Либеров Александр Васильевич

“Я старый кооператор и на юге работал в первых союзах кооперации, возникших впервые, в Мелитопольской кооперации и в Бердянском союзе и вполне естественно, приехав в Москву, я занялся кооперативной работой. Здесь в Москве, мною был сделан доклад и сообщения о том, как мы работали, какую политику мы вели в Крыму. Мы считали тогда, что наша политика согласовалась с директивами центрального комитета и когда был сделан доклад, центральный комитет нашу линию всецело одобрил. Московский период в области кооперативной нам сразу показал или мне лично показал, что и тут неблагополучно. Начиная с декрета 12 апреля 1918 г. русская кооперация, русская хозяйственная общественность пошла на многострадальную Голгофу, на заклание. Тут много говорили нам товарищи марксисты, но я не марксист, я старовер народник, я не буду клясться во имя Маркса, но я понимаю благо социализма там, где есть органический рост солидарности народных масс, а не механическое вломление государства в общественный аппарат. Вот почему мои симпатии на стороне общественно-хозяйственного метода, хозяйственного без непосредственного вмешательства владычествующей руки государства. И когда началось воплощение государственной кооперации, мы, кооператоры-эсеры, боролись против этого. Мы выявляли наши позиции, мы отстаивали неприкосновенность народного хозяйственного классового аппарата, ибо мы считали, что без кооператива профсоюзы ничто, как и наоборот, ибо если профсоюзу удается добиться заработной платы, то только при наличии кооперации это может иметь успех. И наоборот, это неразрывная цепь. И нам дорога была кооперация, как хозяйственная классовая основа народного хозяйства в России. И когда мы увидели, что эту цитадель, главную основу рабочего класса уничтожают, а ведь с уничтожением кооперации пропадают накопленные народом капиталы, тогда мы, конечно, вели борьбу не вооруженную, а как в Питере на демократическом собрании говорили, борьбу селедками. У нас были свои методы борьбы. Правда, гражданин Крыленко мне тоже требует смертную казнь. Ну, что же. Я умру спокойно, хотя меня Семенов назвал трусом. Вы посмотрите, как я буду умирать. Но дело сейчас не в этом. Чего достигли большевики этими результатами и как мы держали себя в этот период, мы эсеры. Началась гражданская война. Да, я не скрывал - шел к рабочим и призывал к борьбе против власти. Я в этот период стоял и сожалею, конечно, не из ненависти к большевикам, что мало работал. Я не скрывают, мы эту политику вели и я вел, но не как кооператор. В области кооперации я понимал, что у нас есть другие задачи - хозяйственные, а не классовые и когда кооперативные организации уничтожались, были поглощены государством, мы оставались, мы работали и мы не меньше любого большевика, а даже больше, болели всеми теми болями за те несчастия, которые постигли русский народ. Мы ставили хозяйственные задачи и пытались их разрешить. Мы шли туда не как саботажники, мы шли туда только не на ответственные командные посты. И вместе с тем, в то время, когда открылся Поволжский фронт, нам Бухарин предлагает счет: уплатите, мол, за вами большой должок накопился. Я скажу - нет, этот счет не по адресу. Ведь мы всегда говорили Советской Власти, что война - войной, мы понимаем, что хлеб Сибирский исчез, что мы отрезаны от хлеба, и я лично вел переговоры с Наркомпродом о снабжении из Сибири Советской России хлебом. Перед нами была эта задача, мы не стремились к экономической блокаде, по рабочему классу мы не били и не наша вина, кооператоров-эсеров, что гражданин Фрумкин Замнаркомпрода и Советская Власть не пошли дальше. Вы знаете больше: когда сюда прислали пароходы из Поволжья… (не слышно) вы перерезали у себя все пути, создали для себя хозяйственную экономическую блокаду с Востока. Не зная почему это, не думаю, чтобы здесь был злой умысел, но наблюдая за этим хозяйственным процессом, я, как практик-кооператор, не мог не быть эсером. Я не мог изменить старым заветам наших учителей - Лаврова и Михайловского, ибо я видел, что все идет наизнанку и куда только не приложило свою руку государство - это была мертвящая рука, разлагающая всякую жизнь. Я это видел, я этим болел. Вот почему я в этот период был эсером. Поскольку вы сами признали, что это была глупость - мы были правы. Что же изменилось к нам отношение? Ничего подобного. Мы продолжали работать в ваших учреждениях псевдо-кооперативных, пытаясь спасти положение. Мы работали не ради пайков, вы сами это знаете. Жалование было очень невелико. Не это нас прельщало. Если гражданин Крыленко говорил о работе эсеров в кооперации, то что это значит? Это значит, что основная партийная толща с.р. идет в те области, которые наиболее важны для народной жизни. Мы эти функции выполняли, работали добросовестно, не за страх, а за совесть, за совесть социалистическую, революционную. Мы не уходили тогда, когда обстановка была такая, какая была до дня ареста. Если моего товарища вызывает член правления в кабинет, то он берет шапку в охапку и убегает задним ходом, ибо если пойти к члену правления, это значит попасть в ВЧК. И вот при таких условиях мы не уходили со своих постов и вели работу. Но вот либеральное мнение стало проходить в кооперацию. Кооперацию отделили от Наркомпрода, ну и что же? У вас вопрос становился о необходимости работы в ползу рабочего класса, а не крестьянства. Наша основная заповедь - народников: крестьянство и пролетариат - единый рабочий класс. Вы вклинивали клин только в пользу рабочего класса, превращая рабочий класс в паразитстсвующий класс, отчасти, конечно на теле трудового крестьянства. Когда я это наблюдал, конечно, я не мог заразиться симпатией к вашей партии, к вашему социализму, я остался эсером. Поскольку вы теперь перешли к максимально либеральной политике, вы в прошлом году раскрепостили кооперацию, но не всецело, конечно. В значительной степени в кооперации что же вы имеете. Я вам скажу. В рабочих центрах, как живет рабочий класс в области хозяйственной. Я возьму из ваших “Известий” маленькую справку. Как обстояло дело на выбора[х] в ЕПО в Иваново-Вознесенске. Кто участвовал. Сколько народу пришло. Как развивается народная самодеятельность. В квартале с население[м] в 352 человека на собрание пришло всего 65 человек, из этого числа 40 человек коммунисты. В другом фабричном районе пришло 27 человек, из них 18 коммунисты. “Известия” № от 21 февраля т/г. пишут: “Поистине мертвая точка”.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Что вы читаете обвиняемы[й]?

