главная / о сайте / юбилеи / рецензии и полемика / дискуссии / публикуется впервые / интервью / форум
К 80-летию процесса социалистов-революционеров
(8 июня – 7 августа 1922 г.)
7 августа 1922 г. завершился процесс над с.-р., закончившийся приговором Верхтриба ВЦИК, по которому к высшей мере наказания были приговорены 12 подсудимых 1-й группы: В.В.Агапов, А.И.Альтовский, М.Я.Гендельман, Л.Я.Герштейн, А.Р.Гоц, Д.Д.Донской, Н.Н.Иванов, Е.А.Иванова-Иранова, М.А.Лихач, С.В.Морозов, Е.М. Ратнер, Е.М.Тимофеев (Член ЦК ПСР В.Н.Рихтер, арестованный чекистами в сентябре 1922 г., получил свой смертный приговор уже после окончания процесса – летом 1923 г.). Остальные обвиняемые из этой группы получили различные сроки заключения: Н.И.Артемьев, А.В.Либеров, Д.Ф.Раков, Ф.Ф.Федорович — по десять лет строгой изоляции, Е.С.Берг, М.И.Львов, В.Л.Утгоф-Дерюжинский — по пять лет строгой изоляции, Г.Л.Горьков-Добролюбов — три года строгой изоляции, П.В.Злобин — два года строгой изоляции.
Но Президиум ВЦИК приостановил исполнение смертных приговоров, что превратило «смертников» в заложников на случай активной, прежде всего террористической, деятельности эсеров. Подсудимые-ренегаты 2-й группы: Ю.В.Морачевский и Г.М.Ратнер были оправданы, Г.И.Семенов, В.И.Игнатьев и Л.В.Коноплева были приговорены к высшей мере наказания, а остальные — к различным срокам наказания (И.С.Дашевский — три года, П.Т.Ефимов — десять лет, Ф.В.Зубков, К.А.Усов, Ф.Ф.Федоров-Козлов — пять лет, П.Н.Пелевин — три года, Ф.Е.Ставская — два года). Впрочем, по ходатайству Верхтриба Президиумом ВЦИК все они были помилованы и освобождены от наказания. Особо подчеркнем это обстоятельство (ведь Семенов собственноручно отравлял пули, которыми ранили В.И.Ленина, а после процесса поехал вместе с Коноплевой в санаторий), потому что у каждого из 22 осужденных 1-ой группы была возможность купить себе свободу ценой предательства, не только на предварительном следствии, но и после процесса. Причем, в отличие от «прошенистов» и «подаванцев» (так в начале ХХ в. революционеры называли ренегатов, подававших прошение о помиловании), любой из них мог рассчитывать не на относительные поблажки, а на полную свободу. Более чем вероятно, что если бы уставшие от заключения С.В.Морозов и Е.А.Иванова вместо того, чтобы резать себе вены, обратились бы с покаянными письмами в ЦК РКП(б) или ВЦИК, они были бы освобождены и отправлены в санатории, ибо ставки в этой игре были слишком высоки. А в готовности виднейших большевиков наплевать на правовые нормы и приличия, и руководствоваться в своих действиях лишь «политической целесообразностью» сомневаться не приходится. В этом контексте символична и показательна «обратная» ситуация вокруг Г.Л.Горькова (под фамилией Добролюбов он был арестован чекистами в 1921 г. и она «прилипла» к нему), которая является, пожалуй, самым ярким символом не только этого процесса, но в целом всего противостояния власти и социалистов, оставшихся верными своим идеалам. Г.Л.Горьков был приговорен к трем годам, но 18 сентября 1922 г. подал в Верховный Трибунал и председателю ГПУ Дзержинскому заявление, в котором протестовал против того, что в приговоре говорилось о его «…якобы принципиальном отрицательном отношении к вооруженной борьбе». Дважды потребовав, но так и не получив стенограммы и протоколы всех своих показаний на следствии и на суде, Г.Л.Горьков писал: «Объясняя всё вышеизложенное, я считаю своим революционным долгом заявить Верховному трибуналу нижеследующее: я констатирую, что ни в показаниях и ни в своих объяснениях во время судебного разбирательства, а равно и ни в своём последнем слове подсудимого и ни разу и ни слова не говорил о своём принципиально-отрицательном отношении к вооруженной борьбе.
