Гершуни Григорий Андреевич

“Григорий Андреевич Гершуни ворвался в мою заграничную жизнь внезапно, наподобие того, как падают с неба на нашу землю блуждающие метеориты.

… Гершуни производил неотразимое впечатление с первого раза и притом на людей совершенно различных и друг на друга непохожих.

… Приезжий произвел на меня очень своеобразное впечатление. Как-то особенно откинутый назад, покатый купол выпуклого лба, волевые очертания рта, гладко выбритого подбородка, быстрота движений, скупость на слова, при замечательном уменьи слушать и заставить разговориться своего собеседника. Немногие его реплики в разговоре обличали такт и редкое уменье направлять ход беседы.

…Его внезапный провал был случайностью…

…Для Гершуни была приготовлена западня.

Скованный по рукам и ногам, под наблюдением шести жандармских унтер-офицеров и двух жандармских ротмистров, предшествуемый телеграммами по всей линии о встрече и проводах вагона номер такой-то, Гершуни был препровожден в Петербург.

... Следствие затягивалось. Внезапно сам Плеве появился в Петропавловской крепости в дверях камеры Гершуни с вопросом: не имеет ли он ему что-либо сказать... Но ответное:

“Вам?!” прозвучало так уничтожающе-красноречиво, что всесильный министр резко повернулся и вышел. Тогда за дело принялся по его поручению вице-директор Макаров. Он пробовал договориться с Гершуни: смертный приговор будет заранее исключен, если Гершуни подпишет признание, что он был руководителем Боевой Организации, совершившей такие-то и такие-то деяния. Гершуни ответил категорическим отказом.

… Гершуни был приговорен к смертной казни. После смертного приговора — чего еще ждать? Для осужденного — ничего. Приготовиться к смерти? Гершуни давно был к ней готов, задолго до суда, задолго и до ареста: он видел в ней лишь завершение выбранного им пути, моральную победу над теми, кто физически его победили.

И вот, в ближайшее же утро после произнесения приговора в камеру Гершуни входит вице-директор департамента полиции — Макаров. И суд, и приговор — уже позади. Что же дальше? Неужели Гершуни и теперь во что бы то ни стало хочет дело довести до виселицы? Во имя чего? Долг революционера им выполнен. Сановник это понимает и даже уважает: это как у них — долг службы. Вот и самый процесс им проведен, так, как он считал нужным. Но какой смысл умирать, если от этого можно избавиться простой, ничего не значащей формальностью: несколькими строками обращения к верховной власти об изменении наказания?

Гершуни пожимает плечами: Макаров у него однажды уже был с предложением подобного рода и получил ясный и недвусмысленный отказ. С тех пор ничего не изменилось.

— Нет, изменилось, — настаивает сановник, — тогда дело шло о дознании, о даче показаний, а теперь это — всё в прошлом. Теперь речь идет о заявлении — назовите, как хотите. Он сам найдет слова, не унижающие достоинства. Сановник выбрасывает свой последний козырь: если он до такой степени упорно хочет оставаться сам себе врагом, то они, стоящие на страже великого начала государственности и его правосудия, по человечеству дела в таком положении оставить не могут. Будет сделана попытка вызвать его родных, его родителей, имеющих право и даже обязанных сделать это ради него — без него! Гершуни решительно запротестовал:

“Зачем же причинять лишние страдания безвинным даже с вашей точки зрения людям, чья жизнь и без того близка к последнему порогу? Если в вас не всё человеческое угасло — я готов это допустить — ваш долг один: оставить их в покое!”.

И Гершуни потом говорил: “Не знаю, ошибаюсь я или нет, но мне тогда показалось, что в Макарове что-то шевельнулось. Во всяком случае, он глухим голосом произнес: “Хорошо, пусть будет по вашему желанию”. И действительно, родных моих не трогали... Не тревожили более и меня”.

Снова идут день за днем; проходит вторая неделя, третья... Вот однажды прошла проверка, настала мертвая крепостная тишина. Гул шагов. Шаги уверенные. Ближе, ближе. — “Сюда, Ваше Превосходительство”.

Дверь камеры распахивается. За дверью толпятся жандармы. В камеру входит начальник крепости, а следом за ним — знакомая фигура: барон Остен-Сакен, который председательствовал на суде. Он-то тут зачем? И такое праздничное лицо, глуповато-умиленное...

— Господин Гершуни, я привез вам высочайшую милость. Вам дарована жизнь.

