главная / о сайте / юбилеи / анонсы / рецензии и полемика / дискуссии / публикуется впервые / интервью / форум
Два пути: Февраль и Октябрь
| предыдущая | содержание | следующая |
ФЕВРАЛЬ ВЪ «ЗАПИСКАХЪ О РЕВОЛЮЦІИ»
НИК. СУХАНОВА.
1
Среди появившихся доселе трудовъ о русской революціи однимъ изъ наиболее значительныхъ являются «Записки о революціи» Ник. Суханова. Оне представляются значительными не только по объему: семь томовъ, свыше 2.700 страницъ... Оне значительны и по своему содержанію. Авторъ въ праве сказать, что онъ виделъ и помнитъ многое, что было недоступно и что осталось неизвестнымъ современникамъ и даже сопричастникамъ русской революціи. Онъ правильно считаетъ періодъ съ 27 февраля по 27 октября семнадцатаго года не только эпохой революціи, но и «определенной и законченной эпохой государства россійскаго».
Авторъ съ первыхъ же словъ предупреждаетъ: – «неправильно, несправедливо, нельзя принимать эти «записки» за «исторію», даже за «самый беглый и непритязательный историческій очеркъ». Не надо переоценивать работы. Она – «плодъ не размышленія, и еще меньше изученія». Это – «ремарки, случайныя заметки, писанныя между деломъ», «изъ принципа отвергающія поільзованіе всякими матеріалами». {135}
Это – «личныя воспоминанія», полныя «субъективизма» «чернорабочаго литератора», не имеющаго «красокъ, достойныхъ чудесной эпохи» и потому окромно отказывающагося дать хотя бы даже «изобразительный разсказъ»... И по форме пусть это будетъ – « не исторія и не публицистика, и не беллетристика; пусть это и то, и другое, и третье – въ безпорядочной чреде въ случайныхъ и уродливыхъ пропорціяхъ. Пусть!».
Не будемъ ловить автора на противоречіяхъ. Какъ это нетъ «красокъ» даже для изобразительнаго разсказа» и – «беллетристика»? Не плодъ размышленія и – публицистика? Принципіальный отказъ отъ пользованія матеріалами и въ то же время – исторія? – Это просто особая манера автора и особый тактическій пріемъ. Авторъ оценилъ преимущества свободной отъ литературныхъ рамокь и условностей формы. И кокетничая своею скромностью, заранее признавая и даже преувеличивая свои недостатки, онъ хочетъ освободить себя отъ всякихъ обязательствъ, a вместе съ темъ и д р y г и х ъ л и ш и т ь права требованій. Что ни извлечетъ после этого читатель, за все долженъ быть благодаренъ автору, все явится пріятнымъ сюрпризомъ, ибо самъ авторъ ведь ничего не обещалъ, отъ всего предостерегалъ...
Существуютъ трудныя литературныя формы. Оне обязываютъ, можетъ быть, къ слишкомъ многому. Но положеніе, которое решительно ни къ чему писателя не обязывало бы, врядъ ли вообще существуетъ. И, формально освободивъ себя отъ всякихъ обязательствъ, Сухановъ фактически возложилъ на себя сразу еще несколько; по существу отягчилъ и свое заданіе, и свое положеніе. «Замешивая» воедино исто {136} рическій фактъ съ публицистической тенденціей и художественнымъ (беллетристическимъ) вымысломъ, – авторъ явно подрываетъ значеніе каждаго изъ составляющихъ «Записки» элементовъ въ отдельности и всего труда въ целомъ. Обращаясь къ «Запискамъ», какъ къ исторіи революціи, придется опасаться Суханова-публициста, a наипаче – беллетриста. Пользуясь «Записками», какъ публицистикой, необходимо учитывать періодъ исторіи, протекшій между самыми событіями и оценкой ихъ въ воспоминаніяхъ. Словомъ, несвязанность литературной формой и широта «Записокъ» – по существу суживаютъ ихъ значеніе, ограничивая ихъ ценность и для историка, и для политика, и для беллетриста. Это касается метода. По выполненію же – для художественныхъ воспоминаній «Записки» слишкомъ громоздки, тяжелы, a местами – особливо томы III-VI – и скучны. Для исторіи – изъ «Записокъ» мы узнаемъ, что друзья и соратники Суханова считали его судьбою отмеченнымъ «советскимъ исторіографомъ» – «Записки» слишкомъ пристрастны и «беллетристичны». Для публицистики – утомительно однообразны и многословны. Но изъ всехъ трехъ видовъ литературы «Записки», конечно, прежде всего и больше всего – публицистика! Можно сказать, что исторія и беллетристика подчинены публицистике, служатъ для нея то фономъ, то узоромъ.
Сухановъ многократно подчеркиваетъ свой «принципъ» – писать не исторію, a «все, что я помню и какъ я помню». «Записки», утверждаетъ онъ, – «плод памяти»; и только памяти; «случайные и неполные комплекты одной-двухъ газетъ призваны лишь будить память и избавлять изложеніе отъ хро- {137} нологической путанницы. Читатель легко убедится въ томъ, что фактически дело обстоитъ совсемъ не такъ. Въ большей мере это справедливо относительно первыхъ трехъ томовъ, заключающихъ періодъ, когда въ силу случая – или рока – Сухановъ очутился въ «недрахъ революціи», где ему пришлось играть одну изъ первыхъ ролей – глашатая и вождя. Но, въ меру умаленія роли и вліянія Суханова, падаетъ и роль его памяти, какъ источника Записокъ о революціи. Автору явно не удается удержаться въ рамкахъ описанія того, чему свидетелемъ его судьба поставила. Событія увлекаютъ его, и отъ «воспоминаній» онъ открыто переходитъ къ пересказу съ чужихъ словъ. Повествуется уже не о томъ, что видели глаза самого Суханова, a обсуждаются различныя – преимущественно, враждебныя – точки зренія. Чаще фигурируютъ документы, начинаютъ мелькать извлеченія изъ газетъ, появляются ссылки на другія появившіеся въ печати работы о революціи. Безответственныя «Записки» принимаютъ явственныя очертанія апологіи и полемики, переходящей въ обвинительный актъ и прямой памфлетъ противъ лицъ, группъ, партій и классовъ. Исторія окончательно растворяется въ публицистике. Свидетель и мемуаристъ оказывается стороной въ политическомъ деле, то обороняющейся, то переходящей въ нападеніе страстно, яростно, – иногда до остервененія.
Сухановъ и не скрываетъ своей запальчивости и раздраженія, вызываемаго въ немъ «меньшевистски-эсеровскимъ правящимъ блокомъ» и его лидерами, въ частности и въ особенности – Керенскимъ и Церетели... «Даже четыре безъ малаго года большевицкой власти не могли стереть въ моемъ мозгу всей {138} речи воспоминаній объ этомъ человеке, стоявшемъ некогда во главе революціи. Да не будутъ легкимъ пухомъ эти четыре года на этой политической могиле» (т. VI, 31). Поистине нужно иметь исключительный «мозгъ», чтобы все пережитое не изгладило былого раздраженія, ненависти и злобы!... Но Сухановъ таковъ и, повторяю, не скрываетъ этого. Открытый взглядъ могъ бы составить достоинство автора, если-бы ресницы его глазъ излишне часто не опускались произвольно долу, и авторъ не подчеркивалъ бы съ такою подозрительной настойчивостью дурныя свойства своего, действительно, «мало пріятнаго харак-тера»...
