М.В. Вишнякъ

Два пути: Февраль и Октябрь

«НРАВСТВЕННЫЙ ЛИКЪ РЕВОЛЮЦІИ»
ПО И. З. ШТЕЙНБЕРГУ.

1.

Политическая идеологія и пріемы управленія октябрьскаго періода русской революціи качественно отличны отъ періода ему предшествовавшаго. Даже самые пристрастные противники Февраля не решатся его упрекать въ склонности отстаивать власть теми ме-тодами, къ которымъ прибегалъ Октябрь. За отказъ отъ этихъ методовъ особенно часто и упрекаютъ Февраль. Здесь одинъ изъ прерывовъ въ ходе революціи. Ибо въ прямую противоположность Октябрю Февраль предпочелъ быть гильотинированнымъ, – лишь бы не гильотинировать. Это можно считать непростительной ошибкой, но это такъ. Въ этомъ Февраль какъ бы следовалъ завету Дантона.

Этой проблеме посвященъ «Нравственный ликъ революціи» И. З. Штейнберга, – скромнаго праваго эсэра и оборонца до революціи и «страшнаго» революціонера и интернаціоналиста после революціи. Октябрь сделалъ его на короткое время советскимъ «наркомюстомъ».

Написанная манерно, местами напыщенно, съ тою «красивостью», которая побуждала еще Базарова умолять своего друга Аркадія «не говорить красиво», – {195} Штейнбергъ пытается оправдать и возвеличить октябрьскій періодъ революціи въ отличіе отъ періодовъ до- и по-октябрьскаго, который авторъ датируетъ іюлемъ 18-го года, когда наступили «последніе дни свободной жизни русской революціи».

Въ осмысливаніи и періодизаціи русской революціи авторъ до мелочей автобіографиченъ. Подъемъ русской революціи начинается съ приходомъ его и его друзей. Закатъ – съ ихъ уходомъ. Въ своемъ соучастіи во власти съ большевиками онъ видитъ торжество благого, дантоновскаго начала въ революціи. Въ монопольномъ овладеніи властью коммунистами, наоборотъ, – торжество злой, робеспьеровской стихіи въ революціи. Трудно сказать, насколько серьезнымъ кажется самому автору такое уподобленіе советскаго наркомюста министру юстиціи французской революціи. Въ интересахъ автора будемъ считать это уподобленіе Штейнбергъ–Дантонъ лишь своеобразнымъ литературнымъ оборотомъ.

Главное содержаніе книги составляютъ разсужденія. Иногда они не лишены интереса, но только не въ техъ случаяхъ, когда авторъ стремится лево-эсэров-кую оригинальность проявить и свою собственную образованность показать. Когда онъ безпорядочно начинаетъ цитировать Макіавелли вперемежку съ Лавровымъ, себя и Чернова съ Кинэ и т.д., онъ напоминаетъ своего незадачливаго коллегу по наркомату юстиціи А. Шрейдера – по невыносимой нудности, много- и про-тиворечивости.

Заданіе Штейнберга отнюдь не свидетельствуетъ объ его скромности. Упоминая всуе о кантовской критике чистаго разума, онъ сосредоточивается на построеніи собственной «Критики ч и с т a г о насилія», кото- {196} рому онъ прокладываетъ дорогу м е ж д y «наивнымъ революціоннымъ реализмомъ все пріемлющихъ большевиковъ и полнымъ антиреволюціоннымъ скептицизмомъ все отвергающихъ толстовцевъ». Авторъ отважно расправляется со всеми препятствіями, воздвигаемыми на его пути логикой, моралью, исторіей. При этомъ доводы часто заменяются деклараціей и углубляются чисто типографскимъ способомъ – курсивомъ.

«Вы спросите: въ состояніи ли человекъ справиться съ исторіей? На это лишь одинъ ответъ. Долженъ съ нею справиться». «Мы хотимъ человека г о р д a г о. Мы хотимъ человека л ю б я щ a г о». – Тутъ, по крайней мере, понятны «хотенія» автора. Но извольте проникнуть въ смыслъ следующаго, напримеръ, поученія: «чтобы иметь человека вольнаго и добраго, надо сейчасъ любить и уважать («жаловать»), направляя эти чувства на человека реальнаго и в с я к a г о»....