ЛИБЕРОВ: Я уже кончил. Так вот, мы уже пришли к чему. Я отправляют от “Известий” к “мертвой точке”. Так вот теперь когда я смотрю на то, что вы делаете с рабочим классом, с его самодеятельностью, так вы хотите, чтобы я дал подписку? А то мне грозит расстрел. Нет, я подписки не дам. Я остаюсь эсером. Это мы правы, а вы не правы. Я убежден, что вы скоро станете на наши позиции, а пока вы не встанете, вы нас держите в тюрьме. Я в Москве с 18 года….. часть 20 года просидел в тюрьме. 21 весь просидел в тюрьме … и теперь сижу, за последнее время я в 12-ю тюрьму попал. Я объехал по всей России и на мне только не было еще кандалов. За что же? За то, что я селедочник-кооператор и кооперацию по своему понимаю и правильно понимаю и задачи и потребности рабочего класса в настоящем. Я не скрывался. Когда я пришел в Центросоюз, я пришел в Правление и заявил: я эсер, я областник, я против вашего централизма, как хотите или я буду работать или отрешите меня или отправьте в ВЧК. Мне сказали: “хорошо” и я работал, пока не попал в ВЧК. Я не укрывался и вся жизнь моя в Москве была легальной. Но я не грешил, правильно вел работу и не потому, что вас очень любил, но я иначе совершенно понимал задачи. Крыленко говорил: если бы вы опять сделали во всероссийском масштабе, была бы хорошая пилюля. Была бы, но какая то другая. Мы с вами сговорились бы тогда. Я думаю, что мы теперь жили бы в состоянии демократии. Черная сволочь может быть на нас не лезла бы. Но я считаю, что если бы и мы и вы ушли в подполье, то эту черную сволочь мы скинули бы легче, чем скинули Колчака. И по всей вероятности иными путями пошла бы наша революция. Вот почему я жалею, что я мало тогда работал. Здесь все не так истолковывается, все с какой то уголовной точки зрения, вы жаждете расстрела. Вы утверждаете, что Октябрь принес что то новое, я утверждаю что Октябрь ничего нового не принес. Жаль нет Луначарского. У меня сейчас как раз на памяти его первое обращение к трудящимся России, когда он стал Народным Комиссаром Просвещения от 29 октября 17 года. И что же Луначарский говорил: “Мы верим, что дружные усилия трудового народа и честной просвещенной интеллигенции выведут страну из мучительного кризиса и поведут ее через законченное народовластие к царству социализма и братству народов”. Так говорил не богоискатель Луначарский, так говорил Луначарский комиссар Народного Просвещения. Я вас спрашиваю, что же изменил демократии или заветам социализма - мы или Луначарский и компания. Я говорю - вы изменили, а не мы, потому что вы постав[и]ли ложные лозунги. А мы идем честным путем. Мы не поддавались демагогии потому что нам слово истины дороже всего. Мы верим, что к нам массы придут или вернее не к нам - а они пойдут теми путями, о которых говорим мы и на которые призывали. Пусть мне без конца сидеть по вашим тюрьмам, я остаюсь социалистом-революционером. Вы обвиняете меня как военного работника. Я военным работником не был. Но 68-ю статью мне приписали по справедливости, все правильно - и явка была у меня общепартийная, но там были и военные. Но я говорю, что я несу ответственность за всю деятельность партии в прошлом, а не только Центральный комитет. Если мне суждено продолжать мытариться в ваших тюрьмах и умереть - все это не поколеблет меня в моей социально-революционной вере”