Самолюбованіе для Суханова не поза, a естественное положеніе, о чемъ бы и о комъ бы онъ ни говорилъ. Онъ не только презираетъ окружающихъ. Онъ и чрезвычайно высокаго мненія о себе, прежде всего конечно, какъ о политическомъ деятеле. Оговорки и «самоуничиженіе» только средства оттенить целомудренную скромность. И лишь изредка природа беретъ свое, и авторъ обнаруживаетъ свое подлинное лицо. – Либо окажется, что семнадцатый годъ выдвинулъ всего одного политика, который понималъ, чего онъ хочетъ, – Милюкова1, – да и тотъ терпитъ одно пораженіе за другимъ отъ Суханова. Либо скромный авторъ сопоставитъ неожиданно свои «Записки» съ ламартиновской «Исторіей жирондистовъ» и признаніемъ «невысокаго полета книги Ламартина» незаметно подчеркнетъ высокія достоинства собственнаго труда. Либо, каясь въ ошибкахъ и преступленіяхъ, онъ изыщетъ такое свое «самое большое и несмываемое преступле- {139} ніе», что точно непорочность свою демонстрируетъ, a не въ греховности кается.
Всю условность сухановскихъ «воспоминаній» и пределы ихъ отклоненія отъ действительности подъ вліяніемъ политическаго «субъективизма» можно иллюстрировать на следующемъ. Чтобы въ условіяхъ советской Россіи написать семь томовъ, даже не прибегая къ матеріаламъ, все-таки нужно было время. Какъ быстро ни готовилъ свои томы Сухановъ, все-таки между первымъ, помеченнымъ іюль-ноябрь 1918 г., и последнимъ, помеченнымъ іюнь-августъ 1921 г., прошло безъ малаго три года. И хотя объективно отошедшій въ исторію семнадцатый годъ оставался въ теченіе всего этого срока безъ измененій, «воспоминанія» о немъ и оценки находились въ прямой зависимости отъ времени, когда тотъ или другой томъ составлялся.
Было бы преувеличеніемъ сказать, что и гневъ, и милость Суханова – простая «функція» – большевицкаго періода русской исторіи. Но что время написанія оказало прямое вліяніе на освещеніе людей и событій, на распределеніе светотени и изображеніе всей политической перспективы, – этого отрицать невозможно. Если бы нужны были примеры, – достаточно сопоставить почти восторженное отношеніе автора къ своему политическому «крестному отцу» Л. Мартову въ первыхъ книгахъ «Записокъ» и желчное негодованіе, близкое къ презренію, за пассивность, нерешительиость и теоретичность – въ заключительномъ томе. Въ чемъ дело?.. Почему Мартовъ – «одна изъ немногихъ единицъ, именами которыхъ характеризуется наша эпоха», по оценке Суханова, – въ октябре 17-го года не равенъ Мартову въ іюле или августе того же года? Причина, конечно, не {140} въ изображаемомъ субъекте. Первые томы написаны тогда, когда Сухановъ считалъ себя «единомышленникомъ, политическимъ другомъ» Мартова и являлся «фактическимъ сотрудникомъ по работе въ Рос. Соц. Дем. Раб. Партіи (меньшевиковъ)»; когда онъ питалъ «надежду, почти уверенность» остаться соратникомъ Мартова «и въ будущемъ, чреватомъ новыми событіями мірового значенія». Но прошло полтора года, Сухановъ еще не дописалъ своихъ «Запишкъ», a ему уже «пришлось разорвать съ партіей Дана и Мартова въ результате глубокаго, принципіальнаго расхожденія» (т. Ш, 133)...
Меняются времена и мы съ ними, вместе съ нашими сужденіями о текущемъ и даже «воспоминаніями» объ истекшемъ... – Лишній примеръ невозможности писать исторію въ пылу еще не угасшихъ страстей, въ шуме еще не отзвучавшихъ политическихъ битвъ. Аполлоново и Діонисіево» начала русской революціи – ликъ божественный, упоенный восторгомъ и всепрощеніемъ, и ликъ звериный, искаженный злобой и судорогой, – еще ждутъ своихъ истолкователей и историковъ.
Сухановъ хотелъ, конечно, воспеть русскую революцію. Съ нимъ приключилось, однако, нечто обратное тому, что произошло съ библейскимъ пророкомъ Валаамомъ. Тотъ вышелъ для того, чтобы проклясть израильскій народъ, и кончилъ темъ, что благословилъ его. Суханоівъ, наоборотъ, вышелъ для благословенія, a кончилъ темъ, что больше, чемъ многіе, далъ основанія для проклятія и русской революціи, и русской демократіи. Для враговъ той и другой «Записки» Суханоіва безценный и неистощимый кладъ. Они широкими пригоршнями будутъ черпать изъ не- {141} го и сейчасъ, и въ будущемъ. Ибо на Суханове почіетъ благодать не только советскаго исторіографа, но и активнаго участника и псалмопевца революціи. Нужды нетъ, что Сухановъ нападаетъ на русскія «межеумочныя» право-демократическія и право-соціалистическія группировки слева, за ихъ умеренность и нерешительность, соглашательство и «предательство» революціи, соціализма и интернаціонализма. Для поношенія революціи и демократіи пригодится и левый Сухановъ. «Записки» получатъ y правыхъ признаніе «первоисточника», и обличенія впредь будутъ вестись «отъ Суханова»2.
Сухановщина – въ советахъ, въ партіяхъ, въ прессе и т.д. – сыграла свою, роковую роль въ ходе и исходе февральской революціи. Но и сейчасъ, когда отъ февраля семнадцатаго года остаются лишь бледнеющія воспоминанія, сухановщина еще не изжита, a Сухановы делаютъ, что могутъ, для того, чтобы закрепить въ собственномъ самосознаніи не образъ величественной, хотя и трагической эпопеи русской исторіи, a картину какой-то смрадной арены, на которой суетливо, но безуспешно мелкіе бесы соревнуютъ съ более крупными, сверстники Передоновыхъ борются съ потомками Шигалевыхъ и Верховенскихъ.
Врагамъ демократіи трудъ Суханова несетъ радость и утешеніе. Ея друзьямъ онъ способенъ внушить лишь уныніе и безверіе, –е с л и все, что описываетъ Суханоеъ, правда, и если правда такова, какой ее изображаетъ Сухановъ. {142}
2.
Сознательно Сухановъ не говоритъ неправды. Въ его книгахъ встречаются фактическія неправильности и неточности. Но оне не преобладаютъ, Сухановъ не Мстиславскій, который, даже непосредственно наблюдая событіе, умудряется его описать такъ, что точно онъ его и не виделъ3.
Сухановъ – не то. Дефективность его моральной личности не въ этомъ. Даже когда онъ съ чужихъ словъ описываетъ событія, онъ редко искажаетъ самые факты. Онъ только «обрамляетъ» ихъ по своему. Манипулируетъ фактическимъ составомъ явленія по своему произволу, – то такъ, то этакъ, то поворачивая къ яркому свету, то загоняя въ темный тупикъ. Показаніямъ Мстиславскаго верить нельзя, доколе они не подтверждены другими, более надежными источниками. Къ показаніямъ Суханова приложима обратная презумпція: его сообщеніямъ о фактахъ доверять можно, пока они не опровергнуты другими свидетелями.
