Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года

“В фонде Л.Мартова в Архиве Российского центра хранения и изучения новейшей истории в Москве есть письма знакомой Юлия Осиповича Поли Гордон. Из писем видно, что она была влюблена в него, ее знали все его братья и сестры, дружили с ней, жаль, что его писем к ней нет. Мне рассказывала Виктория Сергеевна Кранихфельд, что в Париже должна была быть их свадьба. Поля и гости ждали, а Юлий Осипович приехал с опозданием на несколько часов. Он утром, как привык, зашел в кафе выпить кофе, а там начался спор, он увлекся и все забыл. Поля после этого сказала, что Юлий Осипович не может быть мужем, он партийный деятель. Так Л.Мартов остался один и не имел семьи и детей. Я читала письма Поли Гордон после этих событий, это были совершенно официальные письма о целях партии”.

Т.Ю. Попова. Памяти моего мужа Бориса Глебовича Попова

“…Несмотря на то, что его часто упрекали в бесхарактерности, Мартов был человеком, который, после большой внутренней борьбы, переболев свои колебания, раз приняв решение, уже не сходил с занятой позиции. Старое для него переставало существовать”.

Поэтому он уже не страдал больше, окончательно порвав с Плехановым (“похоронил часть своей молодости”, как он писал в одном своем письме к нам, в Минусинск), он не морщится от вновь устанавливаемых связей с вчерашними противниками, раз он поверил или почувствовал, что отныне у него с ними общая дорога. Поэтому он легко и непринужденно принимает союз с впередовцами; для него психологически более приемлем Натансон и другие социалисты-революционеры (будущие левые социалисты-революционеры), чем вчерашние меньшевики, ныне “оборонцы”...

…И невольно возникает вопрос - почему такой, сверх обычного одаренный политик, такой тонкий аналитик, человек с такой душевной организацией и так хорошо видящий и понимающий людей, столь способный влиять на них, так мало умел обычно извлекать из них пользы и так систематически терпел поражения?

Л.О. Дан. Воспоминания/ Из архива Л.О.Дан. From the archives of L.O.Dan/Сост, предисловие и примечания Б.Сапира. - Амстердам – 1987

“У него нет ни малейших внешних ораторских данных. Совершенно не импозантная, угловатая, тщедушная фигурка, стоящая по возможности в полоборота к аудитории, с несвободными, однообразными жестами; невнятная дикция, слабый и глуховатый голос, охрипший в семнадцатом году и остающийся таковым доселе; негладкая вообще, отрывающая слова, пересыпанная паузами речь; наконец – абстрактное изложение, утомляющее массовую аудиторию… А Мартов-оратор, конечно, умеет заставить забыть о всех своих ораторских минусах. В иные моменты он поднимается на чрезвычайную, дух захватывающую высоту. Это – или критические моменты или моменты особого возбуждения среди живо реагирующей, прерывающей, активно участвующей в обсуждении толпы. Тогда речь Мартова превращается в блестящий фейерверк образов, эпитетов, сравнений; его удары приобретают огромную силу, его сарказмы – чрезвычайную остроту, его импровизации – свойства великолепно разработанного художественного произведения…”.

Н.Н. Суханов. Записки революции. Т.2 (книги 3-4).

“…Мартов — самый умный человек, которого я когда-либо знал. …Мартов несравненный политический мыслитель, замечательный аналитик, обязанный этим своему исключительному интеллекту. Но этот интеллект так доминирует над всем обликом Мартова, что начинает напрашиваться неожиданное заключение: этому интеллекту Мартов обязан и своей слабостью в действии... Доминирующий надо всем интеллект является источником размягчения воли, нерешительности в действиях. У Мартова, который есть по преимуществу мыслительный аппарат, слишком сильны задерживающие центры, чтобы позволить ему свободные, “беззаветные” боевые действия, революционные подвиги, требующие уже не разума, а только воли”.

Н.Н. Суханов. Записки революции. Т.2 (книги 3-4).

“Многое, не все, в этой характеристике представляется мне правильным, но я прибавила бы, у Мартова не только большой ум, но и большое, умное сердце; сердце, горячо любившее людей, близких товарищей, но не способное обольщаться на их счет, знавшее им цену и хотевшее о ней забыть. Мартов знал и понимал всю наготу и мизерность настоящего, но не позволял себе об этом думать, на этом останавливаться, и потому всю свою тактику строивший, ориентируясь на завтра, не желавший останавливаться на мизерии сегодняшнего дня. И “сегодня” часто жестоко мстило за себя. Но, может быть, именно поэтому так много от Мартова, даже не написанного, оказалось способным пережить его и оказалось так современно и теперь, 25 лет спустя после его смерти”.