Поэтому подобное утверждение, имеющееся в приговоре, является ни чем иным, как сплошным недоразумением и в корне неверным. Кроме того заявляю, что в вопросе о вооруженной борьбе, как и в других вопросах, у меня с ЦК ПСР, а стало быть, и с моими товарищами по процессу никогда никаких расхождений не было, нет и теперь и во всем была полная солидарность. Прошу настоящее заявление присоединить к моему личному делу, имеющемуся в Верховном трибунале». Реакция Ф.Э.Дзержинского была молниеносной и весьма интересной. Уже 23 сентября 1922 г. он переправил заявление Г.Л.Горькова-Добролюбова помощнику прокурора РСФСР с коротким сопроводительным письмом, в котором отмечал: «…Прилагая при сем заявление осужденного члена ПСР Г.Л.Горькова-Добролюбова, считал бы полезным вопрос о мере наказания по отношению к нему повысить до 10 лет, созвав для этого новое заседание Верхтриба». С одной стороны, предельный цинизм и незаконность подобных действий в очередной раз подчеркивали политические цели и самого процесса и наказаний, с другой – они позволяют нам по-новому взглянуть на «рыцаря без страха и упрека» с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками» и на его весьма упрощенное представление о праве и о принципах судопроизводства. Впрочем, следует отметить, что ни прокуратура, ни Верхтриб на такое безумие не пошли, не желая ещё раз высечь себя на глазах у европейских социалистических и демократических кругов (а пожелание председателя ГПУ, в отличие от решения Политбюро, можно было и проигнорировать).
Таким образом, выбор у заключенных эсеров был на продолжении всех лет заключения, и это, конечно, заставляет по-иному смотреть на их готовность идти до конца, и прежде всего, до своего конца. Осужденные Верхтрибом 22 эсера продолжили свою борьбу с властями и в неволе, многочисленными протестами и голодовками отстаивая свои права политзаключенных.
Процесс 1922 г., имевший главной своей целью насильственно поставить точку в затянувшемся споре между марксизмом и народничеством, – лишь эпизод (хотя и весьма важный) в этом полувековом противостоянии. После октября 1917 г. большевики вели борьбу с эсерами (это применимо и к другим оппозиционно настроенным к большевикам социалистическим и анархическим группам и партиям) по двум направлениям, сочетая идейно-пропагандистскую борьбу и сугубо охранительно-чекистские мероприятия.
Строго говоря, следует говорить не столько об идейной борьбе в классическом понимании этого слова, а о своеобразной «идейно-дискредитационной» кампании, включившей в себя немыслимые до революции средства. Большевики и Ленин в идейной борьбе со своими противниками и до 1917 года обожали прибегать к шельмованию, навешиванию ярлыков и крепким словам (справедливости ради, неоправданно жесткие способы ведения полемики вообще были характерны для российской социал-демократии, и одна из причин того, что интеллигенция в начале ХХ века потянулась к эсерам, это отсутствие в их рядах публичной ругани), но до 1917 г. они все же спорили со своими противниками и всерьез и по существу, как в литературе, так и на публичных дискуссиях. После захвата власти такие споры практически прекратились, трансформировавшись в «идейно-дискредитационную» кампанию, по методам своим вполне сравнимую с тем, что мы сегодня называем «черным пиаром». Эта кампания сопровождалась чекистскими мероприятиями и имела как минимум две цели: дискредитацию идей, принципов и практики ПСР, предлагавшей иную модель социалистического общества и другие пути и методы его построения; и борьбу с эсерами как с крупнейшей и влиятельнейшей политической партией, получившей право на власть по итогам выборов в Учредительное Собрание.
Сразу подчеркнем, что неправомерно говорить об идейном крахе как главной причине гибели ПСР (а об этом еще до сих пор пишут), ибо приоритетным методом уничтожения политической оппозиции было беспрецедентное по своим масштабам применение властью репрессивных и пропагандистских мер, дополнявших друг друга.