Гершуни сухо отвечает:

— Я об этом не просил: вы это знаете.

Да, я знаю... — произнес величественный барон и вышел. Дверь гулко хлопает.

…Гершуни от революции требовал того же, чего гуманные люди требуют от полководцев. Избегать ненужных жертв, щадить побежденных, уважать интересы и жизнь нейтральных. Он с энтузиазмом отнесся к поступку Каляева, который, выйдя с бомбой против вел. князя Сергея, отступил, увидев рядом с вел. Князем его жену и детей.

Он, как до него Михаил Гоц, восстал против тактики максималистов, взорвавших дачу премьер-министра П. А. Столыпина, когда она была полна посторонних людей, ждавших приема для ходатайства за близких, в том числе и пострадавших от репрессий власти. Неудивительно, что он на том же партийном съезде вместе с “бабушкой” решительно выступил против тактики экспроприаций. О лучшем союзнике в деле борьбы с распылением революции нельзя было и мечтать”.

В.М. Чернов “Перед бурей. Воспоминания”.

N.-Y. Изд. имени Чехова. 1953. С.132,133,170-173,278.

“Гершуни был замечательный организатор: как хороший хозяин большого предприятия, он внимательно присматривался к молодежи, которую встречал, намечая всех, кто заслуживал внимания”.

В. Зензинов. Пережитое.

Изд. им. Чехова. Нью-Йорк. 1953.

“На меня Гершуни не произвел большого впечатления. Быть может, он много терял в присутствии такого блестящего человека, как Савинков, а может быть, потому, что разговоры не были деловыми, не касались и таких тем, как жизнь в Акатуе, путешествие по Америке, рассказывая о которых, он мог развернуться... Его ум, деловитость и искусство говорить я оценила позже, когда жила в Финляндии”

Фигнер В.Н. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 198.

“На меня Гершуни произвел впечатление необыкновенно милого, симпатичного, проникнутого, как говорится, до мозга костей революционной идеей и похожего, как мне казалось, на Иисуса по своим душевным качествам. Это был фанатик, но не русский, а восточный, что особенно сказывалось в его последнем обращении к товарищам на воле. Когда он мне его прочел, то даже ему самому показалось, что он малость пересолил в цветистости фраз, и он заметил: "Я знаю - это не в вашем вкусе, но я иначе не могу и думаю, что это необходимо". ...Как практик, он, вероятно, был плох, но как проповедник неотразим, думаю".

М.В.Фроленко. Цит по: Фигнер В.Н. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 200-201.

“Я знал Гершуни по рассказам Михаила Гоца . Он отзывался о нем с глубокой любовью и уважением... Вместе с другими товарищами я видел в нем вождя партии и шефа террора.

...В Гершуни обращала внимание его наружность... На обыкновенном добром еврейском лице, как контраст ему, выделялись совершенно необыкновенные большие, молочно-голубые, холодные глаза. В этих глазах оказывался весь Гершуни. Достаточно было взглянуть на них, чтобы убедиться, что перед вами человек большой воли и несокрушимой энергии. Его слова были тоже, по первому впечатлению, обыкновенно бесцветны. Только в дальнейшем разговоре выяснялась сила его логических построений и чарующее влияние его проникновенной веры в партию и в социализм”.

Савинков Б.В. Воспоминания. С. 306-307, 314

“Убежденный террорист, умелый, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и вкрадчивая речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников.

…Вернувшись домой, я продолжал нервничать: как бы не убежал. Всю ночь, как говорила потом жена, я вскакивал, бредил, кричал. Мне все мерещился побег”

Спиридович А.И. Записки жандарма. М., 1991. С. 119-120.

"...был крайне неумелым в определении годности того или другого типа. Он горячо хватался за всех, кто предлагал ему себя как решительного борца, готового сейчас же стать в ряды БО"

Е.К.Брешко-Брешковская

(Цит. по: Городницкий Р.А. Три стиля руководства Боевой организации партии социалистов-революционеров: Гершуни,Азеф,Савинков//Индивидуальный политический террор в России. XIX – начало XX в. - М.:Мемориал – 1996. С. 54).

“Поскольку помнится мне, привезшие в Мальцевскую "любовь к дальнему и ближнему", тоже искавшие абсолютное, находили, кажется, одного счастливого обладателя этой "гармонии" - Григория Андреевича Гершуни, умевшего сочетать любовь к дальнему и ближнему (как им казалось)”

Биценко А.А. В Мальцевской женской каторжной тюрьме 1907-1910 гг. (К характеристике настроений) // Каторга и ссылка. 1923. № 2. С. 193-194.