Суханову известно многое по «положенію», которое онъ занималъ въ первые месяцы революціи, очутившись раньше другихъ въ «недрахъ революціи» – въ Таврическомъ дворце и деятельнее другихъ участвуя въ организаціи будущаго «источника власти» – {143} петербургскаго Совета рабочихъ депутатовъ, – спеціализируясь по преимуществу на «внешней политике» Совета: на сношеніяхъ, путемъ воззваній, съ «международнымъ пролетаріатомъ» и на личныхъ переговорахъ въ «контактной комиссіи» съ Временнымъ Правительствомъ. Положеніе и профессія – Сухановъ былъ «политрукомъ» въ Горьковской «Новой Жизни» – только «аккумулировали» его природное влеченіе и интсресъ ко всякаго рода политике, крупной и мелкой, публичной и фракціонной, къ людямъ и фактамъ. Только исключительно развитымъ инстинктомъ можно объяснить, что Суханову удается проникнуть и на интимное собраніе большевиковъ, чествующихъ во дворце Кшесинской только что прибывшаго Ленина; присутствовать на заседаніи фракціи левыхъ эсъ-эровъ, въ качестве не то почетнаго гостя, не то «загонщика» и докладчика; будучи еще «дикимъ», участвовать на партійной конференціи меньшевиковъ; «съ согласія начальствующихъ большевиковъ остаться на некоторое время въ заседаніи ихъ фракціи – посмотреть, послушать»; «попасть и во фракцію эсъ-эровъ и посидеть съ полчаса»; и даже, очутившись какъ-то въ Таврическомъ дворце неожиданно въ среде политическихъ своихъ враговъ, не заметившихъ случайно его прихода, Сухановъ находитъ въ себе присутствіе духа усесться «въ конце стола» и наблюдать. «Было нестерпимо смотреть и слушать», – делаетъ онъ ремарку въ «Запискахъ», но онъ продолжаетъ и смотреть, и слушать...
Конечно, здесь сказывается не только» профессіональный интересъ, но и особый политическій типъ революціоннаго Фигаро, разносторонняго, чуждаго всякихъ «предразсудковъ», пользующагося личными свя- {144} зями и покровителями, чтобы непременно попасть туда, куда ему хочется. Но самыя «Записки» отъ того лишь выигрываютъ въ занимательности.
Читатель «Записокъ» можетъ узнать много новыхъ анекдотическихъ подробностей: о томъ, что въ день торжества революціи Стекловъ целовался съ Милюковымъ; что еще въ апреле-мае Красинъ приходилъ въ ужасъ отъ разрушенія промышленности рабочими и «совершенно попадалъ въ тонъ Коноваловымъ, Львовымъ и буржуазно-бульварной прессе»; что создатель «Новой Жизни» Горькій не переставалъ сомневаться въ ея словахъ и делахъ», «не любилъ ея» и «глубоко и искренне страдалъ отъ нея». И т.д. – Читатель можетъ встретить любопытное описаніе группы будущихъ героевъ, попавшихъ впросакъ тремя съ половиной месяцами раньше: «Это были Каменевъ, Троцкій и еще три-четыре большевцкихъ генерала. Никогда, ни раньше, ни после, я не виделъ ихъ въ такомъ жалкомъ, растерянномъ и угнетенномъ состояніи. Они, кажется, и не пытались бодриться. Каменевъ, совершенно убитый, сиделъ за столомъ. Троцкій подошелъ ко мне:
— Ну, что тамъ?
Я разсказалъ о судилище въ двухъ словахъ.
— Что же по вашему делать? Какъ бы вы посоветовали?
Я въ недоуменіи пожалъ плечами... Я решительно не зналъ, что делать». (Т. 1У, 467 - 8).
Или Луначарскій, – въ те же польскіе дни «нерешительно» пристающій къ Суханову: «А что Николай Николаевичъ, – какъ вы думаете, не уехать ли мне изъ Петербурга?» – Или Керенскій, спасающій «счастливаго обладателя энергичной супруги» – {145} Стеклова совсемъ на манеръ того, какъ незадолго спасалъ, отъ гораздо более остро нависшей угрозы, – царскихъ сановниковъ: стараго Сухомлинова и «тщедушную фигуру съ совершенно затурканнымъ, страшно съежившимся лицомъ» Протопопова, какъ картинно описалъ этотъ эпизодъ Шульгинъ. – Или достойная кинематографа сцена собранія центральнаго комитета большевиковъ 10 октября на квартире y Суханова, въ отсутствіи хозяина, – которому жена дала «дружескій, безкорыстный советъ» не ночевать дома, – я при участіи Ленина «въ парике, но безъ бороды», Зиновьева «съ бородой, но безъ шевелюры» и др., – -когда былъ поставленъ формально и решенъ положительно вопросъ о возстаніи въ ближайшіе же дни. И т.д.
Такихъ описаній много. Особенно въ воспоминаніяхъ о первыхъ дняхъ революціи, за которыми авторъ следитъ по часамъ, характеризуя каждаго встречнаго, входящаго и уходящаго изъ «недръ революціи».
По принятому нынешнему мемуаристами обыкновенію – даже мемуаристъ-Набоковъ не составляетъ въ этомъ отношеніи исключенія – Сухановъ не стесняется писать – и печатать – о живыхъ, какъ о мертвыхъ, a съ покойниками обращается, какъ съ живыми. Онъ щедръ на личныя характеристики. Почти все находившіеся на революціонной авансцене деятели проходятъ въ томъ или другомъ сочетаніи на страницахъ «Записокъ»: Керенскій, Милюковъ, Ленинъ, Церетели, Терещенко, ген. Алексеевъ, Троцкій, Чхеидзе, Коноваловъ, Стекловъ, Соколовъ, Гоцъ, Гвоздевъ, Авксентьевъ, ген. Корниловъ, Гендерсонъ, Тома, Вандервельде и т.д. Всемъ воздаетъ Сухановъ по заслугамъ и сверхъ того. Для каждаго находится y него злое, ядо- {146} витое слово. Ho въ фокусе сухановскаго обличенія – Церетели и Керенскій.
Помимо характеристики деятелей изображается и самая деятельность. Здесь можно найти исторію составленія многихъ документовъ революціонной эпохи: актовъ Временнаго Правительства, воззваній и обращеній Советовъ. Сухановъ разсказываетъ, въ частности, и о томъ, какъ, где и кемъ былъ составленъ получившій впоследствіе такую громкую известность «Приказъ № 1». – Родившись поздно ночью 1 марта за портьерой комнаты № 13 въ Таврическомъ дворце, приказъ этотъ, по свидетельству Суханова, явился плодомъ безымяннаго коллективнаго творчества преимущественно солдатскихъ «массъ». «За письменнымъ столомъ сиделъ Н. Д. Соколовъ и писалъ. Его со всехъ сторонъ облепили сидевшіе, стоявшіе и навалившіеся на столъ солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что онъ писалъ. У меня въ голове промелькнуло описаніе Толстого, – какъ онъ въ яснополянской школе вместе съ ребятами сочинялъ разсказы». – Сухановъ подчеркиваетъ, что Соколова никакъ нельзя считать авторомъ документа. Самъ Соколовъ неоднократно открещивался отъ него, «невиноватый ни сномъ, ни духомъ». По мненію Суханова, – Соколовъ явился лишь «техническимъ выполнителемъ предначертаній самихъ массъ». – Насколько такое «выполненіе» соответствуетъ непричастности «ни сномъ, ни духомъ» – это, конечно, уже другой вопросъ.
Рядъ фактовъ, сообщаемыхъ Сухановымъ, появляется въ печати впервые, и потому впервые же становятся они известными широкой публике. Однако, некоторые факты, не сохраненные даже изустнымъ пре- {147} даніемъ, оказываются сюрпризомъ и для «спецовъ», врядъ ли до того знавшихъ, напримеръ, о неоффиціальномъ предложеніи Суханову поста товарища мининистра земледелія Чернова или о еще менее того оформленномъ предложеніи ему поста «наркоминдела» на следующій же день после большевицкаго переворота. – «А какой былъ бы министръ иностранныхъ делъ! Идите къ намъ!» – искушалъ Сухаиова въ какомъ-то восторженномъ полузабытьи только что назначенный «наркомпросомъ» Луначарскій. – Эти предложенія характерны, конечно, не только для одного Суханова... Особый интересъ представляютъ описанія событій, остававшихся доселе неизвестными не по случайнымъ обстоятельствамъ, a по преднамеренному разсчету заинтересованныхъ въ томъ лицъ.