Использование для суда над ПСР такой формы, как открытый гласный процесс, породило для властей массу проблем организационного и юридического характера. На суде вскрылись не только всякого рода мелкие изъяны предварительного следствия, но и многочисленные случаи прямой подтасовки и фальсификации фактов, давления на обвиняемых и свидетелей (последствия спешки и неквалифицированности следователей), что не только обесценивало сам процесс и не позволяло властям достичь нужного эффекта, но и, напротив, серьезно било по их авторитету. Кроме того, устройство суда над политической партией не имело прецедентов и соответствующих юридических механизмов, и властям пришлось многое корректировать в привычной и устоявшейся структуре и процедурах открытого и гласного процесса, требовавшего и защищавшего открытость и состязательность сторон. Но власти недооценили то, что обход старых и спешное конструирование новых процедур разоблачают их – особенно в глазах европейской общественности, способной оценить подобные «нововведения» (разделение подсудимых на две группы, сидящие в разных местах и со своими отдельными адвокатами, подобранная райкомами партии и чекистами публика в зале, фактически ставшая третьей стороной в процессе судоговорения, что было неслыханно (посещение трибунала стало московской модой, комендатура процесса была завалена просьбами выдать пропуск, а один из чекистов закатил скандал, так как на их отдел выдано всего два пропуска, и в тоже время он узнал что многие продавцы и завсекциями магазина «Мюр и Мюрилиз» (позже ГУМ) легко достали себе билеты), отказ выдачи адвокатам подневных стенограмм, затыкание рта подсудимым и искажение в советской прессе их слов, выступления в зале суда 20 июня представителей рабочих коллективов с требованием смертного приговора, давление на иностранную и русскую защиту, повлекшее их уход и т.д.).
Была достигнута и производная от предыдущих, но очень важная для большевиков цель – сужение социальной базы эсеровской партии. Но власти не ожидали, что процесс вызовет заметный рост интереса к эсерам в молодежной, прежде всего студенческой, среде, что привело к приходу в ПСР в 1922-1924 гг. новых людей. Конечно, методичные аресты «перемолотили» и старых и новых членов партии, и в 1925-1926 гг. эсеровская партия организационно перестала существовать (оставалась только эсеровская среда, существовавшая по большей части в ссылках), но всплеск интереса к ПСР в студенческой среде и рост партии в 1922-1924 гг. служат еще одним доводом против ставших уже традиционными выводов о «идейном и моральном банкротстве» эсеров.
Неприятными и неожиданными для властей стали и консолидационные процессы, начавшиеся в эсеровской партии как своего рода защитная реакция против нападения извне, грозящего гибелью всего целого. Произошло объединение эмигрантских групп, сгладилось неприятие эмигрантов местными работниками, недовольство и претензии рядовых партийцев к «партийным генералам» также пошли на убыль, ибо последние вели себя на скамье подсудимых перед лицом смертного приговора весьма достойно. Все это настолько обеспокоило власти, что они затеяли грандиозный Ликвидационный съезд, который должен был усилить раскол и сумятицу в эсеровской и околоэсеровской среде, и продемонстрировать всему миру самороспуск ПСР.
Предъявив обвинение некоторым меньшевикам, власти помимо желания связать в глазах общества эсеров и меньшевиков воедино явно пытались спровоцировать последних на открещивание от эсеровской тактики в годы гражданской войны и обострение отношений с эсерами. Но меньшевики не ограничились лишь выражением формального сочувствия и поддержки, как ряд национальных партий, а приняли весьма деятельное участие в контрпропаганде, как в России, так и за границей, и пытались направить на процесс своих защитников. Подчеркнем, что и после процесса не произошло возврата к межпартийным трениям, и начиная с этого времени ни эсеры, ни меньшевики больше никогда не вели друг против друга публичной полемики. Был достигнут новый уровень взаимопонимания и сотрудничества, на базе которого вновь оживились разговоры о «единой социалистической партии», но уже без большевиков.
