кто ты, человекъ, чтобы спорить со стихіей, одержавшей верхъ, если и не надъ міромъ, все же надъ шестой частью земной суши?!.. И зондъ изследователя опускается глубже. Ведь такъ заманчиво постичь последніе корни большевизма! Постичь – осмыслить. Какъ всякое философско-историческое познаваніе, постиженіе большевизма не можетъ быть совершенно свободно отъ раціонализаціи, всегда рискующей незаметно. и непреднамеренно перейти въ апологію, – темъ более опасную, чемъ менее она преднамеренна и заметна для самого автора. Естественное желаніе уяснить и понять явленіе въ процессе пріисканія достаточныхъ къ нему основаній часто перерождается въ оправданіе, приводитъ къ тому, что въ географически, хозяйственно и морально-обусловленномъ растворяются и исчезаютъ все историческія случайности, жизненныя нелепицы и людскія преступленія. Основанія выдаются за о с н о в ы явленія.

Въ этомъ опасность и соблазнъ для всякой исторіософіи, – въ частности, и для исторіософіи больше- {278} визма. Отъ этого соблазна не уберегся, на нашъ взглядъ, Ф. А. Степунъ, – какъ мы пытались доказать въ одномъ изъ предыдущихъ очерковъ.

И если грандіозность мифа могла смутить сознаніе русскихъ феноменологовъ большевизма, темъ естественнее было ему поразить воображеніе неискушенныхъ иностранцевъ. Фактическое безплодіе всехъ большевицкихъ покушеній на Европу освободило совесть европейцевъ отъ тревоги за судьбы своихъ отечествъ. Вместе съ темъ, утомленные сравнительнымъ однообразіемъ и благополучіемъ своей цивилизаціи, передовые европейцы давно уже съ жадностью рвутся ко всему необычному, экзотическому, «колоссальному и чудовищному». Отъ пресыщенія «тянетъ на капусту» не только въ незрелой «Плодами Просвещенія» Россіи, но и въ проісвещенной Европе. Эстетствующимъ политиканамъ и морализирующимъ снобамъ естественно было плениться грандіозностью большевицко-коммунистическаго эксперимента, не заразительнаго для Европы и, очевидно, созвучнаго – ибо какъ иначе объяснить – загадочной стихіи и мистической натуре пресловутой Ame Slave. Если въ Россіи не перевелись имя-славцы, – въ Европе сохранились номиналисты, которые продолжаютъ считать, что «имена раньше вещей» – или, что то же: имя неотделимо отъ нарекаемой имъ реальности, – и разъ система и государство наречены «соціалистическими», значитъ, и на самомъ деле соціализмъ составляетъ существенный и необходимый элементъ ССР.

При этомъ восторгаются большевицкимъ ссщіализмомъ далеко не всегда и непременно соціалисты въ Европе. Чаще всего это libre penseur'ы, весьма прохлад- {279} но относящіеся ко всякой политике, мягкосердечные скептики и человеколюбивые эпикурейцы.