Большевицкой удаче въ октябре предшествовали две неудачи. Еще 10-го іюня, назначая «мирную манифестацію» подъ лозунгомъ «долой министровъ-капиталистовъ!», большевики разсчитывали при наличности благопріятной обстановки заключить манифестацію го-сударственнымъ переворотомъ, захватить правительственныя учрежденія, арестовать правительство. Выработана была диспозиція. Намеченъ ударный пунктъ – Маріинскій дворецъ. Назначенъ главнокомандующій повстанцевъ – прапорщикъ Семашко изъ 1-го пулеметнаго полка. Военно-техническій успехъ не возбуждалъ сомненій. Дело испортили колебанія политическаго центра. Сталинъ, Стасова и посвященные изъ периферіи стояли за выступленіе. Противъ него были «soit disant меньшевикъ» Каменевъ и «обладатель известныхъ свойствъ кошки и зайца» — Зиновьевъ. «Среднюю, самую неустойчивую и оппортунистическую позицію» занялъ Ленинъ. Решилъ дело, конечно, онъ {148} – «въ нерешительности воздержавшись». Манифестація была отменена.
Аналогичное произошло и въ іюльскіе дни. Къ вечеру 3-го іюля большевицкій центральный комитетъ решилъ солидаризоваться съ возникшимъ броженіемъ, стать открыто во главе и перевести его въ возстаніе. Были даны уже соответствующія директивы «на места», – въ районы. Изготовили соответствующій случаю плакатъ для «Правды». Былъ выработанъ планъ переворота. «Три намеченныхъ министра – Ленинъ, Луначарскій, Троцкій – заключили между собой соглашеніе», – разсказываетъ Сухановъ. Но неожиданно руководители меньшевистско-эсеровскаго блока взяли необычайный для нихъ «твердый курсъ», и большевики снова... «въ нерешительности воздержались» (т. ІУ, 410). Плакатъ было приказано экстренно вырезать уже изъ стереотипа, и 4-го іюля «Правда» вышла съ зіяющей на первой странице белой полосой.
Легко было вырезать плакатъ. Но разъ приведенныя въ движеніе массы уже не такъ легко было остановить. Сухановъ считаетъ, что 4-го іюля «положеніе становилось совсемъ серьезнымъ, и не было никакихъ видимыхъ средствъ къ предотвращенію всеобщаго погрома и огромнаго кровопролитія. – Но вдругъ надъ Петербургомъ разразился проливной дождь. Минута-две-три, и «боевыя колонны» не выдержали. Очевидцы командиры разсказывали мне потомъ, что солдать-повстанцы разбегались, какъ подъ огнемъ и переполнили собой все подъезды, навесы, подворотни. Настроеніе было сбито, ряды разстроены. Дождь распылилъ возставшую армію. Выступившія массы больше не находили своихъ вождей, a вожди – подначальныхъ...».
Въ петербургской обстановке 17-го года повтори- {149} лась историческая картина y парижской ратуши въ день сверженія Робеспьера.
Бытъ очень часто убедительнее пространныхъ разсужденій. «Записки» пресыщены штампованными марксисткими словами и словечками. Въ нихъ много плоскаго зубоскальства и пошлой реторики. Но «Записки» не чужды и бытовыхъ картинъ, лучше десятковъ страницъ уясняющихъ смыслъ событій. Чтобы ограничиться примеромъ, упомяну только картину чаепитія Суханоіва съ Луначарскимъ, усталыхъ и умиленныхъ впечатленіями отъ прогулки по Петербургу въ день полугодовщины революціи, 27-го августа. Въ сумеркахъ вдругъ зазвонилъ телефонъ. Говорили изъ Смольнаго. Сообщили о выступленіи Корнилова. «Я бросилъ трубку, чтобы бежать въ Смольный... Мы почти не обсуждали оглушительнаго известія. Его значеніе сразу представилось намъ обоимъ во всемъ объеме и въ одинаковомъ свете. У насъ обоихъ вырвался какой-то своеобразный, глубокій вздохъ облегченія. Мы чувствовали возбужденіе, подъемъ и радость какого-то освобожденія. Да, это была гроза, которая расчиститъ невыносимо душную атмосферу... Это исходный пунктъ къ радикальному видоизмененію всей конъюнктуры. И, во всякомъ случае, это полный реваншъ за іюльскіе дни» (т. V, 217).
Если бы те, кто вдохновляли и готовили это несчастное выступленіе, предвидели, кому оно будетъ на потребу, кому доставитъ «радость» и для какой «конъюнктуры» оно послужитъ «исходнымъ пунктомъ», – можетъ быть, они лишній разъ задумались бы прежде, чемъ выступить.
Во всякомъ случае, эта запоздалая справка чрезвычайно ценна для познанія психологіи техъ руководителей революціи, которые ни на минуту не переставали {150} пугать «массы» перспективой контръ-революціи, a caми испускали «глубокій вздохъ облегченія» при известіи о фактическомъ выступленіи контръ-революціоннаго» генерала, испытывали «радость какого-то освобожденія»...
3.
Бытъ – бытомъ, однако, не въ немъ главный нервъ «Записокъ». Для автора – во всякомъ случае. Можно съ большимъ основаніемъ утверждать, что самыя «Записки» для него не что иное, какъ форма к о м м е н т а р і я и послесловія осуществлявшейся на практике политической линіи.
У Суханова есть идея. Она владела имъ въ семнадцатомъ году. Онъ остается веренъ ей и по сей день, не-смотря на крушеніе, которое она – и онъ – претерпели. Она (опеделяла его политическую волю, диктовала стратагемы и тактическія решенія. Это – и д е я Циммервальда.
Изъ всехъ «фронтовъ» русской революціи – земли, хлеба, воли, національнаго освобожденія – Сухановъ острее всего воспринималъ фронтъ войны и мира, который съ перваго же дня революціи представлялся ему въ обратномъ виде, какъ фронтъ мира и войны. Съ обычной для него рисовкой, Сухановъ разсказываетъ, какъ онъ еще 21-го апреля, «пріемля на себя эпитетъ изменника», «лично» говорилъ Временному Правительству, что «нужно кончать войну».
Этотъ лаконическій рецептъ, если имелъ какой-либо смыслъ, – то только одинъ: кончать войну во что бы то ни стало, такъ или иначе, ценой любого мира. Но Сухановъ не считалъ себя плоскимъ пораженцемъ. Онъ {151} негодовалъ и возмущался, когда противники его политики мира доказывали, что она неизбежно ведетъ къ сепаратному миру. Сухановъ и его единомышленники развивали фиктивнейшую теорію математически - равного отношенія къ союзному имперіализму и имперіализму непріятельскихъ державъ. Полное равновесіе по отношенію къ темъ и другимъ «каннибаламъ». Соответственно съ этимъ и активная политика должна равно-ускоренно двигаться по двумъ параллельнымъ путямъ – линіи борьбы за миръ и линіи охраны боеспособности.
Эту тонкую діалектику трудно было даже изъяснить вразумительно, не то что осуществить ее на деле. Ужъ на что близкій Суханову по духу человекъ, соредакторъ его по «Новой Жизни» Максимъ Горькій, и тотъ говорилъ, что «онъ не понимаетъ, чего мы хотимъ, атакуя союзный имперіализмъ и требуя разрыва съ нимъ». Горькій – даже Горькій! – спрашивалъ, «не есть ли это действительно сепаратный миръ, въ которомъ насъ обвиняетъ буржуазная пресса». Онъ требовалъ полной ясности, совершенно конкретной программы, всехъ точекъ надъ «і» (т. ІМ, 181).