Неожиданный парадокс, обернувшийся для властей миной замедленного действия это — «тюремное противостояние» 1922-1926 гг. Власти, с одной стороны, сами сделали этих подсудимых известными всей Европе, а с другой – стали держать в тюрьме людей, 12 из которых были приговорены к расстрелу (а затем объявлены заложниками за партию), которым терять было уже нечего.
В ходе тюремного противостояния осужденным путем большого количества весьма драматичных голодовок и других форм борьбы (самоубийство и его попытка) удалось заставить власти пойти на кардинальные уступки, что также было свидетельством победы эсеров и бессилия властей, остро ощутивших пределы своего могущества.
Но, конечно, самой крупной неприятной неожиданностью для большевиков стала реакция европейских демократических и социалистических кругов на процесс, имевшая весьма серьезные последствия для власти: взамен романтизированного представления о смелых социальных экспериментах «первого в мире государства рабочих и крестьян» утверждается более адекватное представление о недемократичности советского режима и правовом нигилизме его руководителей; европейские социалистические партии получили прекрасную возможность дать хороший бой как Коминтерну в целом, так и своим собственным национальным компартиям; были осложнены отношения советского государства с европейскими; вместо желаемой дискредитации эсеров и меньшевиков (а также поддержавших их западных «социал-соглашательских» партий) большевики получили рост их известности и авторитета в некоммунистических слоях рабочего класса, в демократических и социалистических кругах Европы; эсеры и меньшевики заняли вполне достойное место среди европейских социалистических партий, рассматривавших их отнюдь не как «бедных родственников», а как надежных и опытных союзников в борьбе с «коммунистической экспансией».
Процесс 1922 г. нанес сокрушительный удар «шапкозакидательским» настроениям большевистской и чекистской верхушки. Главный урок эсеровского процесса для властей – сильный, мужественный враг, способный умереть, но не отречься от своих идеалов, невольно вызывал уважение даже у недоброжелателей и становился примером для подражания у сочувствующих, тогда как унижающийся и молящий о пощаде – снисхождение и презрение. Совершенно не случайно четыре десятилетия спустя В.Т.Шаламов, сравнивая суд над писателями А.Синявским и Ю.Даниэлем с процессом над ПСР, скажет: «Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…».
Правоту социалистов, еще в начале 20-х годов говоривших о скрытой логике развития диктаторских режимов, о возможности их перерождения и непредсказуемости их действий, на собственной шкуре испытало большинство «победителей» уже в середине 30-х годов. Многие из организаторов и дирижеров эсеровского процесса сами стали жертвами чекистской мясорубки (как, впрочем, и большинство «старых» чекистов) и подсудимыми на многочисленных процессах, где они каялись в несовершенных ими грехах (настоящие их грехи остались во многом неоцененными и поныне).
Другой парадоксальный итог противостояния большевизма и демократического социализма. Отвечая на критику эсеров и меньшевиков, считавших режим большевиков антидемократическим, нежизнеспособным и таящим в себе угрозу бонапартистского перерождения, большевики (в том числе и на процессе) многократно отвечали им: вы считаете, что мы не правы, но победили-то мы, а вы в тюрьмах, на скамьях подсудимых и в эмиграции. Более того, победителей не судят, а как раз наоборот, победители вас судят (логика этого рода отлилась сегодня в емкую присказку «если ты такой умный, то почему такой бедный»).
История распорядилась так, что наследники коммунистов сегодня, на словах демонстрируя свою верность старым учителям и не желая осуждать их преступления, на практике признали большинство идей эсеров и меньшевиков (порой даже не подозревая об источниках заимствования).
Горчайший урок нашей истории: были уничтожены лучшие люди начала ХХ века – носители традиций честного поведения в политике, традиций, без которых политика так и останется «грязным делом» политиков, лишь говорящих правильные и умные слова.
Парадокс и в том, что процесс, который рассматривался властью как осиновый кол, стал надгробным камнем для тысяч безвестно сгинувших в лагерях и тюрьмах социалистов, символом несломленной воли и верности идеалам.