“Отсутствие склонности к вещам, к собственности, даже в мелочах, Мартов сохранил до конца дней своих. Когда после его смерти я хотела дать некоторым товарищам что-нибудь на память о нем, я не могла найти в его вещах решительно ничего: не было ничего, что носило бы отпечаток принадлежности к нему; свои самые простые деревянные мундштуки он обкусывал и менял довольно часто, он так и не научился писать “вечным” пером и не имел “стило”, он не любил пользоваться записными книжками и т.д. Словом, кроме часов у него не было решительно ничего “своего”...

“Мало праздничных моментов досталось на его долю, много меньше, чем другим его товарищам, знавшим в дни революции ощущения побед и успехов. Всю горечь поражений и тяжесть преследований и его лично и его ближайших друзей, что для него было, быть может, еще горшим страданием, принял он мужественно и ни на минуту не терял веру в торжество русской революции, в торжество социалистических идей во всем мире”.

“Мартов отличался редкой демократичностью, не на словах только, но и на деле. Демократичность была у него, так сказать, в крови. Он мог уделять внимание самому последнему партийному недоноску, без того, чтобы дать почувствовать тому свое огромное превосходство и разницу их положения. Был он очень остроумен, особенно в репликах. Однажды я присутствовал при его очень остроумной и меткой публичной отповеди большевику Красикову. Одновременно он был очень чувствителен ко всяким “уклонам” и не прощал их. Ни у кого, как у него, было тотальное отсутствие мелкой буржуазности и всего личного (в плохом смысле этого слова), всего того, что свойственно многим вождям[…]

В натуре Мартова был своего рода вежливый и утонченный фанатизм. Это было не что иное, как глубокая и утонченная беспредельная верность и преданность делу, которому он служил, и которые выходили за пределы личных чувств и отношений. Но одновременно с этим редкая чуткость к отдельным лицам, к их нуждам, потребностям, чаяниям и надеждам.

Плеханов требовал поклонения своей личности, в его отношении к людям было нечто от сюзерена, принимающего поклонение своих вассалов. Ленин не допускал ни малейшего отклонения от своих идей; у Потресова я находил глубоко человечную, но чуть-чуть холодноватую толерантность, и лишь Аксельрод и Мартов - при всем различии их характеров, проявляли глубокую сердечность, которая позволяла соединять глубокое уважение к этим людям с теплотой товарищеских отношений”

Е.Л. Ананьин. Из воспоминаний революционера 1905-1923 гг. Меньшевики /

Сост. Ю. Г. Фельштинский. Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990.

“Через два года, 12 ноября 1873 г. родился второй сын, Юлий. Его тоже кормила кормилица, но он, по-видимому, не так рано был приобщен к светскому воспитанию; то ли достаточно беспорядка за столом вносил один младенец, то ли он, не будучи столь ангельски красив, как старший брат, уже не являлся таким украшением семейного общества, и потому он дольше оставался на попечении кормилицы и моя мать долго не замечала и ничего не знала о серьезной неприятности, с ним приключившейся. Кормилица как-то уронила его с высокой кровати, и ребенок сломал себе ногу, о чем никто не знал. Вероятно, он покричал, может, и после неоднократно кричал больше обыкновенного, но никто не обратил на это внимания, пока, уже несколько месяцев спустя, моя мать не заметила странную “привычку” ребенка: когда его ставили на ножки, - ему было уже около года, - он всегда стоял на одной ноге, “пресмешно” поджимая другую, как цапля. И моя мать, и ее знакомые много смеялись над такой странной “привычкой”. Когда же Юлию стало больше года, а он все еще отказывался стоять на двух ногах и громко кричал, когда пытались ставить насильно, мать решила, что нужно позвать врача. Рентгена в те времена еще не было, но и простым ощупыванием врач установил, что у ребенка была сломана кость и что она срослась неправильно. Стали спрашивать кормилицу, она, плача, повинилась. Кажется, ее тут же отпустили, но ребенку от этого лучше не стало. Потом Юлия много лечили; он рассказывал, что ему еще раз ломали кость, чтобы она срослась правильно, но он так и остался на всю жизнь хромым, несколько волоча свою больную ногу, сильно сутулясь при ходьбе.

