М.В. Вишнякъ

Два пути: Февраль и Октябрь

О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦІИ — КАНУНЫ И СВЕРШЕНІЯ

Воспоминанія В. А. Маклакова – авторъ называетъ ихъ не «простыми мемуарами» и въ то же время не «истоірическимъ изследованіемъ» – посвящены едва ли не наиболее волнующему вопросу современности – истокамъ русакой революціи, причинамъ, предопределившимъ, по убежденію автора, ея срывъ. Вопросъ формально и по заданію ставится не въ личной, a въ общей форме, психологически и политически очень подкупающей.

Авторъ решительно отметаетъ привычно «условную ложь» оффиціальныхъ партійныхъ версій и бюллетеней, заранее отказывается отъ защиты «а outrance прежнихъ положеній». Онъ убеждаетъ признать свои ошибки и «правоту y враговъ», призываетъ «отказаться отъ претензіи на непогрешимость; напротивъ, намъ самимъ нужно искать с в о и х ъ ошибокъ, какъ ищутъ именно и х ъ при анализе проигранной шахматной партіи». Справедливо указывая на сомнительное преимущество того, что «обличеніе н a ш и х ъ ошибокъ предоставлять толыко нашимъ старымъ врагамъ, да ренегатамъ», онъ остроумно аргументируетъ, – «если мы и сейчасъ, после 1917 г., станемъ доказывать, что ни въ чемъ не ошибались, что все предвидели и обо всемъ предупреждали, намъ все равно не поверятъ. Такой пози- {53} ціей мы только увеличимъ кредитъ техъ нашихъ противниковъ, отъ которыхъ намъ нечего ждать ни правды, ни пониманія». А, главное, – этого требуютъ инте-ресы д е л а, которое мы защищаемъ и отъ защиты котораго мы не отказываемся. «Если-бы намъ удалось убедить, что мы всегда поступали такъ, какъ поступать были должны, мы дискредитировали бы самое д е л о».

Нельзя не признать исключительной ценности и интереса за такимъ подходомъ къ познанію причинъ русской революціи. Вполне сочувствуя именно такой постановке вопроса, мы – скажемъ тутъ же – весьма далеки отъ техъ выводовъ и заключеній, къ которымъ В. А. Маклаковъ приходитъ. Больше того – позволяеімъ себе утверждать, что поставленное себе заданіе авторъ отчасти не выполнилъ, отчасти, какъ будетъ видно изъ дальнейшаго, – и не м о г ъ выполнить.

Позволительно говорить о выводахъ и заключеніяхъ, хотя воспоминанія В. А. Маклакова еще не закончились печатаніемъ, потому что авторъ своему описанію «некоторыхъ моментовъ изъ прошлаго, которые при виде того, что теперь происходитъ, приходятъ на память», счелъ нужнымъ предпослать особое П р е д и с л о в і е съ изложеніемъ своей о б щ е й «точки зренія, съ которой онъ смотритъ на наше прошлое».

Вотъ эта-то общая иисходная тояка зренія, которая намъ представляется и т о г о м ъ пережитого опыта, среды, симпатіи и т.д., и которая остается себе равной, о чемъ бы ни вспоминалъ В. А. Маклаковъ, – и составляетъ предметъ нашего вниманія и критики. {54}

Въ сердцахъ, восторженныхъ когда-то, есть роковая пустота...

Б л о к ъ.

В. А. Маклаковъ видитъ -преимущество нашего поколенія въ томъ, что ему дано было жить въ двухъ эпохахъ – въ настоящемъ и въ прошломъ, – между которыми провела грань революція. Авторъ полагаетъ, что не только ему самому, но и всему современному поколенію дано «сочетать въ себе безпристрастіе историка съ осведомленностью современника, быть и с т о р и к о м ъ современныхъ с о б ы т і й».

Такъ ли это?

Кого не соблазняла мысль быть собственнымъ своимъ – и своего времени – историкомъ? Политическіе деятели редко располагаютъ досугомъ вести дневники, регистрировать свои «точки зренія» на событія въ моментъ или въ процессе ихъ совершенія. Когда же эти деятели перестаютъ «делать исторію», по темъ или инымъ основаніямъ выходятъ въ тиражъ и обретаютъ досугъ, – имъ кажутся малозначительнымъ, a иногда и малодостойнымъ занимать общественное мненіе своимъ личнымъ и прошлымъ, безвозвратно минувшимъ. Возникаетъ непреодолимое желаніе выйти за пределы {55} только субъективной оценки. И пишутъ исторію современныхъ событій, не собираясь писать «историческаго изследованія» или даже не называя написаннаго исторіей. Достиженія испытанныхъ ученыхъ, историковъ-профессіоналовъ, въ такихъ случаяхъ не более плодотворны, чемъ достиженія диллетантовъ въ исторической науке. Дефектъ здесь не въ лицахъ, a въ заданіи и предмете.