Далеко не худшій по качеству представитель этого вида безкорыстныхъ «сочуственниковъ» большевизму въ Россіи и для Россіи – Жоржъ Дюгамель въ своемъ «Московскомъ Путешествіи» многое увиделъ верно и описалъ правильно. Онъ не стесняется говорить большевикамъ непріятности. Онъ умеетъ возмущаться и терроромъ, и легальнымъ абортомъ, и всеми прочими достиженіями большевизма. Но онъ ослепленъ «широкими горизонтами» Россіи и «предпринятаго ею (!) дела». Онъ зачарованъ «субстанціей славянской души» (буквально!). И потому не можетъ не считать «ошибкой судить славянъ нашими западно-европейскими сердцами, которыхъ даже война не въ силахъ была совершенно ожесточить». Иное дело – русскіе. «Русскіе рождены для опасныхъ забавъ. Тюрьма, покушенія, казни, репрессіи... Ничего иного не находишь на страницахъ ихъ исторіи. О, великій, несчастный народъ, нашъ илотъ Россія, обремененная всеми грехами міра! Когда перестанешь ты мучить себя?»... Сердобольный гуманистъ находитъ, что и введенная большевиками «практика легальнаго аборта можетъ дать хорошіе результаты въ Россіи и привести къ катастрофамъ y наеъ». Для него нетъ «никакихъ сомненій» въ томъ, что «Советъ» (le Stv'et) полностью удовлетворяетъ исконнымъ желаніямъ и чисто восточной потребности собираться для разглагольствованія». Онъ считаетъ нынешній режимъ въ Россіи «первоклассной силой національнаго, соціальнаго и моральнаго порядка». A «политическіе хирурги, безразсудно твердящіе объ удаленіи этого режима, какъ какой-то опухоли, не считаются съ темъ, что подобная операція можетъ легко прикончить больного, каковымъ является не Россія, a Европа». {279}

Отношеніе къ Россіи, какъ къ и л о т у, выдержано ратріотами Панъ-Европы до конца. И становятся понятнымъ, почему то, что русскіе воспринимаютъ, какъ злокачественную опухоль, свободолюбивому и гуманному европейцу представляется «первоклассной силой національнаго, соціальнаго и моральнаго порядка»... Его культурный панъ-европейскій патріотизмъ для него превыше всего!

То же находимъ и y libre penseur'a и европейца – Бернарда Шоу. Что, казалось бы, общаго можетъ быть между утонченнымъ скептикомъ и остроумцемъ и пошлымъ и вульгарнымъ большевизмомъ! Однако-же и Шоу, сожалея о большевицкихъ «извращеніяхъ», находитъ, что СССР – «интереснейшій экспериментъ въ исторіи цивилизаціи». Онъ не одобряетъ, правда, интернаціоналистическихъ поползновеній большевизма, надеется, что рано или поздно власть вынуждена будетъ заточить князей Коминтернской церкви въ советскій Ватиканъ, – но противъ советскаго правительства или режима Шоу по существу ничего не имеетъ. Онъ хочетъ верить, что большевизмъ переживетъ советское правительство, ибо – «въ конечномъ счете, большевики, какъ и мы (?), стоятъ за право труда»...

Можно сказать, – Дюгамель или Шоу не, характерны. Чуждые политике, привыкшіе къ безобидной фронде противъ всякаго правительства y себя на родине, политически безответственные и по существу отъ низинъ жизни весьма далекіе, – ну, где имъ разобраться во лжи и мифахъ болыневизма!

Это не совсемъ такъ. Сумели же они разобраться во лжи и мифе Муссолини! И, главное, – предъ темъ же соблазномъ не устояли и люди, причастные къ по- {281} литике, – можно назвать хотя бы руководителей международной французской Лиги правъ человека и гражданина – Фердинанда Бюиссона и Виктора Баша. Воспитанные въ традиціяхъ «Деклараціи правъ», чтущіе ее, отлично знающіе, что въ СССР «правами» не пахнетъ, что тамъ одна лишь сплошная «декларація», – они, конечно, не рго-большевики. Но они решительные противники последовательнаго и безоговорочнаго осужденія не только большевиковъ, но и большевизма. Почему? Только потому, что они дорожатъ м и ф о м ъ о paбоче-крестьянской власти, строющей якобы соціализмъ; потому, что и имъ, не соціалистамъ, дорога, пусть неудавшаяся, ио все же благостная и по существу праведная попытка универсальнаго освобожденія человечества.

...Если къ правде святой
Міръ дорогу найти не умеетъ,
Честь безумцу, который навеетъ
Человечеству сонъ золотой...