Было бы несправедливымъ не отметить, что съ возрастомъ и лево-эсэровскіе «ребята» входятъ въ разумъ. Въ «Нравственномъ лике революціи» немало положительныхъ истинъ, до которыхъ очень медленно, но все же доработалось лево-эсэровскоіе сознаніе. Такъ мы узнаемъ, что «не всякое желаніе и действіе трудящихся – законъ для соціализма», что «политика гражданской войны состоитъ не въ изверженіи кого-либо (и будь то самый типичный представитель умираюідаго класса) изъ рядовъ новаго, соціалистическаго общежитія, a какъ разъ въ обратномъ: въ солидаризаціи всехъ подъ общей кровлей новаго общежитія» и тому подобныя поучительныя истины. Теперь и Штейнбергъ понялъ, наконецъ, – чего онъ явно не понималъ, когда произносилъ съ трибуны Учредит. Собранія едва ли не {197} наиболее возмутительную изъ речей, произнесенныхъ въ тотъ день въ Таврическомъ дворце. Теперь и онъ сообразилъ, что «тамъ, где достаточно объявить или заподозрить человека, хотя бы и враждебнаго класса или лагеря, въ контръ-революціи или противоправительственномъ настроеніи, чтобы предать его суду, презренію, смерти, – можетъ ли быть вниманіе къ человеку».

Теоретическій интересъ книги Штейнберга весьма скуденъ. Какъ итогъ самосгоятельнаго творчества, – работа убога. Более значительна политическая сторона книги. Интересны некоторые отдельные факты, сообщаемые осведомленнымъ въ советской политике начала 18-го года авторомъ. Такъ мы узнаемъ, что еще въ марте 18-го года, когда ни о какихъ волжскихъ фронтахъ и террористическихъ актахъ и помину не было, исполнительный комитетъ въ Ростове на Дону «серьезно обсуждалъ вопрось о поголовномъ разстреле всехъ лидеровъ местныхъ меньшевиковъ и правыхъ с.-р., обсуждалъ, решалъ и не набралъ только большинства голосовъ». – Наибольшее же значеніе имеетъ, конечно, покаяніе, которое приноситъ бывшій комиссаръ советской юстиціи отъ себя и своихъ товарищей – левыхъ эсэровъ.

Напомнивъ «съ гордостью» о протестахъ противъ террора, которые заявляли левые эсэры въ ВЦИК, Совнаркоме и ВЧК, – во всехъ этихъ равнопочтенныхъ учрежденіяхъ съ равнымъ успехомъ, – Штейнбергъ пишетъ: «Надо сказать разъ навсегда прямо: м ы не сделали всего, что отъ насъ зависело. Мы слишкомъ часто отделывались чисто оффиціальной критикой, не продолжая после этого внедрять въ сознаніе массъ н a ш и х ъ идей о насиліи и терроре. Мы слиш- {198} комъ часто во имя политическихъ или о б щ е-революціонныхъ задачъ (или согласія съ большевиками или престижа власти), отмалчивались, бездействовали. Софистикой «интересовъ революціи», какъ тактическимъ плащемъ, мы накрывали больно задевавшіе насъ вопросы революціонной этики и высшей ея целесообразности. А частью мы и въ своей среде имели лишь, большевистски настроенныхъ... Мы не реагировали на безумную газетную травлю техъ же кадетовъ, всякихъ инакомыслящихъ, любыхъ «контръ-революціонеровъ», которая густой пеной изливалась на благоговейно слушавшія массы... Мы не реагировали на систематическія напутствія въ(?) гражданскую войну со стороны правящихъ верховъ».