Кому не приходилось отмечать этотъ общій дефектъ. И сейчасъ приходится отвергнуть те особыя права и преимущества, которыя всему современному поколенію, и въ томъ числе себе, присваиваетъ В. А. Маклаковъ. Предисловіе къ его воспоминаніямъ, несмотря на всю осторожность и оговорки автора, его диалектическое искусство и литературное мастерство, разделяетъ общую всемъ подобнымъ попыткамъ судьбу.

Первичный порокъ всего построенія заключается въ качестве матеріала, въ природе техъ «вещей», на которыхъ покоится «точка зренія» Маклакова. Отвлеченно. разсуждая, онъ отліично сознаетъ, что «причинъ, которыя съ разныхъ сторонъ приводили къ одному и тому же концу – крушенію русскаго* государства», было много, очень много и самыхъ разнообразныхъ. Онъ самъ подчеркиваетъ и въ начале и въ конце Предисловія, что причины крушенія – «не только ч y ж і я ошибки». Но страннымъ образомъ все Предисловіе звучитъ обвиненіемъ противъ другихъ, правда не только «чужихъ», но и «с в о и х ъ», – «своихъ» даже больше всего, поскольку эти «свои» находились въ общей съ Маклаковымъ общественной и партійно-политической группировке и следовали не съ н и м ъ и не {56} з а н и м ъ. Словомъ, B. A. Маклаковъ пишетъ не о с в о и х ъ ошибкахъ, a объ ошибкахъ «своихъ», какъ и онъ принадлежавшихъ къ «либералыюй общественности» и к.-д.-ской партіи. Онъ пишетъ о чужихъ, о другихъ, о «своихъ», но только н е о с е б е.

Пусть читатель просмотритъ написанное В. А. Маклаковымъ съ учетомъ только что сказаннаго, и онъ самъ убедится, что мое замечаніе вызвано не полемическимъ увлеченіемъ, a объективно неоспоримымъ фактомъ. Темъ самымъ и разсужденія В. А. Маклакова, сохраняя весь свой интересъ и значеніе въ качестве одного изъ множества другихъ политическихъ процессслвъ, которые ведутъ и долго еще будутъ вести передъ Исторіей заинтересованныя стороны и ихъ будущіе наследники, утрачиваютъ право на признаніе ихъ выраженіемъ объективной истины. Работа В. А. Маклакова этимъ не умаляется. Она только вводится въ законныя рамки и масштабы.

Какъ ни скучна всякая «методологія», приходится, однако, остановиться еще на двухъ пунктахъ, существенныхъ – на нашъ взглядъ, даже решающихъ – для всего построенія В. А. Маклакова.

Авторъ оперируетъ все время со слишкомъ общими и суммарными категоріями: «старая Россія», «революціонная демократія», «либеральная общественность», – не расчленяетъ этихъ понятій. Только это и позволяетъ ему считать определяющимъ признакомъ, напримеръ, «революціонной демократіи» ея ненависть къ «старой Россіи». Это неверно ни въ отношеніи къ революціонной демократіи, въ «гротеске» взятой, ни въ отношеніи обратной характеристики нереволюціонной, a «либеральиой общественности». Что «въ старой Россіи было много безсмысленнаго, жестокаго и даже {57} гнуснаго», признаетъ и Маклаковъ; этого не отрицаютъ и самые стойкіе почитатели и охранители низвергнутыхъ устоевъ. Но что въ Россіи далеко не все было дурно, a много было и ценнаго и великаго, этого не рискуютъ отрицать целикомъ даже ни передъ какимъ отрицаніемъ не останавливающіеся болыиевики. И они – даже они – признаютъ великое прошлое за русской культурой, искусствомъ, наукой, активностью русскаго рабочаго класса и т.д., отрицая насплошь п о л и т и ч е с к о е прошлое Россіи. Темъ съ меньшимъ основаніемъ можно приписать революціонной демократіи въцеломъ «глобальную ненависть» ко всему, что было въ старой Россіи. Старымъ режимомъ не ис-черпывалась прежняя Россія такъ же, какъ нынешнимъ советскимъ не исчерпывается и пореволюціонная. Нежеланіе видеть «въ качестве главы государства члена исторической династіи вместо Калинина» отнюдь не свидетельствуетъ о «недостаточной ненависти» къ нынешней власти. И обратно: отъ нежеланія видеть въ качестве главы государства Калинина отнюдь нельзя заключать, по примеру большевиковъ, о симпатіяхъ къ членамъ исторической династіи. Слишкомъ, казалось бы, очевидно, что одно понятіе – режимъ – не покрываетъ другого – Россія.

