Ховрин Александр Алексеевич

“Во дворе Вера Ивановна нашла нужный вход, и мы поднялись по знакомой ей лестнице. Только тут она сказала нам, что привела к старому другу, Ховрину, бывшему эсеру, который давно отошел от партийной работы; он знал ее ребенком.

Еще раз мы с Наташей попытались ее отговорить, но было уже поздно. В.И. постучала, сначала тихонько, потом громче. Мы подождали несколько минут на площадке, наконец, на голос Веры Ивановны дверь открылась. Ховрин (я не помню, да, кажется, никогда и не знала его имени-отчества), поспешно застегиваясь, впустил нас в кухню. Это был пожилой человек, худощавый, с короткими седыми волосами.

Отойдя в сторону, в передней, В.И. полушепотом объяснила Ховрину причину нашего вторжения. Я не могу сказать, чтобы он выразил восторг, выслушав ее, но он ни тоном голоса, ни малейшим жестом не выдал своего недовольства или страха. Он отнесся стоически к нашему приходу.

Ночь уже кончилась, но еще не светало. Ховрин усадил нас в кухне, разжег самовар и поставил его на узкий, непокрытый стол. Он заварил в чайнике сухую морковь и налил нам по чашке горячей жидкости. На короткое время мне показалось, что я вырвалась из душившего меня кошмара…

Но не прошло и часа, как раздался стук в дверь — сильный и непререкаемый. Ховрин вышел в переднюю и после недолгих переговоров впустил трех чекистов…

Я чувствовала себя ужасно, думая о том, что эта малознакомая, беременная женщина арестована из-за нас и вдобавок совершенно зря захвачен пожилой, больной сердцем Ховрин.

Это чувство вины с тех пор не оставляет меня. Мне совершенно неизвестна судьба бедной Веры Ивановны. Екатерина Павловна Пешкова не раз говорила нам о Ховрине впоследствии, когда после нашего отъезда из Москвы мы встречали ее в 1922 г. в Херингсдорфе, в Германии, и в Париже в 1928 и 1936 годах. Несмотря на все наши уверения и клятвы, она так до конца и не могла поверить, что Наташа и я не только не были с ним знакомы раньше, но даже не слыхали про него. Екатерина Павловна рассказывала нам, что после того, как Ховрин отсидел, одновременно с нами, месяц в тюрьме, его выпустили. Но при каждой новой волне арестов, которые периодически повторялись при всех начальниках ЧК, будь то Дзержинский, Менжинский, Уншлихт, Ягода или Ежов, на протяжении многих лет — Ховрина хватали, как и всех, кто был арестован прежде, и снова сажали в тюрьму. На несколько недель или месяцев. И он в разговорах с Екатериной Павловной прозвал нас в шутку “мои крестные мамаши...

Утешая себя, я надеюсь, что Ховрин с больным сердцем умер тихо у себя на квартире, а не в тюремных стенах. Я никогда больше его не видела после того мрачного зимнего утра 1920 года”.

Чернова – Андреева О.В. Холодная весна.

(Главы из книги) / Звезда. 2001. №8. С.133,134.

“Ховрин был интеллигент. Только в 1917 году, после революции, он вернулся с каторги. Он остался верен и прошлому своему и партии, но участия в революционной работе после 1917 года не принимал. Он весь ушел в научную работу. Еще будучи на каторге он полюбил север России, сроднился с ним. Все свое время он отдавал работе по освоению русского севера. До 1932 его не арестовывали. Он не воскуривал фимиам большевикам и не отрекался от своих политических взглядов, он вел научную работу, которую считал нужной и важной. Почему его арестовали теперь, в 1932 году, ему было неясно. Следствие не вменило ему никакого преступления, и все же полгода его продержали в Бутырках, а затем вынесли приговор — год заключения под стражей. И сам он посмеивался, и окружающие недоумевали, — что за “детский” срок? Было Ховрину пятьдесят восемь лет. Дома, в Москве, у него осталась жена, о которой он очень беспокоился. Она слала ему посылки, приезжала на свидания. Ховрин был серьезно, неизлечимо болен. С царской каторги вывез он сердечную астму. Приступы болезни были очень тяжелыми. Ховрина поместили в одиночку под особое наблюдение врача. Врач разрешил ему держать в камере сильнодействующие лекарства. Никто не опасался, что Ховрин может покончить с собой.

Сидел он стойко, бодро. Из Москвы он выписал в камеру свои рукописи, необходимые книги, и в камере продолжал научную работу. Шесть месяцев провел он с нами. Всегда спокойный, ровный, заботливый к товарищам. Больной, нуждающийся в особом питании, он принципиально сидел на тюремном пайке. При получении посылки он выносил ее всю на тюремный двор, делил поровну между всеми. Врачи запретили ему курить, но он курил, и много. Правда, только какой-то особый трубочный табак, который присылали ему из дома. Вся наша прогулка знала и уважала его. Уважала его и тюремная администрация, хотя ни с одним вопросом он к ней не обращался. Во время обхода камер начальник тюрьмы заставал Ховрина всегда на ногах, но при входе его Ховрин не произносил ни слова. Как-то он долго не получал вестей от жены. Он беспокоился, не спал ночами, осунулся. Мы советовали ему обратиться с запросом к начальству. Но для себя Ховрин категорически отметал возможность обращаться к “ним”, как он говорил, с чем бы то ни было. Как бы плохо ему ни было, он никогда не вызывал тюремного врача. Ховрин отбыл свой срок в Суздале. Мы все и он знали, что за изолятором последует ссылка. Мы все очень боялись за него, ему предстоял общий этап. А что такое общий этап знали и мы, и он. Мы стали его уговаривать, упрашивать потребовать спецконвоя, отказаться идти общим этапом. Старик был неумолим.

— Пусть делают свое дело, я с ними ни о чем говорить не намерен.

Он ушел от нас, ушел на этап. Через полтора месяца мы узнали, что Ховрин умер на этапе, не дойдя до места ссылки.

Олицкая Е. Мои воспоминания. Т.1. С

Данный материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен некоммерческой организацией, выполняющей функции иностранного агента, либо касается деятельности такой организации (по смыслу п. 6 ст. 2 и п. 1 ст. 24 Федерального закона от 12.01.1996 № 7-ФЗ).

Государство обязывает нас называться иностранными агентами, при этом мы уверены, что наша работа по сохранению памяти о жертвах советского террора и защите прав и свобод человека выполняется в интересах России и ее народов.

Поддержать работу «Мемориала» вы можете через donate.memo.ru.