Авторъ кается въ своемъ – и своихъ товарищей – отношеніи къ делу о «низкомъ умерщвленіи» въ тюремной больнице Кокошкина и Шингарева. По увереніямъ автора, стоявшаго какъ разъ тогда во главе комиссаріата юстиціи, последній серьезно готовился къ разбирательству дела передъ революціоннымъ трибуналомъ. Правда, советскій генералъ-прокуроръ преследовалъ при этомъ скорее агитаціонныя и пропедевтическія цели, стремился – «не къ индивидуальному наказанію техъ или иныхъ впавшихъ въ заблужденіе(!) злодеевъ, a къ широкому выясненію передъ лицомъ трудящихся соціальной и политической обстановки этого событія». Темъ не менее, и на такую постаноівку процесса большевики не согласились: Штейнбергъ предполагалъ, a Ленинъ «расположилъ» по своему. «Процессъ, вопреки воле нашей партіи, не состоялся... Противъ процесса стали поступать протесты некоторыхъ матросскихъ командъ, съ которыми тогда усиленно заигрывали... Большевики не пожелали изъ этого «вопроса» делать боль- {199} шого событія. И здесь выступаетъ наружу наша вторая вина, ибо и м ы, глубоко болевшіе этимъ убійствомъ, не смогли все же изъ-за этого «вопроса» вступить въ кофликтъ съ большевиками... Мы не поняли тогда, что этотъ случай – одинъ изъ торомозовъ, отъ которыхъ въ корне ломаются такія системы. Мы не поняли тогда, что здесь шла речь о самомъ принципе, о самой душе революціи. Мы не поняли... (насколько) ответственнее было совсемъ не разсматривать этого дела, оставить его безнаказаннымъ, не обсужденнымъ, не осужденнымъ». – И какъ заключительный аккордъ, – «следы этого событія, моральныя пятна его, не стертыя властью, конечно, незаметными путями, но сохранялись въ памяти массъ»...

2.

Меа culpa – всегда достойно уваженія, какъ актъ мужества со стороны прегрешившаго. Покаяніе всегда полезно для самопознанія и самооценки кающагося. Къ сожаленію, «Нравственный ликъ революціи» не о«бнаруживаетъ того, чтобы лево-эсэровскіе грешники, хотя бы заднимъ числомъ, осознали до конца свое предельное непониманіе всей обстановки 17-го года. Они не только въ прошломъ «не поняли» своихъ партнеровъ по Октябрю, – оказались «дурачками», какъ неуважительно назвалъ ихъ Ленинъ, – они и сейчасъ упорствуютъ въ той оценке смысла Октября, которую и не всякій правоверный октябристъ-коммунистъ рискуетъ теперь защищать. Въ самомъ деле, кто решится сейчасъ вместе съ Штейнбергомъ разделить блаженную уверенность въ томъ, что «Октябрь сбросилъ историческій барьеръ между классами, историческое средостеніе между беднымъ и богатымъ». Или – {200} что въ Бресте болыиевики съ левыми эсэрами дали немцамъ «длительную (!) и славную (!!) дипломатическую битву»...

Приставъ къ большевикамъ-победителямъ на следующій день после того, какъ обозначилась ихъ победа, авторъ «Нравственнаго лика революціи» оказывается сейчасъ большимъ энтузіастомъ Октября, нежели некоторые изъ непосредственныхъ творцовъ и вдохновителей этого Октября. Это въ известномъ смысле предрешаетъ, что въ будущемъ И. 3. Штейнбергу, если онъ будетъ правдивъ и искрененъ, придется каяться и въ нынешнемъ деле его рукъ – въ «Нравственномъ лике революціи».

Въ прошломъ году Штейнбергъ выпустилъ новую книгу, уже на немецкомъ языке – «Когда я былъ народнымъ комиссароімъ. – Эпизоды изъ октябрьской революціи». Въ этой книге встречается «эпизодъ», въ которомъ Штейнбергъ не имелъ мужества сознаться въ «Нравственномъ лике революціи». Онъ о немъ умолчалъ и не покаялся, хотя было въ чемъ...

Сейчасъ впервые узнаемъ мы о безсудномъ разстреле – на месте – произведенномъ большевиками почти публично въ томительные часы заседавшаго въ Таврическомъ Дворце Учредительнаго Собранія.