Руководимые циммервальдцами Советы, какъ известно, вняли голосу Суханова, поддались искушенію коyчать войну. Но желанный конецъ – всеобщій демократическій миръ – явно не удавался. Въ этомъ приходилось убеждаться горькимъ и тяжкимъ опытнымъ путемъ. Иллюзіи стали исчезать. Линія, принявшая съ самаго начала резкій уклонъ въ сторону Циммервальда, начала понемногу выпрямляться. Процессъ этотъ шелъ слишкомъ медленно, но оyъ все-таки обозначился. – Сухановъ вспоминаетъ выразительныя параллели. 14-го марта подъ диктовку Чхеидзе Сухановъ выво- {152} дилъ въ воззваніи «Ko всемъ народамъ міра» – «наступило время народамъ взять дело м и р a въ свои руки». A 7-го августа тотъ же Чхеидзе, открывая въ Смольномъ «Совещаніе по обороне», говорилъ: «Народъ взялъ д е л о в о й н ы въ свои руки...» И когда одинъ изъ оборонцевъ честно признается въ неосновательности былыхъ мечтаній: «Призывъ русской демократіи къ миру нашелъ себе слабый откликъ среди союзниковъ. Наша революція не зажгла всемірнаго пожара, какъ мы мечтали пять месяцевъ тому назадъ. И теперь передъ русской демократіей резко ставится въ порядокъ дня другая задача: укрепленіе боеспособности русской арміи», – Суханову остается лишь сделать ремарку: «Чортъ знаетъ что такое!...» (т. V, 141).
Легко было прокламировать борьбу за миръ въ общемъ виде, въ принципе. Труднее было конкретизировать программу мира, дать ей положительное и осуществимое въ реальности выраженіе. Темъ уютнее была позиція Суханова, когда отъ словъ къ делу пришлось перейти уже не ему, оказавшемуся къ тому времени въ оіппозиціи не только къ Правительству, но и къ «правящему блоку» въ Советахъ. Подъ прямымъ давленіемъ Горькаго, требовавшаго ясности, Сухановы въ «Новой Жизни» додумались, наконецъ, въ іюне до решенія. Съ «варварскими союзниками» страна можетъ въ случае надобносги и порвать, но «поскольку Вильгельмъ, Гинденбургъ и Кюльманъ не отказались отъ своихъ грабительскихъ целей, постольку результатомъ разрыва будетъ не сепаратный миръ, a сепаратная война революціонной Россіи съ имперіалистской Германіей».
Роіссіи и революціи, увы, не удалось миновать пути, на который ее съ такой настойчивостью влекли и подталкивали циммервальдцы. Начали съ того, что рево- {153} люція должна «съесть» войну. Кончили темъ, что война «съела» революцію, a заодно и значительную часть Россіи. Былъ и сепаратный миръ. Была и «сепаратная война». Словомъ, свершилось все по слову Суханова. Но онъ все-таки не удовлетворенъ.
Съ одной сторойы, «декретъ о мире» Сухановъ склоненъ считать «не пустой революціонной фразой, a реальнымъ политическимъ актомъ», «темъ самымъ, что должно было сделать правительство революціи не-сколько месяцевъ тому назадъ», и что большевики сделали на следующій день после переворота «въ достойной и правильной форме». A съ другой стороны, Сухановъ не можетъ не признать, что «мирное выступленіе 26-го октября объективно уже было сдачей на милость победителей». Но Сухановъ не считалъ бы себя тонкимъ политикомъ, если бы не сумелъ выбраться изъ затруднительнаго положенія и разрешить противоречіе.
Сами авторы декрета вышли изъ противоречія признаніемъ своего просчета въ темпе и въ сроке coціалистической революціи, «задержавшейся» на Западе. Сухановъ ищетъ выхода тоже во времени, но въ прошломъ, въ упущенныхъ другими срокахъ и возможностяхъ. И тутъ онъ выдвигаетъ свою с a м y ю заветную, мнимую идею о томъ, что м о г л о б ы быть, если б ы «фронтъ мира циммервальдцевъ» сталъ б ы «не менее своимъ и для каждаго разумнаго патріота...» Если б ы раньше не большевицкіе Советы, a советскій блокъ разорвалъ «съ имперіализмомъ собственной и союзной буржуазіи, если б ы онъ ребромъ поставилъ вопросъ о мире (такъ, какъ это черезъ пять месяцевъ сделали болыиевики), то «почетный всеобщій миръ былъ бы завоеванъ». Въ этомъ порукой – Сухановъ. – «Т о г д a это было близко и {154} возможно, – уверяетъ Сухановъ. Когда престижъ революціи былъ еще великъ, a милліоны штыковъ стояли на фронте, – тогда война не вынесла бы открытаго разрыва русской революціи съ міровымъ имперіализмомъ не вынесла бы прямыхъ и честныхъ предложеній мира, брошенныхъ на весь міръ. Тогда они расшатали бы до конца воюющую Европу, и міровой имперіализмъ капитулировалъ бы передъ натискомъ измученныхъ, жаждущихъ мира пролетарскихъ массъ» (т. ІV, 95).
Въ этомъ центральная идея Суханова, его философія мира и войны и, поскольку на этомъ «фронте» решалась и решилась судьба революціи, – философія и всей революціи. Нетъ нужды подчеркивать методологическую порочность этой «философіи», на гипотетически-мнимыхъ основаніяхъ утверждающей свою непоколебимость и фактическyю неопровержимость: попробуй-ка на опыте доказать обратное!..
Сухановъ не довольствуется философіей революціи, онъ интересуется и ея этикой. Устанавливаетъ не только причину, но и вину. Онъ «не согласенъ» такъ разсуждать: «если не сделали, то, стало быть, не могли; если не могли, то и вины тутъ нетъ, передъ лицомъ исторіи». Онъ ищетъ и находитъ виновниковъ «объективно» лишь неудачнаго, a по существу – «достойнаго и правильнаго» декрета о мире. Вина не на большевикахъ, которые «у ж е не могли убить мировую бойню» (т. ІV, 96). Вина и не на Милюкове съ Терещенко, которые не могли не «выполнять миссію россійской буржуазіи». Виноваты меньшевики и эсъ-эры, которые «действовали отъ имени рабочихъ и крестьянъ; эти(!) {155} не могуть ссылаться на непреложность своего классоваго положенія; пусть примутъ вину на себя»...
Среди многихъ обвиненій, выдвигаемыхъ противъ деятелей февральской революціи наряду съ обвиненіями въ попустительстве большевикамъ, въ недостаточно активномъ противодействіи имъ, часто раздаются обвиненія въ недостаточно энергичной и радикальной положительиой программе. Любопытнее всего, что это повторяютъ и п р a в ы е круги. Те самые элементы русскаго общества, которые въ процессе февральской революціи въ меру силъ противились даже воспрещенію заключать земельныя сделки, теперь склонны упрекать за то, что вожди февральской революціи не догадались успокоить мужика и застраховать его отъ большевизма немедленнымъ удовлетвореніемъ стихійной тяги къ земле. Те самые круги, которые раньше не проводили и не проводятъ различія между «интернаціоналами», делавшими попытки вызвать международное движеніе въ пользу демократическаго мира, сейчасъ недоумеваютъ, какъ можно было разсчитывать «канализовать революцію», предупредить победу Ленина, не форсируя самымъ настойчивымъ образомъ заключенія мира на «разумныхъ» условіяхъ.