Это — убеждсніе не одного только спившагося и очутившагося «На дне» русскаго служителя Мельпомены. Таково убежденіе и широкихъ круговъ европейской передовой интеллигенціи. За свои, западно-европейскіе грехи и соціальное неустройство они легко и беззаботно, даже съ оттенкомъ цинизма и патріотической скорби, готовы дать индульгенцію другимъ; купить за счетъ Россіи не только отпущеніе греховъ ceбе, но и поученіе для потомковъ, какъ н е надо «вводить» соціализма. И за явно ирреальный «сонъ» они готовы воздать «честь» кому угодно – не только «безумцамъ», но и преступникамъ, – лишь бы содержаніе сна было «золотое». {282}

Для пережившихъ Октябрь не со стороны и не из-вне въ по-октябрьскомъ пепле нетъ и отдаленныхъ следовъ божественнаго прометеева огня. Для нихъ Октябрь не золотой сонъ, a злая явь, кошмарная и тягучая, для которой нетъ подходящаго уголовнаго термина, поскольку она результатъ «плановой» выдумки, и которая требуетъ медицинскаго обследованія, поскольку въ ней изуверство безумцевъ, уверовавшихъ въ свою, и только свою «правду святую».

Конечно, большевизмъ – явленіе русской исторіи. Но онъ не имманентенъ ей, не продуктъ специфической русской души, славянской мистики или разгула. Погромный разгулъ парижской или женевской черни, участвовавшей въ демонстраціяхъ въ пользу Сакко и Ванцетти, – напомнилъ, что духъ безсмысленнаго разрушенія веетъ, где хочетъ, не справляясь ни съ расой, ни съ исповеданіемъ. И не потому большевики изъ года въ годъ празднуютъ утвержденіе своей власти надъ Россіей, a парижскіе и женевскіе громилы мирно отсиживаютъ положенные имъ сроки заключенія въ буржуазныхъ тюрьмахъ, что одни – русскіе, «восточники», a другіе – европейцы, западники. A потому, что я те, и другіе – «человеки», которымъ въ такомъ качестве не всегда бываетъ чуждо и все зверское. Отъ стихіи большевизма не могли себя уберечь ни такой высокой культуры страна, какъ Баварія, ни такой древней политической культуры народъ, какъ мадьяры. Но водвореніе большевизма на тринадцать летъ могло стать уделомъ только Роосіи. Въ непререкаемости этого п о л и т и ч е с -к a г о факта – судъ и осужденіе всего п о л и т и ч е с к а г о прошлаго русской исторіи, котораго не могли преодолеть и все изумительные, взлеты Россіи въ сферы духовнаго творчества. Въ этомъ же и призна- {283} ніе жизнеслособности политическаго устройства другихъ странъ, въ самихъ себе нашедшихъ способъ и силы предотвратить большевицкую анархію, переродившуюся въ аракчеевщину.

Конечно, большевицкій «случай» не, пройдетъ безследно для русской исторіи. Онъ въ ней останется. Онъ уже изменилъ ея ходъ. Но большевизмъ отнюдь не вытекалъ изъ русской исторіи съ безусловной необходимостью, отнюдь не былъ предопределенъ національно-религіозными или какими другими, достаточными только для исторіософовъ, основаніями. И въ этомъ смысле большевизмъ – историческая случайность. Или, чтобы сказать словами Герцена, – «то, что было, безъ сомненія, имело основаніе случиться, но изъ этого не следуетъ, что все другія комбинаціи были невозможны; оне стали невозможны, когда осуществилась наиболее вероятная возможность».

Исторія – не логиіка, и феноменологія вовсе не предполагаетъ наличность разума въ каждой «исторической секунде», кривизне или гримасе. «Случайность имеетъ въ себе нечто невыносимо противное для свободнаго духа, – писалъ Герценъ еще въ 1842 г. Ему такъ оскорбительно признать неразумную власть ея, онъ такъ стремится подавить ее, что не зная выхода, выдумываетъ лучше грозную судьбу и покоряется ей... Хочетъ, чтобы бедствія, его постигающія, были предопределены, т.е. состояли бы въ связи съ всемірнымъ порядкомъ; онъ хочетъ принимать несчастья за преследованія, за наказанія; тогда ему есть утеха въ повиновеніи или въ ропоте».