Второй изъянъ въ «методологіи» Маклакова состоитъ въ томъ, что онъ наотрезъ отказывается говорить о неизбежности революіціи, о томъ, что «никакое искусство революцію остановить не могло». По его мненію, т a к ъ ставить волросъ нельзя потому, что такое утвержденіе нельзя проверить, «его нельзя ни доказать, ни отвергнуть». Онъ рекомендуетъ намъ «спрашивать себя только: все ли было сделано либеральной общественностью, чтобы Революцію предотвратить? Всегда ли она поступала такъ, какъ должна {58} была поступать по своей идеологіи партія «эволюціи», какъ зтого отъ нея требовала та р о л ь, которую на нее возложила исторія и на которую она сама претендовала»?

Отрицаемая Маклаковымъ постановка вопроса намъ представляется правильной, утверждаемая же имъ формулировка – недостаточной.

Ведь считаетъ же онъ возможнымъ утверждать, что «можно быть совершенно увереннымъ, что если бы не было» войны, то уступки, сделанныя въ 1905 г. и выразившіяся въ конституціи 1906 года, оказались бы вполне достаточными, чтобы надолго, если не на всегда, предотвратить опасность новой Революціи». А. разве это можно «доказать»? Или «отвергнуть»?

В. А. Маклаковъ правъ, когда онъ ставитъ т a к ъ вопросъ въ отношеніи къ революціи 1905 г., и онъ непоследователенъ и неправъ, когда отрицаетъ возможность такой постановки вопроса въ отношеніи къ революціи 1917 года.

«Всегда» ли поступала та или иная партія, какъ она «должна была поступать», – представляетъ интересъ второстепенный и спеціальный. Даже и большевики не отрицаютъ, что они и въ 17-мъ году, и раньше, и позже поступали далеко не всегда такъ, какъ они должны были бы поступать согласно своей идеологіи и роли, которую на нихъ возложила исторія и на которую они сами претендовали. Еще съ большей легкостью и охотой признаютъ это, конечно«, все другіе, побежденные. Но какое можетъ иметь значеніе такое позднее признаніе, не всегда даже сопровождаемое раскаяніемъ?

Именно т a к ъ ставить вопросъ нельзя, не имеетъ никакого смысла прежде всего потому, что здесь нетъ для насъ никакого вопроса, – ни въ отношеніи себя, {59} ни въ отношеніи другихъ, будь то враги, друзья. друго-враги, «революціонная демократія» или «либеральная общественность». В с е ошиблись и не всегда делали то, что каждому надлежало бы делать согласно его роли. Герценъ правильно заметилъ, что «Исторія не имеетъ libretto, которое превратило бы исторію въ «театральную пьесу съ заранее известной развязкой».

Это разногласіе въ постановке вопроса вводитъ насъ и въ самое существо спора о революціи и распределеніи за нее ответственности. Самая формулировка того, какъ надлежитъ ставить вопросъ, скрываетъ въ себе уже ответъ по существу. Разъ «мы можемъ спрашивать себя только: все ли было сделано либеральной общественностью, чтобы революцію предотвратить», – очевидно, что предотвратить революцію м о ж н о б ы л о, сделать это либеральная общественность м о г л a и могла это сделать именно либеральная общественность.

2.

Ответственность за революцію В. А. Маклаковъ распределяетъ между «ревалюціоиной демократіей», которая, коротко говоря, была разрушительной ех professe, какъ бы по призванію, и между «либеральной общественностью», совершавшей преступленія, говоря тоже коротко, – по неизъяснимой глупости.

Отдельные отряды «революціонной демократіи» сознательно или безсознательно, следуя логике или только сантиментамъ, явно или скрыто, въ большей или меньшей мере, но г о т о в я революцію, желая ея, идя на нее, все одинаково совершали преступленіе по от- {60} ношенію къ россійской государственности и русской исторіи. Въ лучшемъ случае некоторые изъ нихъ не понимали того, что таікое революція. Въ худшемъ – они намеренно потворствовали большевикамъ, предвидя, что подставляютъ для нихъ плечи.