Въ чрезвычайно ценныхъ, хотя и весьма краткихъ, воспоминаніяхъ проф. Б. Э. Нольде, напечатанныхъ въ т. VІІ «Архива русской революціи» говорится, что «однимъ изъ наивнейшихъ самообмановъ этой богатой всякими фикціями эпохи» было представленіе о революціи, какъ о способе успешнаго завершенія войны. Не разделяя этой фикціи, можно ли, однако, согласиться съ той формулировкой «дилеммы, къ которой Россію прижали событія», которую даетъ применительно къ семнадцатому году проф. Нольде: «Разумный миръ или {156} неминуемое торжество Ленина?»... Такая формулировка ведь тоже ф и к ц і я. Дилемма состояла въ томъ, что или неминуемое торжество Ленина или – немедленный неразумный миръ.
Въ томъ и заключалась т р a г е д і я февральской революціи, что честнаго и разумнаго выхода ей не было дано исторіей. Выходъ былъ лишь стихійный и «похабный». Февраль его принять не могъ и вынужденъ былъ уступить место Октябрю, жившему исключительно «текущимъ моментомъ», не задумывавшемуся надъ завтрашнимъ днемъ и потому обладавшему всеми преимуществами азартнаго и безчестнаго игрока.
4.
У Суханова была воображаемая «линія» не только во внешней политике, но и во внутренней. Она состояла въ томъ, чтобы взаменъ «коалиціи противъ революціи», созданной «единымъ фронтомъ крупной и мелкой буржуазіи», утвердить диктатуру советскаго блока, отъ трудовиковъ до большевиковъ.
Не надо думать, что Сухановъ принципіально отвергаетъ политическое сотрудничество классовъ, какъ. несовместимое съ началами марксизма. Нетъ. Еще въ конце апреля онъ былъ сторонникомъ коалиціи «крупной и мелкой буржуазіи» и защищалъ коалицію весьма убедительно. «При данной конъюнктуре (въ Совете и въ стране) форма коалиціи имела все преимущества. Буржуазная власть была далеко еще не изжита въ глазахъ среднихъ слоевъ, промежуточныхъ группъ населенія. Интеллигенція, чиновничество, «третій элементъ», офицерство – словомъ, все те слои, которыми держится государственная машина, во главе {157} съ самими советскими главарями, – еще совершенно не мирились съ идеей чисто демократической власти... Между темъ государственная машина не могла стоять ни минуты; она должна была работать полнымъ ходомъ.
Но не проходитъ и месяца – «въ Совете и въ стране» не происходитъ ничего принципіально новаго, a Cyхановъ меняетъ свою точку зренія. Теперь онъ убежденъ, что «объективный ходъ вещей велъ революцію къ диктатуре рабочихъ и крестьянъ»; онъ «присоединяетъ свой голосъ къ темъ, кто требовалъ полнаго устраненія буржуазіи отъ власти» и съ этихъ поръ начинаетъ «усиленно оперировать съ терминомъ диктатуры демократіи». Но и теперь онъ «предостерегаетъ противъ диктатуры пролетарскаго авангарда въ мелко-буржуазной и хозяйственно-распыленной стране». Сухановъ решительно не согласенъ съ большевиками, которые готовы были въ любой моментъ устроить возстаніе, хотя бы и помимо и безъ участія организованныхъ мелко-буржуазныхъ элементовъ. Для него «новая революція была допустима, возстаніе было законно, ликвидація существующей власти была необходима. Но все это было такъ – при условіи демократическаго» ф р о н т а». «Правомочное участіе мелко-буржуазныхъ, меньшевистско-эсеровскихъ группъ въ строительстве новаго государства вместе съ пролетаріатомъ и крестьянствомъ» казалось Суханову «безусловно необходимымъ».
Отсюда его идея – создать гомункулуса, y котораго голова была бы Ленина – «не переварившая мешанины изъ Маркса и Кропоткина»; конечности были бы взяты y «предателей революціи и ихъ несмышленныхъ подголосковъ», «услужающихъ соціалистовъ; a туло- {158} вище естественно было заимствовать y «мягкотелыхъ, безкровяыхъ опортунистовъ» и «реакціонныхъ лавочниковъ»... По представленію Суханова, вся сила и все вдохновеніе y большевиковъ. Они – жизнедавцы, и стоитъ только советскимъ меньшевикамъ и эсерамъ отвернуться отъ временнаго союза съ большевиками, какъ они снова обречены превратиться въ «полуразложившееся собраніе неразумныхъ мещанъ и безплодныхъ политиковъ, копающихся an und fur sich».
Сухановъ не обманываетъ себя относительно готовности большевиковъ принять его планъ. Производя подробное исчисленіе распределенія голосовъ въ Предпарламенте и убедившись въ томъ, что на «левой» могло бы быть большинство, Сухановъ меланхолически прибавляетъ: «Все эти абстракные подсчеты имели б ы значеніе на тотъ случай, если б ы большевики не были большевиками и понимали б ы значеліе единаго демократическаго фронта. Тогда впоследствіи можно б ы л о б ыт увидеть, что вышло б ы изъ этого». Темъ не менее онъ к до, и во время, и после октября не переставалъ твердить, что коалиція отъ н.-с. до большевиковъ бы-ла не только необходима, но и реально возможна: Сухановъ почти что ощущалъ ее уже въ своихъ рукахъ революція была почти спасена; ленинскія бредовыя идеи совсемъ было предотвращены; какъ вдругъ... большевики? Нетъ!.. эти «злосчастные слепцы» эсе-ры и меньшевики своимъ незрячимъ и тупымъ упорствомъ и «гнилыми и дряблыми мыслишками» сорвали геніальную выдумку Суханова и вместе съ ней и революцію.
Несмотря на наростающій трагизмъ описываемьіхъ событій, нельзя безъ улыбки следить за упоеннымъ своимъ планомъ марксистомъ, въ с л о в е находящимъ {159} конечную лричину событій. Меньшевистско-эсеровскія грулпы могли сказать тогда (въ Предпарламенте) решающее слово. Это «было последнимъ и единственнымъ, хотя и не очень надежнымъ средствомъ повернуть ходъ событій».
Если-бы после ухода со Съезда Советовъ 25-го октября всей оппозиціи большевики не оказались оставленными съ глазу на глазъ «съ одними левыми эс-эровскими ребятами и слабой группкой новожизненцевъ», – они не получили бы, по мненію Суханова, «монополіи надъ советомъ, надъ массами, надъ революціей», и линіи Ленина не была бы обезпечена победа. Этого не поняли «промежуточныя группы». Оне погубили себя, – туда имъ и дорога. Но оне помешали вместе съ темъ осуществленію спасительнаго плана Суханова. Этого онъ имъ не проститъ. Не за себя, конечно, a за революцію. Не проститъ никогда, даже мысленно», возвращаясь къ минувшему въ воспоминаніяхъ, утверждая свою правоту лишь на бумаге.