Ждали крови – кое-кто жаждалъ ее и тогда, и позже скорбелъ, почему она не пролилась въ Таврическомъ дворце, въ зале заседанія. Кровь пролилась снаружи, въ Таврическомъ саду. Правда, не «контръ-революціоаная» кровь «учредиловца», a – «красы и гордости» октябрьской революціи, кровь безвестнаго матроса изъ охраны Ленина...

Совнаркомъ собрался въ бывшемъ министерскомъ павильоне. Ленинъ снялъ пальто и повесилъ его на сте- {201} ну. А въ кармане остался револьверъ. Вернувшись изъ зала, Ленинъ обнаружилъ, что револьверъ изъ пальто исчезъ. Ограбленный пророкъ истины – «грабь награбленное» заявилъ о случившемся старшему по охране, которую несли верные большевикамъ матросы. Старшій былъ страшно раздосадованъ. «А позднее, къ вечеру, когда близились часы агоніи Учредительнаго Собранія, – разсказываетъ Штейнбергъ, – узнали мы, что стража обнаружила похитителя. Это былъ одинъ изъ нихъ. И она разстреляла его тутъ же, въ саду»...

Это было 5-го января 1918-го года, т.е. до всякихъ убійствъ и покушеній на убійство Ленина, Урицкаго, Володарскаго и т.д., или, какъ выражается Штейнбергъ, въ «честное время» октября.

И блюститель революціоннаго права и закона, благородный «наркомюстъ», никакъ не отозвался на этотъ безсудный разстрелъ...

Черезъ шесть недель въ томъ же зале Таврическаго дворца, куда Смольный имелъ обыкновеніе перекочевывать для историческихъ решеній судебъ Россіи и судебъ міра, разыгрался эпилогъ того, что наметилось еще въ день роспуска Учредительнаго Собранія: советы безславно» капитулировали передъ Гогенцоллерьномъ...

10 февраля Троцкій бросилъ свой «революціонный» кличъ: «Ни мира – ни войны! Похабнаго мира мы не заключаемъ, но и братоубійственной имперіалистической войны не ведемъ! Армію демобилизуемъ!» Штейнбергъ и по сей день считаетъ эту неслыханную глупость морально-политическимъ венцомъ «революціонной мысли», поразившимъ иностранныхъ дипломатовъ – на то они и имперіалисты! – и хорошо понятнымъ революціонно настроенными массами въ Россіи. {202}

Какъ бы то ни было, изумились ли дипломаты или нетъ, но уже черезъ несколько дней они спохватились, и генералъ Гофманъ авторитетно разъяснилъ советской власти, какъ о н ъ понимаетъ формулу Троцкаго: въ полдень 18-го феврзля «миръ» кончается, и возобновляется «война». Штейнбергъ хорошо передаетъ необычай-ные кавардакъ и панику, охватившіе при этомъ известіи держателей советской власти. Ни большевики, ни левые эсэры никакъ не ожидали такого пассажа со стороны немецкихъ генераловъ и дипломатовъ. Между правящими фракціями была только та разница, что большевики смотрели трезво, a левые эсэры и въ эту минуту не могли воздержаться отъ того, чтобы «говорить красиво»...

Уже 17-го февраля въ заседаніи большевистскаго ЦК палъ духомъ авторъ «редкостной» формулы: сдавъ безъ бою свсью позицію, Троцкій поплелся въ кильватере y Ленина. A ленинская позиція всегда была «безъ черемухи». Онъ уже давно съ самаго дня роспуска Учредительнаго Собранія, въ опубликованныхъ 7-го января «тезисахъ о мире», стоялъ за сепаратный миръ. Предъ ультиматумомъ Гофмана Ленинъ 18-го февраля заговорилъ еще более решительно: «Не надо играть съ войной. Мы не можемъ больше ждать. Игра длилась такъ долго, что дело можетъ дойти до пораженія революціи, если мы еще дальше будемъ держаться средней линіи. Если бы немцы выставили требованіе упразднить большевистскую власть, тогда мы безусловно должны были бы продолжать войну. Теперь же нельзя больше откладывать... Смешно говорить о войне, когда мы демобилизовали... Если немцы отберутъ Лифляндію и Эстляндію, мы понесемъ эти жертвы ради революціи. Если они потребуютъ, чтобы мы увели нашу армію изъ {203} Финляндіи, пожалуйста, пусть берутъ революціонную Финляндію»...