Из последнего слова на процессе с.-р. 1922г.

Цит. по Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922).

Подготовка. Проведение. Итоги. Сборник документов/ Сост. С.А.Красильников., К.Н.Морозов, И.В.Чубыкин. -М.: РОССПЭН, 2002. С.790-791

“Ему было 42-43. Для меня и он принадлежал к старому поколению эсеров, людей, пришедших в партию до революции. Энергичный, живой, верящий в себя и неудержимо ждущий приложить свои силы к жизни, Либеров тяжелее других переносил тюремное бездействие. Он очень любил поэзию, пытался писать сам, но мне его стихи казались надуманными, осложненными образами и метафорами. Стоял он на самом левом крыле нашей партии, но к левакам не ушел. За многое осуждал он наших цекистов, многое ставил в вину партии. Он пересматривал, болезненно переживал пройденный путь. Часто во время прогулок я с интересом слушала его рассказы и выводы. Когда он говорил о прошлом, я слышала в его голосе и искренность и глубину.

— Наша партия первая заговорила о социализации земли. Это был ее основной лозунг, ее душа, ее конкретное отличие от всех других социалистических течений. И что же мы, рядовые работники, став у руководства земельными органами делали? Брали землю? Нет. Мы натягивали вожжи и до предела сдерживали народное движение. К нам являлись выдвинувшие нас крестьянские депутации: “Вы эсеры, осуществляйте вашу программу-минимум”. А мы им должны были отвечать: “Ждать надо, братцы. Ситуация не та. Ситуация сложная”. Упустили, не сумели, не оказались на высоте своих идеалов.

Либеров лично знал Фани Каплан, стрелявшую в Ленина. Он видел ее, когда она приехала с юга в Москву с решением совершить террористический акт. Либеров говорил мне, что партийное руководство не приняло ее предложения стрелять в Ленина, отклонило его. Либеров все же считал, что не было принято достаточно действенных мер, чтобы удержать Каплан. Каплан, по его словам, была энтузиасткой, чистой и устремленной натурой.

— Я никогда не стану большевиком, — говорил Либеров. — Я всегда останусь их горячим противником, но отказать им в том, что они знают, чего хотят, нельзя. Нельзя отнять у них кипучей деятельности, жизнеспособности и целеустремленности. Эх, — мечтал он, — уехать бы куда-нибудь на крайний север, на Новую Землю! Там жить и работать. По крайней мере, дело бы какое-то делал, не коптил тюремные стены. Зря уходит жизнь, здоровье, силы, годы”.

Олицкая Е. Мои воспоминания. Т.1. С