«Либеральная общественность» и, въ частности и въ особенности, к.д-ская партія, не желая революціи и всячески отъ нея отталкиваясь, фактически совершала не преступленіе, a худшее – глупость, ничемъ не оправдываемую и неизъяснимую. Она вступила въ непримиримое противоречіе съ самой собой, со своимъ прошлымъ и будущимъ, съ идеологіей и ролью, которую на нее возложила исторія и на которую она сама претендовала. Она «можетъ на своей стороне считать одни пораженія. Основныя идеи либерализма осмеяны и растоптаны и возродятся не скоро... Если «революціонная демсжратія», даже проклиная большевиковъ, можетъ все-таки приветствовать Февраль, который осуществилъ ея пожеланія, можеть находить въ революціи не одно горе, но и «завоеванія», – то о какой «победе» и какихъ «завоеваніяхъ» могъ бы говорить либерализмъ, если только онъ не изменилъ себе, своимъ заявленіямъ и всей своей прежней идеологіи».

«Либеральная общественность» ведь не была «безответствениой оппозиціей». Ея претензія стать властью вне революціи ее обязывала «считаться не только со своимъ идеаломъ, но и съ возможностью его проведенія въ жизнь безъ потрясенія народнаго организма», возлагала на нее долгъ «всеми мерами стараться не открывать дверей революціи» и «помогать власти во всехъ ея попыткахъ двигаться въ лучшую сторону, какъ бы ни было это движеніе незначителыю, если оно все-таки вело къ улучшенію». «Партіи эволюціи» над- {61} лежало избегать всякаго шага, который могъ бы толкать къ тупику, изъ котораго не было другого выхода, кроме общаго взрыва».

Если по отношенію къ «революціонной демократіи» Маклаковъ еще склоненъ искать смягчающія ея вину обстоятельства – и находитъ ихъ въ закоренеломъ невежестве и профессіонально-преступной среде – то для «либеральной общественности» онъ даже и не ищетъ – и не даетъ ей – никакогоі снисхожденія.

Справедливы ли эти обвиненія В. А. Маклакова? Остановимся прежде всего на томъ, чемъ объясняются его упрощенія и преувеличенія.

Автору открываются только два прямолинейныхъ пути: путь эволюціи, или «соглашательства» со старай властью во что бы то ни стало, и путь революціи, неизбежно ведущій, хотя и съ проклятіями, но все же къ пріятію Октября. Такое геометрически-прямолинейное построеніе исторически неправильно и жизненнс нереально. Оно не считается съ темъ фактомъ, что и въ «революціонной демократіи» всегда существовало – отъ Герцена и до Чайковскаго и Брешковской – теченіе, которое вовсе не было энтузіастомъ революціи во что бы то ни стало. Это теченіе, предвидело революцію, считало ее неотвратимой, но признавало ее не желаннымъ днемъ, a днемъ р о к о в ы м ъ, отчаяннымъ средствомъ; хотя и н е избежной, новарварской формой прогресса. Для «партіи революціи» стало своего рода обыкновеніемъ со смертью очереднаго самодержца обращаться къ его преемнику со словами просьбы и увещанія. Вспомните мольбы Герцена, обращенныя къ Александру П. Вспомните знаменитое письмо «Исполнительна- {62} го Комитета Народной Воли» Александру III. Или то была не «революціонная демократія»?

Не считается прямолинейное построеніе Маклакова и съ темъ фактомъ, что путемъ «соглашательства» съ властью во что бы то ни стало «партіи эволюціи» пытались итти и шли долго и упорно. Чтобы не осложнять спора, не будемъ доказывать, что и тактика той партіи, къ которой принадлежалъ В. А. Маклаковъ, страдала чаще, на нашъ «революціонно-демократическій» взглядъ, чрезмерной законопослушностью, a не излишнимъ радикализмомъ. Но одной к.-д.-ской партіей не исчерпывалась вся «либеральная общественность». И то самое, что сейчасъ защищаетъ Маклаковъ въ качестве потенціально-должной тактики к.-д. въ прошломъ, было на опыте испробовано, проделано другими «партіями эволюціи».

Пусть требованіе о созыве Учредительнаго Собранія для выработки конституціи – требованіе, представленное Витте делегатами бюро съезда земскихъ и городскихъ деятелей кн. Г. Е. Львовымъ, А. Ф. Головинымъ и Ф. Ф. Кокошкинымъ, – теперь кажется наивнымъ и утопическимъ. Не надо, однако, забывать, что когда въ прошлое переносятъ нынешнюю обста-новку и психологію, совершаютъ ошибку и с т о р и ч е с к о й перспективы. Въ данномъ же случае эта обычная ошибка осложняется еще другой – фактической неточностью. Конфликтъ между властью и либеральной общественностью проходилъ въ 1905 году вовсе не по линіи требованія Учредительнаго Собранія, а по линіи недвусмысленнаго признанія элементарныхъ основъ конституціонализма.