Это обстоятельство сыграло, думаю, немаловажную роль в его жизни и во всем его развитии. Он никогда не мог бегать, гораздо меньше обычного принимал участие в играх с товарищами, часто подвергался насмешкам сверстников; как ни мало тогда занимались дети спортом, вое же мы все ходили кататься на коньках, на салазках, летом играли в крокет, всё это было ему мало доступно, он быстро уставал. С этим в связи, думаю, он рано пристрастился к книге, очень рано научившись читать, много времени проводил за занятиями и вообще рос “умственным” ребенком”.

Л. О. Дан. Семья (Из воспоминаний). // Мартов и его близкие.

“Юлий Осипович обладал феноменальной памятью. Он почти никогда не забывал того, что однажды прочитал. И когда он писал или говорил, ему не нужны были ни картотеки, ни тетради с выписками, чтобы в порыве пришедшей ему в голову мысли процитировать что-либо из писаний тех авторитетов, на которых он ссылался. Он был неистощимым источником информации для друзей, которым надо было что-нибудь вспомнить и которые спорили, кто и когда сформулировал ту или иную мысль. При этом его начитанность была поистине изумительной. Он умел, несмотря на свою хрипоту, увлекать слушателей в небольшом кругу, где пространство не поглощало его слабого голоса. Как пишет Луначарский в своих воспоминаниях о нем, быстрота и острота ума Мартова были совершенно замечательны и, пишет он, в дебатах и опорах Мартов всегда умел немедленно обнаруживать слабое место аргументации своего противника и безошибочно вонзал кинжал своей критики именно в это слабое место. При этом он не только всегда понимал и понимал честно своего противника, но и отвечал ему с абсолютной честностью, никогда не стараясь увильнуть от неприятного ему вопроса. При том очень часто, отвечая кому-либо, он отвечал не только на тот вопрос, который был ему поставлен, но и на тот следующий вопрос, который его противник логически должен был бы ему поставить”

Р. А. Абрамович. Ю. О. Мартов и мировой меньшевизм. //

Мартов и его близкие. Сборник. Нью-Йорк, 1959. С. 74.

“У него оказались высокие данные для этой работы: литературное дарование, писательский, публицистический темперамент, исключительное многообразие интересов, и - с самых юных лет - широкая ориентированность во всех занимавших его вопросах, с годами восполнявшаяся солидной эрудицией. К этому нужно прибавить феноменальную память, отличавшую Юлия Осиповича с самых юных лет и чрезвычайную быстроту усвоения прочитанного. Виленцы, работавшие с Юлием Осиповичем в 1893-95 г.г., с удивлением вспоминали, как Ю. О. в одну ночь одолевал толстый том Туган-Барановского “Русская фабрика”, и на следующее утро, знакомя товарищей с содержанием книги, приводил наизусть обширные выдержки из нее. Да и сам Юлий Осипович, рассказывая о своих занятиях в петербургских “Крестах”, передает, что во сне его одолевали обширные цитаты из прочитанных книг, фотографически запечатлевшиеся в его памяти. До самой смерти для Мартова остались характерными быстрота чтения и такая же быстрота письма, поражавшие окружающих, среди которых всегда бывало немало литераторов и книжников”

Мартов и его близкие. Сборник. Нью-Йорк, 1959. С. 89.

“Не имея возможности хотя бы бегло коснуться характеристики незаурядной, даже замечательной личности Юлия Осиповича, - не только как деятеля, но и как человека, мы позволим себе закончить этот очерк двумя-тремя отзывами людей, которые знали Мартова, встречались с ним и любили его. В этих отзывах, на наш взгляд, в концентрированной форме выступает Ю. О., как живой, со всем своим интеллектуальным, моральным и человеческим, подлинно-неповторимым своеобразием.

А. Кремер рассказывает о том впечатлении, которое производил Мартов на виленцев, когда в начале 1893 года, в 20-летнем возрасте был выслан в Вильно и провел там почти два года. “Что с первого взгляда, - пишет он, - поражало в Мартове, это его молниеносная быстрота в мышлении, речи, чтении и письме. Мартов обладал колоссальными способностями, необыкновенным умением ориентироваться, чрезвычайной... остротой мысли и феноменальной памятью. Острота мысли преобладала у него над всеми остальными качествами ума. Его необыкновенный аналитический ум часто заставлял его критически относиться даже к бесспорным истинам... Его бескорыстие, его беззаботность к себе были безграничны. Это была с головы до ног кристально-чистая душа. Кому бы не приходилось столкнуться с Мартовым, тот не мог его не полюбить”.