И Ленинъ после неожиданной и для него удачи Октября, утверждалъ, что «самое удивительное, – это то, что такъ-таки и не нашлось никого, кто немедленно вы- {284} катилъ бы насъ на тачке», И власти помогаетъ чудо.., Чудо – октябрьский переворот, Чудо – польская война. Чудо – трехлетняя выносливость русскаго мужика и рабочаго». Та же оценка и y «краснаго генерала міровой революціи» – Троцкого: «то, что советская Россія въ состояніи боротъся на всехъ фронтахъ и даже просто жить, этоть факт есть величайшее историческое чудо»...

Пусть въ одно и то же время и преувеличена, и преуменьшена эта оценка: и больше было «чудесъ», и не такъ уже «чудесны» были эти чудеса! Все же въ этомъ большевицкомъ алогизме больше историческаго чутья и правды, нежели въ историческомъ панлогизме ихъ противниковъ, поддерживающихъ – и не въ евразійскихъ временникахъ только, но и меньшевицкомъ «Соціалистическомъ Вестнике», – мифъ о томъ, что рядомъ съ утопической задачей полной «коммунизаціи» страны, большевицкая диктатура «творила дело нужное, громаднымъ народнымъ массамъ, далекимъ отъ ея коммунизма».

Соціалистическій ликъ болыиевизма – такой же мифъ, какъ и вселенскій его ликъ. «Отечество всехъ трудящихся» не есть ни отечество, ни царство трудящихся, ибо право или не право отечество, – a оно очень часто бывало не право, – но оно мое отечество!

И пусть назовутъ насъ «мещанами» или «провинціалами» те, кто соблазненъ вселенскими потугами большевизма. Мы не имяславцы и не номиналисты и, какъ бы ни нарекали нашего гражданства, отъ человека и народа исходящаго и къ человечеству восходящаго, на немъ мы стоимъ и – «иначе не можемъ». {285}

Примечания

¹ Пусть политическое не исчерпываетъ большевизма! Но оно является для него определяющимъ. Не признавая этого, при самомъ объективномъ подходе невозможно ни постичь большевизмъ, ни даже соблюсти историческую перспективу въ его оценке. Можно вместе съ Фюлепъ-Миллеромъ, написавшимъ интересную и пространную работу о "Духе и Лике большевизма" (Rene Fu1oeз Miller: Geist und Gesicht des Bolschewismus Mit 500 Abbildungen. Zurich–Leipzig–Wien, 1927), сказать, что не следуетъ предоставлять окончательнаго сужденія о большевизме одной только "касте политиковъ". Можно вместе съ нимъ считать, что происходящее сейчасъ въ Россіи "судьбоносно" для всей современной культуры и чревато последствіями въ теченіе "тысячелетій" (!); что большевизмъ "больше, чемъ революція въ обычномъ смысле", что здесь речь идетъ о "последнихъ проблемахъ человека" и т.д. и т.п. Но нельзя не разсматривать большевизмъ, какъ явленіе прежде всего политическое. Отрывать сужденіе о большевизме отъ политическаго сужденія о немъ, – значитъ не "углублять" постиженіе большевизма, a подменять его объектъ: на место большевизма подлиннаго, въ исторіи единственно даннаго, подставлять большевизмъ мнимый и вымышленный, собственными исторіософическими предпосылками и большевицкимъ мифотворчествомъ отпрепарированый.

² И Марксъ проводилъ различіе между народами, "миссія которыхъ заключается въ томъ, чтобы погибнуть въ революціониой борьбе", и народами "жизнеспособнъши"; къ последнимъ. въ Австро-Венгріи онъ причислялъ лишь немцевъ, мадьяръ и поляковъ.

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года