“Первое впечатление от Григория Андреевича - это присутствие очень большой силы. ...Удивительны были его глаза. Серо-синие, большой красоты и сияния. Глаза говорили с вами, утешали вас, ласкали, гневались. Лица не было видно и неинтересно было видеть, все внимание уходило в глаза... Он говорил мягко-убедительно, но голос все креп и креп, звук рос и расширялся, глаза начинали буквально метать молнии, и все взгляды приковывались к нему. ...Интересно бывало смотреть на его разговоры с администрацией: она робела, держалась с ним, как с начальством, и подчинялась беспрекословно его гипнотизирующей воле. Вспоминается Г.А. в его бесконечных беседах с товарищами, которым каждому по отдельности и всем вместе он стремился передать максимум своих знаний и опытности и своей доброты... Интересно бывало наблюдать его неизменную выдержку и ровность в обхождении, несмотря на большую нервность и впечатлительность. ...Так бывало почти всегда. Спокойствие изменяло ему, если он встречался в несправедливостью и с людской злобой...

Для его обрисовки не находится подходящих слов. Все наши слова однобоки, узки, выражают с большой неточностью и бедностью ту или иную черту из богатства человеческой психики. А Г.А. Был какой-то весь круглый, полноценный, гармоничный. Он - не современный человек, и к нему наш лексикон имеет мало определений. Он - все. Это сама живая жизнь. В нем, может быть, как и в самой жизни, была способность и к греху. Не знаю... В нем была широта и размах, и спокойная, меры себе не знающая, духовная сила. Прежде, когда не стыдились говорить библейским языком, именно на нем хорошо бы все сказалось о Гершуни. Он сам будто принесен оттуда - из времен библейских, только в теперешнем культурном обличье... Мудрость иного отдельного его замечания, проникновения в душу была поражающей. Он был добр не простой добротой. Казалось, в нем сконцентрировалось все прекраснейшее, что имеет в своей духовной сокровищнице еврейская национальность. Он происходил по прямой линии от того колена, которое родило Христа. Чувство долга, чувство правды, взыскующей града, чувство любви, часто контролируемое сознанием, - все в нем поглощалось одним чувством, одним сознанием ежечасного, ежеминутного пребывания на служении своей идее...

Он был не только умен и даровит и владел речью своей, как и писал, в совершенстве, но в понимании происходящего он поражал умением быстро ориентироваться. И эта способность его, в соединении с сознательным упрощением себя, и давала ему его блеск. Он был талантлив не только в работе, не только в организации дела и в конструировании его в проекции, - но и в самой жизни; в интимно-душевной минутке ее сказывалась та же полноценность и многоценность способности. Любовь к жизни, к счастью и радости была в нем, страстном и полном сил человеке, совсем языческой. Поражала его энергия. Она была необъятна, всегда действенна и необыкновенно заразительна. ...он был большим ловцом и господином людей. И господство его не было тираническим. Он сам имел господина над собой и служил ему верно и преданно и всех, кто входил в круг его влияния, вел вместе с собой на служение своей идее. В круг же его влияния попадали почти все с ним соприкасавшиеся - одни, только любя и безмерно уважая его, другие, отдавая ему свою волю и душу, как ученики любимому учителю. Со слепым подчинением... Мудрость его обхождения и чистосердечие подхода и манер растопляли перегородки...”

Спиридонова М.А. Из жизни на Нерчинской каторге // Женщины-террористки в России. Ростов-на-Дону, 1996. С. 453-462.

“Перед нами должен был появиться человек, заложивший в самое глухое время реакции краеугольные камни ПСР... Вся жизнь его казалась сказкой, романтической поэмой. И большинство съезда, приветствуя Гершуни как легендарного героя отнюдь не думало встретить в нем политического мыслителя, ориентирующегося в новых, бесконечно-сложных жизненных отношениях, без него сложившихся, знакомых ему лишь с чужих слов. Товарищи ждали Гершуни - террориста и агитатора, перед ними выступил могучий оратор, истинный социалист-революционер с широким и проницательным взглядом на политическую жизнь, мыслитель и боец, политический вождь и агитатор в одно и то же время"

Памяти Гершуни // Знамя труда. № 16. 4 марта 1909. С. 1..