Ленинъ зналъ хорошо, чего онъ хотелъ. «Чего намъ стыдиться заключенія мира? Мы не мелкобуржуазные герои, не польскіе феодальные шляхтичи, y которыхъ грудь вздымается отъ чванства... Немцы тоже заключили однажды съ Наполеономъ Тильзитскій миръ, много хуже нынешняго»...

И наряду съ этой позиціей – циничной, но. понятной, – особенно нелепыми и смешными кажутся разсужденія Штейнберга о борьбе противъ Германіи путемъ «революціоннаго возстанія», где вместо арміи будутъ действовать «партизаны», воодушевленные не отсталой идеей о спасеніи Россіи и русскаго государства, a идеей соціальнаго переворота: если въ русскихъ степяхъ и водахъ могъ погибнуть «національный Наполеонъ», почему не погибнетъ въ нихъ и «Наполеонъ соціальный».

Ленинъ понималъ, что немцы – не левые эсэры, шутить не будутъ. Онъ зналъ хорошо. и своихъ «папен-геймеровъ»: военныя доблести Крыленко и Дыбенко, боеспособность сухопутныхъ матросовъ и, главное, свое личное вліяніе на «партійцевъ». Предъ ультиматумомъ Гофмана они, можетъ быть, и не спасоівали бы, но передъ Ленинымъ, предъ его угрозой выйти изъ Совнаркома и ЦК, они устоять, конечно, были не въ силахъ.

У левыхъ же эсэровъ была тактика проволочекъ. «Лучше подождать событій», – рекомендавалъ Штейнбергъ. «Подождемъ худшаго» – вторилъ ему Карелинъ. Можетъ быть, все-таки «міровая» подойдетъ и «октябрьская» будетъ спасена...

A немцы, продолжая наступать, взяли Псковъ, Минскъ, – ибо и они знали «своихъ папенгеймеровъ» {204} – большевиковъ, для которыхъ превыше всего было сохраненіе власти въ своихъ рукахъ, и левыхъ эсэровъ, для которыхъ, по свидетельству Штейнберга, важнее всего было сохраненіе советской республики.

Штейнбергъ ссылается на добрую веру и надежды, которыми были охвачены онъ и его единомышленники. «Мы были юны» – напоминаетъ онъ. Но онъ забываетъ, что и юность была относительная и, главное, что она можетъ лишь смягчить кару, a не вовсе освободить отъ ответственности. За добрыя и юношескія надежды легкомысленныхъ юнцовъ Россіи пришлось подписать условія мира, дважды ухудшенныя по сравненію съ первоначальнымъ проектомъ договора. И если условія эти частью потомъ отпали, – то не отъ революціоннаго жеста Карахана, Чичерина и нынешняго полпреда въ Лондоне Сокольникова, не отъ того, что они подписали условія мира, «не читая», а, увы, отъ победы англо-французскихъ «имперіалистовъ»...

3.

Но тягостнее всего читать писанія «наркомюста» о терроре.

Мы имеемъ въ виду не изобличающія его «плебейскую», въ худшемъ смысле этого слова, природу замечанія о собственномъ благородстве и галантномъ обхожденіи съ жертвами советской власти. Очевидно, и на смертномъ одре будетъ онъ вспоминать о власти, бывшей когда-то въ его рукахъ и заставлявшей г-жу Щегловитову въ хлопотахъ за мужа «поспешно подниматься», завидя «наркомюста», и д-ра Манухина «подавать прошеніе» отъ имени Краснаго Креста о заключенныхъ и т.д. Авторъ явно ие понимаетъ нелепости и не {205} чувствуетъ безстыдства въ противопоставленіи своихъ, пусть даже и благихъ, порывовъ темъ гнуснымъ свершеніямъ, которыя творила советская власть при благосклонномъ соучастіи – иногда и физически, и всегда морально-политически – и левыхъ эсэровъ.