И Сухановъ мститъ. На техъ, кто подвергся раз грому въ октябрьскіе дни, онъ возложитъ ответственность за успехи победителей. Жертвы погрома онъ изобразитъ въ роли погромщиковъ. «Къ гражданской войне привела политика правящихъ партій, которыя не шли по нашимъ путямъ и противъ которыхъ мы без-плодно боролись, оставаясь въ меньшинстве». Въ крови, пролитой при взятіи Зимняго, повинны «наши жалкіе последніе министры». Для Смольнаго гуманный прокуроръ видитъ оправданіе – «въ идее, отъ которой онъ, по существу дела, не могъ отказаться». Но для «преступной безсмысленности государственныхъ людей последней коалиціи» оправданія y Суханова нетъ. {169}
Также безжалостенъ онъ къ такъ назыв. «Комитету спасенія родины и революціи». Это Комитетъ учинилъ заговоръ. Большевики же устроили в о з с т a н і е. Только «кровавая авантюра» Комитета (сопротивленіе юнкеровъ) укрепила решимость сторонниковъ переворота. Только 29-ое октября превратило «смешныя, небрежныя, неуклюжія толпы равнодушныхъ людей съ винтовками» въ «стальные рабочіе батальоны». И т.д. Можно было бы легко опровергнуть эти свидетельстяа Суханова его же собственными свидетельтельствами того, напримеръ, какъ черезъ два дня подъ Пулковомъ въ «решающій и все решившій моментъ» эти «стальные рабочіе баталіоны» побежали отъ одной сотни оренбургскихъ казаковъ; или какъ целый полкъ (Измайловскій) «не заставилъ себя ждать и бежалъ въ полномъ составе» отъ 30 человекъ и одного броневого поезда. Устояли и одержали верхъ матросы… Въ опроверженіе сухановской версіи о роли «авантюры» 29-го октября можно было бы сослаться на фактъ переговоровъ о перемиріи, которые происходили между большевиками и соціалистическими партіями, «Викжелемъ» и петербургской думой, и которые поздней ночью 31 октября закончились даже соглашеніемъ, цинично разорваннымъ, конечно, большевиками на следующій же день, после победы подъ Пулковомъ.
Но мы здесь не пишемъ своей исторіи революціи. Не пишемъ и своихъ воспоминаній. Мы хотимъ лишь дать представленіе о методе, авторе и «философіи» одного» изъ наиболее значительныхъ трудовъ о революціи.
Живо написанныя «Записки» Суханова читаются съ интересомъ. Эта живость облегчитъ знакомство съ ни- {161} ми и грозитъ распространеніемъ сухановскаго воспріятія событій и смысла февральской революціи за пределы того узкаго кружка лицъ, которыя солидарно съ Сухановымъ «делали» революцію. Объемъ труда и казовая независкмость сужденій – авторъ всеми неудовлетворенъ и всехъ бранитъ – способны соблазнить не только ищущаго занимательнаго чтенія, но и изследователя (пресловутаго» «будущаго историка»!) эпопеи семнадцатаго года.
Рискованно было бы упрекнуть Суханова въ прямой или преднамеренной фальши. Фальшивы его положеніе и точка зренія. Непріемлема его моральная личность, въ которой есть нечто отъ Стеклова, отъ Алексинскаго, Мстиславскаго, Козловскаго и т.п. – родственныхъ Суханову п о т и п у, несмотря на все индивидуальныя различія. О т с ю д a уже все остальное.
«Дикій», формально стоявшій вне партій, a фактически побывавшій во многихъ, случайно вознесенный на самый гребень революціонной волны, Сухановъ привыкъ въ самомъ себе, въ своемъ критическомъ разуме находитъ источникъ и санкцію надуманной имъ политической линіи. До самаго конца февральской революціи онъ былъ и остался р a б о м ъ своихъ утопическихъ идей и плановъ. Возможно, что и въ самомъ деле онъ верилъ, что его утопія не сегодня-завтра можетъ стать реальностью, стоитъ только умеючи маневрировать терминами «сепаратная война» или «диктатура демократіи», и заговоръ удастся.
«Многіе и многіе несомненно чувствовали, что я говорю правду, хотя бы и неосуществимyю» (т. VII, стр.16), – говоритъ Сухановъ и не замечаетъ всей убійственности для него, какъ для политика, {162} такого «комплимента». Говорить правду, хотя бы и неосуществимую, – обязанность для пророка, подвигъ для моралиста. Но для политика, пламенеющаго гордыней дальнозоркости, маневрирующаго «массами» и аргументирующаго отъ «объективнаго хода» революціи и всяческихъ «коньюнктуръ»?! Можно ли откровеннее подчеркнуть собственную свою надмірность и оторванность своей утопической правды отъ реальной жизни?
Не въ томъ, конечно», было «несмываемое преступленіе» Суханова, что онъ не порвалъ съ группой Мартова» 25-го октября, a сделалъ это двумя или тремя го дами позже; что онъ «не остался» на Съезде Советовъ, a вернулся туда и т.д. Это все жеманство и кокетство. Подлинно несмываемое преступленіе Сухановыхъ въ томъ, что они отождествили себя съ революціей; свой ограниченный и фанатическій индивидуальный разумъ выдавали за разумъ трудовыхъ массъ; волю своихъ ничтожныхъ по численности единомышленниковъ подставляли на место демократіи, исповедывали максимализмъ целей и невозможность ихъ осуществленія, подходили къ россійской государственности, къ людямъ и къ группамъ, партіямъ, классамъ, именно такъ, какъ теперь рекомендуетъ поступать Струве, – инструментально, т.е. въ качестве средства къ ими одними осознаннымъ целямъ революціи, интересамъ трудящихся, классовъ и благу человечества.
5.
Русская катастрофа была, конечно, предопределена географіей и исторіей Россіи. Но поскольку и личные факторы сыграли свою роль въ этой катастрофе, ни одинъ классъ или слой русскаго народа не безъ {163} греха, ие безъ вины. И не для безплоднаго самобичеванія, a въ порядке простого установленія исторически безспорнаго факта, надо признать, что и демократія – буржуазная и соціалистическая – за время революціи совершила не одну ошибку – иногда ошибки хуже преступленій – передъ россійской государственностью, передъ отдельными слоями русскаго народа, передъ собой.
До семнадцатаго года революція представлялась довольно упрощенно: не «по Жоресу», – какъ варварская форма прогресса, a «пo Островскому», – какъ «все высокое и прекрасное». Народъ и, особливо, трудовыя массы воспринимались и расценивались, не какъ люди и человеки со всеми ихъ человеческими страстямк и слабостями, взлетами и паденіями, a какъ носители мірового разума исторіи, по Гегелю и Марксу, или какъ народушко-богоносецъ, по Юзову или Достоевскому.
О «взбунтовавшихся рабахъ» Керенскій – Керенскій первыхъ месяцевъ революціи! – могъ упомянуть лишь для контраста и антитезы. О «мятежномъ охлосе» Черновъ заговорилъ лишь после октябрьскаго переворота. Только въ самыхъ последнихъ числахъ сентября Мартовъ рискнулъ, наконецъ, признать «несвоевременность тяготенія къ большевикамъ» и «опасность для революціи слева». Впрочемъ, и тогда въ той же мартовской подгруппке находились «работники стараго Исполнительнаго Комитета», съ мартовскимъ «крестникомъ» – Сухановымъ во главе, которымъ «движеніе слева представлялось не въ аспекте опасности, a въ аспекте спасенія».
Характерно что такъ «представлялось» дело Суханову и его приснымъ, несмотря на то, что онъ «не {164} верилъ въ победу, въ успехъ, въ «правомерность», въ историческую миссію большевицкой власти»; несмотря на отчетливое сознаніе, что вместо экономической программы y большевиковъ «пустое место»; что демагогія большевиковъ «безудержна и беззастенчива», a взятыя ими на себя задачи явно невыполнимы.
Не надо было быть особенноі прозорливымъ, чтобы видеть, что врагъ подстерегаетъ демократію слева, что реальна опасность непосредственнаго срыва не столько вправо, сколько влево. – Что можетъ быть этомъ отношеніи характернее описанія, даннаго Сухановымъ совещанію въ Малахитовомъ зале 21-го іюля. «Обстановка была такая, что напрашивалась мысль о возможномъ покушеніи на государственный переворотъ со стороны Гучковыхъ и Родзянокъ. Никакихъ прямыхъ указаній, кажется, на это не было. Но атмосфера(!?) была такъ густа, что это казалось вполне вероятнымъ». Въ паническомъ напряженіи вглядываясь въ одну точку, проглядели подлинную контръ-революцію, пришедшую, какъ и предсказывалъ Церетели, въ другія, «левыя» двери.