Прошло несколько лет. За плечами у Мартова был немалый революционный стаж. Он изведал Петербургские Кресты и Туруханск. Заграницей без его ведома уже появился ряд его работ, написанных в ссылке, в подполье. Вот как описывает П. Аксельрод свои первые встречи с Юлием Осиповичем и какую оценку он дает его личности. “Когда по приезде его заграницу, я впервые познакомился с ним - пишет Аксельрод, - он сразу произвел на меня впечатление человека исключительной моральной и интеллектуальной силы. Обаятельно и, можно сказать, импонирующе действовали на меня неустанно работающая в нем творческая мысль, духовность, если можно так выразиться, всей его натуры, отрешенность его от всяких будничных житейских интересов и глубокий идеализм, как бы пронизывающий его существо”. И, вспоминая роль Мартова на заре меньшевизма, на 2-ом съезде партии (и как бы противопоставляя его появившейся тогда новой, аморальной категории с. д. деятелей, сложившихся под эгидой Ленина), П. Аксельрод пишет: “Не обуреваемый честолюбием и властолюбием, презирая всё, что напоминает интригу, подсиживание, демагогию”, таков был Юлий Осипович в начале 20 века в 30-тилетнем возрасте, в расцвете духовных сил и политической активности.

И в заключение хочется привести небольшую цитату из известной параллели, проводимой А. Н. Потресовым, между тремя самыми выдающимися деятелями русской социал-демократии, - Плехановым, Лениным и Мартовым.

“...Не только Плеханов, этот основоположник русского марксизма, - пишет А. Н. Потресов, - но и Мартов имел все основания оспаривать у Ленина его влияние на слагающуюся партию. И, пожалуй, Мартов еще больше, чем Плеханов. Ибо по направлению своих способностей, сосредоточенных на злободневных задачах политики, на нуждах движения, он был более доступен и близок людям, чем теоретик Плеханов. Бесподобный публицист и многоопытный практик, с 18-летнего возраста окунувшийся в самую гущу борьбы, он чрезвычайно ценился Лениным, и я помню Ленина, в особенности, в 1901 году, когда этот несклонный к чувствительности человек говорил о Мартове с нескрываемым чувством восхищения. В партийной же организованной среде трудно было найти другого, более популярного деятеля... Мартов был положительно неутомим в своем общении с людьми, всегда готовый расточительной рукой сыпать блестки своей вдумчивой и впечатлительной мысли. Он был точно рожден стать средоточием партии, ее воистину излюбленным представителем”.

Мартов и его близкие. Сборник. Нью-Йорк, 1959. С. 101-102.

“Это была его постоянная манера - говорил ли он на большом собрании или вел частный разговор, он смотрел вниз, не глядя в глаза, как бы страстно переживая свою тему. На мгновение он подымал глаза, бросал взгляд на своих собеседников и, как бы охватив всех и всё мимолетным взглядом, продолжал по-прежнему смотреть вниз, думать и говорить. Была в этом особенная сила, сочетание скромности со страстью и глубокой мыслью, когда он своим хриплым голосом - он был уже болен туберкулезом - излагал передуманное и перечувствованное”.

Мартов и его близкие. Сборник. Нью-Йорк, 1959. С. 108.

“О сомнениях, которые росли начиная с 1918-19 г.г., не принято было говорить меж собой; выводы были бы трагические. […]

Чем более человек был чуткий и впечатлительный - а таковым был Мартов - тем раньше и тем сильнее он начинал ощущать эту трагическую безвыходность. Он продолжал писать, дискутировать; он страстно ловил сообщения, даже слухи из Москвы. Он был как будто тот же, всегда живой, остроумный собеседник и ядовитый спорщик. Но бывало, и все чаще в разговоре он вдруг замолчит, и, как бы забыв о собеседнике, поникнет головой и закроет усталые глаза. Было тогда в воздухе и отчаяние и безнадежность - и раскрывалась страшная бездна...”

Мартов и его близкие. Сборник. Нью-Йорк, 1959. С. 117-118.

Данный материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен некоммерческой организацией, выполняющей функции иностранного агента, либо касается деятельности такой организации (по смыслу п. 6 ст. 2 и п. 1 ст. 24 Федерального закона от 12.01.1996 № 7-ФЗ).

Государство обязывает нас называться иностранными агентами, при этом мы уверены, что наша работа по сохранению памяти о жертвах советского террора и защите прав и свобод человека выполняется в интересах России и ее народов.

Поддержать работу «Мемориала» вы можете через donate.memo.ru.