Являясь усерднейшимъ бардомъ Октября, Штейнбергъ горячо протестуетъ противъ «примитивнаго представленія: большевики это – октябрьская революція, большевикъ это – разсвирепевшій и разъяренный зверь Чеки; и отсюда – Чека, какъ образъ и главный двигатель октябрьской революціи. Съ кровью чеки она родилась и только на ней можетъ она и дальше существовать». Штейнбергъ убежденъ, что это въ корне ложное представленіе, неверное и несправедливое.

Ибо, по исторіософіи Штейнберга – Октябрь величествененъ и прекрасенъ. И все высокое и все прекрасное въ немъ отъ массъ и отъ подлинныхъ выразителей ихъ нуждъ и интересовъ – левыхъ эсеровъ. Большевики же это – злое начало въ Октябре (какъ будто бы Октябрь возможенъ безъ большевиковъ). Когда злое начало победило доброе, и левые эсэры вынуждены были уйти отъ власти, Октябрь выродился въ режимъ террора и Чеки. Отсюда и изображеніе «борьбы» добродетельныхъ левыхъ эсэровъ противъ злыхъ большевиковъ. Отсюда и комическое изображеніе своего собственнаго «титаническаго» единоборства съ Ленинымъ, который не переставалъ издеваться надъ «штейнберговскими фразами» и «левоэсэровской дуростью». Отсюда и те успехи и победы, которые хитрые и благородные левые эсэры якобы одерживали надъ простоволосыми и наивными большевиками.

Штейнбергъ – можетъ быть, и искренно – не ви- {206} дитъ того, что «въ работе Ленина и Дзержинскаго» левые эсэры въ лучшемъ случае путались въ ногахъ, a въ худшихъ случаяхъ – ей и фактически помогали. Ибо что можетъ кто-либо когда-либо возразить противъ простого хронологическагоі сопоставленія 2-хъ датъ: 7-го декабря 1917-го года болыыевики организовали всероссійскую Чеку, a черезъ шесть дней, 13-го декабря, левые эсэры вступили въ составъ возглавлявшаго Че-Ка и опиравшагося на нее правительства.

Этого не изгладишь изъ памяти. Не вычеркнешь никакимъ перомъ!

Штейнбергъ подробно разсказываетъ, какъ, получивъ въ свое веденіе комиссаріатъ юстиціи, левые эсзры «постановили (слышите: постановили!) при его помощи попробовать (!) сначала ослабить(!) содержаніе и темпъ деятельности Чеки, a потомъ и изменить ее. «Мы хотели(!) превратить Че-Ка исключительно въ техническій органъ правосудія для революціоннаго трибунала». Левые эсэры решили, что противодействовать Че-Ка лучше всего можно будетъ, «сидя въ ней», увеличивъ число чекистовъ вдвое – левыми эсэрами, съ «сильнымъ характеромъ и тонкочувствующими».

«Наркомюсту» удалось даже отбить одну «голову» изъ цепкихъ рукъ Дзержинскаго и Ленина. «Хотятъ разстрелять офицера, такъ въ чемъ же дело?! Какъ иначе обращаться съ белогвардейцами?» – возмущался Ленинъ, въ изображеніи Горькаго нежно любившій детей и музыку...

И все, что могли возразить на это левые эсэры:

— «Но, Владимиръ Ильичъ»...

Это не шаржъ. Это подлинное изображеніе самого {207} Штейнберга. Ленинъ по-просту обрываетъ разговоръ. И если человека удалось все-таки спасти, то лишь «обойдя» Ленина и «немножко жульничая» («еіn bischen schwindeln»).

Не характерно ли, что и Троцкій, «вспоминая» часы высшаго напряженія духовныхъ силъ» (см. предыдущій очеркъ), и Штейнбергъ, возвращаясь въ мечтахъ къ сладостному мигу пребыванья своего y власти, говоря о себе и о Ленине, одинаково не могутъ обойтись безъ глагола «schwindeln»?! {208}

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года