Зло состояло вовсе не въ томъ, что были спеціально заинтересованные въ перемещеніи центровъ вниманія. въ отвлеченіи отъ подлиннаго врага и сосредоточеніи всей энергіи на враге фиктивномъ и мизерномъ, искусственно увеличенномъ по сравненію съ его натуральными размерами. Это – пріемъ, общепринятый не только среди политическихъ искусниковъ, но и въ среде незатейливыхъ покусителей на чужую собственность. Корни зла вели къ традиціи, заставлявшей даже незаинтересованныхъ въ искаженіи подлинной обстановки, свободныхъ отъ тайныхъ умысловъ, опасливо коситься вправо и учитывать какъ угрозу для {165} сегодняшняго дня то, что могло составить такую угрозу только въ будущеімъ. Самое же зло состояло въ схематическомъ подходе къ политическимъ явленіямъ, которыя воспринимались не такъ, какъ они б ы л и и что они значили въ действительности, a такъ, какъ они представлялись заранее, за долгіе годы мечтательныхъ думъ о характере грядущей революціи, о действующихъ въ ней силахъ (пролетаріатъ-гегемонъ или авангардъ; креістьянство мелко-буржуазное или трудовое; интеллигенція классовая или внеклассовая), объ отношеніи къ государству, которому, по писанію, предстояло въ скоромъ времени «отмереть», и о прочихъ воображаемыхъ предметахъ и линіяхъ въ пространстве.
Февральская революція восприняла готовыя, до нея сложившіяся традиціи и схему. Те, кому довелось съ первыхъ же дней быть истолкователями традицій, выполнителями схемы, – естественноі, наложили на нихъ свой, личный отпечатокъ, прикрывая его ореоломъ революціи, «имманентностью» ея развитія. И когда случайные вожди и глашатаи уже покинули авансцену, надъ ихъ воспріемниками еще долго, какъ рокъ, тяготели воззренія и навыки, якобы освященные революціоннымъ опытомъ. Сухановы ушли, но ихъ первые посевы быстро дали буйные всходы. Какъ ихъ убрать и кому придется жать, – до этого заботы было мало.
Сухановъ эпически описываетъ итоіги выборовъ въ Петроградскій Советъ, былой «источникъ власти», – произведенныхъ въ сентябре 17 года. «Наша группа, меньшевиковъ-интернаціоналистовъ, – группа, составлявшая основное ядро перваго Исполнительнаго Комитета, начавшаго революцію, – не получила ни одного места. Это было для насъ, быть можетъ, и пе- {166} чально, но совсемъ не удивительно. Наша позиція, по крайней мере, въ своей положительной части, была ненужна, излишня для массъ. Въ отрицательной, критичеокой части мы, мартовцы и новожизненцы, совпадали съ большевиками. На арене тогдашней борьбы противъ коалиціи и буржуазіи мы стояли рядомъ съ ними» (т. V1, 192–І93).
Я не склоненъ думать, чтобы Суханову казалось все столь же простымъ и «неудивительнымъ» и раньше, тогда, когда происходили описываемыя имъ событія. Не думаю, чтобы Сухановъ и тогда представлялъ себе явственно, что не онъ обойдетъ и «используетъ» большевиковъ для своего плана, a что самъ окажется использованнымъ и обойденнымъ большевиками, шедшими съ нимъ рядомъ для борьбы съ «удушавшей демократію керенщиноій» и прошедшими мимо причитаній и обличеній «отставной козы барабанщика», составляющаго ныне свои «Воспоминанія Нарциса», – по непочтительному отзыву «Правды»... Но что наследство, оставленное первыми деятелями Исполнительнаго Комитета, приведетъ къ торжеству большевиковъ, зто нетрудно было предвидеть – и предвидели – задолго до Октября.
Общность прошлаго, идеологическихъ корней и героической борьбы съ самодержавіемъ, связывала психологію, сковывала воспріятія и, главное, волю. Война и необходимость держать фронтъ побуждали, съ своей стороны, предпочитать худой миръ въ стране доброй ссоре. Соціалистическія партіи распадались на теченія, фракціи, центры, – фиктивно сохраняя формальное единство. Руководители не находили въ себе решимости подчинить или устранить строптивыхъ вредителей не только партій, но и рево- {167} люціи. Въ выигрыше отъ того, естестведно, оказывались вредители, единствомъ національнымъ или партійнымъ не дорожившіе и гражданской войны не пугавшіеся. – Отдельнымъ одиночкамъ, «ясновидевшимъ» грядущее, но недостаточно вліятельнымъ или умелымъ, чтобы вести за собой людей и группы, приходилось крохоборствовать: довольствоваться «интерпретированіемъ» противоположнаго взгляда и выправленіемъ не столько революціи, сколько резолюцій.
Если Мартовъ уже 4-го іюля, въ самый разгаръ большевистскаго броженія, констатируетъ «классическую сцену начала контръ-революціи» и предлагаетъ «избегать малейшихъ проявленій солидарности съ победившимъ советскимъ большинствомъ», то идеологъ и вождь этого большинства Данъ уже 7-го іюля спешитъ провести въ меньшевистскомъ центральномъ комитете резолюцію, «заостренную направо». Эта разница въ три дня даетъ символическое изображеніе разстоянія, отделявшаго Сухановыхъ въ чистомъ виде отъ Сухановыхъ разжиженныхъ, – отъ той «левой, въ образе, главнымъ образомъ, Дана», которая, по свидетельству Суханова, завелась въ самомъ правящемъ блоке и его разлагала, разъедала изнутри. Эта внутренняя сухановщина оказалась, можетъ быть, пагубнее находившейся вовне.
Если существуетъ вообіде историческая ответственность, если можно и должно» искать, кто лично и коллективно ответствененъ за срывъ февральской революціи и последующую катастрофу – одну изъ самыхъ тягчайшихъ ответственностей следуетъ возложить на деятелей, сопричастныхъ «сухановщине», – о причастныхъ политически, независимо отъ моральна- {168} го лица и принадлежности къ той или иной группировке.
Сухановскія «Записки» должны вызвать y каждаго демократа, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, – острое ощущеніе личной и коллективной ответственнссти за то, что Сухановымъ удалось овладеть русской революціей по праву перваго захвата. Въ этомъ отношеніи оне могутъ сослужить роль некотораго антидота противъ рецидива «сухановщины». И въ этомъ – оправданіе труда, затраченнаго авторомъ для написанія своихъ семи томовъ, a читателемъ – для ихъ одоленія. {169}
Примечания
1 Видимо, Н. Сухановъ оценилъ П. Милюкова до того, какъ последній сталъ къ Суханову "въ аналогичное положеніе съ другой стоіроны".
2 Это предвиденіе было сделано мною въ "Современныхъ Запискахъ" задолго до того, какъ П. Н. Милюковъ увидалъ въ "Запискахъ" Суханова "полезное дополненіе" къ собственному труду.
3 Мне пришлось быть участникомъ одного изъ техъ "Пяти дней" революціи, которые запечатлелъ С. Мстиславскій. И я категорически свидетельствую, что въ его описаніи такъ много фактической неправды – на трехъ страницахъ (141-143) я насчиталъ девять "отступленій" отъ действительности, искажающихъ всю обстановку: Мстиславскій видитъ то, чего не было, и не видитъ происходившаго на глазахъ y всехъ, – что, въ качестве матеріаловъ о революціи, воспоминанія Мстиславскаго должны быть решительно отброшены за совершенной негодностью.