И сейчасъ же после изданія манифеста 17 октября, и до и после роспуска первой Думы представите- {63} ли власти – и Витте, и Столыпинъ, и самъ царь – не разъ беседовали съ представителями либералыюй общественности о выходе изъ создавшагося тупика. Беседовали съ кадетами, «беседовали и съ более умереннымн политическими и общественными деятелями, съ мирнообновленцами и октябристами. Да и лидеръ к.-д.-ской партіи, какъ онъ самъ же разсказалъ въ цитируемыхъ В. А. Маклаковымъ «Трехъ Попыткахъ» («Къ исторіи русскаго лжеконституціонализма»), былъ более чемъ умеренъ въ томъ «частномъ совете», который онъ далъ «высшему представителю власти» Витте. Произнесите слово: конституція, – убеждалъ П. Н. Милюковъ Витте. «Для ускоренія дела позовите сегодня кого-нибудь и велите перевести на русскій языкъ бельгійскую или, еще лучше, болгарскую конституцію, завтра поднесите ее царю для подписи и после завтра опубликуйте. Это будетъ конституція октроированная, и васъ -будутъ бранить за такой образъ действій, но потомъ успокоятся, и все войдетъ въ норму. Нельзя говорить, что мы русскіе не доросли до этого, разъ я вамъ ссылаюсь на такую страну, какъ Болгарія».

Какъ видите, это очень далеко отъ непримиримости и требованія Учредительнаго Собранія, во что бы то ни стало, даже со стороны наиболее радикальныхъ либераловъ.

Не большую требовательность проявилъ, конечно, лидеръ к.-д.-ской партіи и при своихъ «секретныхъ» встречахъ и беседахъ «за свой страхъ» съ Треповымъ и Столыпинымъ!

Но вотъ несколькими месяцами позднее, въ феврале 1906 г., собрался первый съездъ «Союза 17-го октября», и такой сдержанный общественный деятель, {64} какъ M. A. Стаховичъ, пророчески предостерегалъ старую власть: – «правительство само расшатываетъ и какъ бы хочетъ опрокинуть весь государственный строй. Оно само готовитъ себе гибель всей Россіи». Проходитъ еще несколько месяцевъ и П. А. Гейденъ резюмируетъ Д. Н. Шипову смыслъ всехъ переговоровъ о привлеченіи его съ Шиповымъ въ составъ правительства: – «Очевидно насъ съ вами приглашали на роли наемныхъ детей при дамахъ легкаго поведенія». A самъ Шиповъ, славянофильствующій и толстовствующій, противникъ всякаго обостренія политической борьбы, приходитъ къ окончательному выводу – «Было вполне очевиднымъ, что никакія соглашенія съ властью, пріемлемыя для общественнаго сознанія, невозможны и что для перехода отъ стараго государственнаго строя къ новому о с т -а е т с я о б щ е-ству и населенію одинъ путь. – путь политической борьбы съ в л а с т ь ю». (Д. Н. Ш и п о в ъ: «Воспоминанія и Думы о пережитомъ». — 1918. Москва. — Стр. 417, 473, 511).

Въ другомъ месте¹ В. А. Маклаковъ разсказалъ о свиданіи, которое онъ, вместе съ Струве, Челноковымъ и Булгаковымъ, имелъ со Столыпинымъ въ ночь съ 2-го на 3-ье іюня 1907 г. Целью свиданія было – убедить Столыпина взять обратно предложеніе о лишеніи депутатскихъ полномочій 35 членовъ соц.-демократической фракціи Думы. Столыпинъ интересовался при этомъ, – можетъ ли Дума сделаться «работоспособной», т.е. законопослушной. – «Возможно ли выделить, изъ нея правое большинство и, главное, одобритъ ли это большинство его крестьянскіе зако- {65} ны. Мы не отнимали надежды на это, – «страна образумится». Но Столыпинъ, съ своей стороны, долженъ былъ ей помочь на этомъ пути; «не провокаціей можно завоевать общественное мненіе: она отбрасываетъ страну налево» и т.д. Притворялся ли онъ, – но моментъ, казалось, онъ колебался. Если это такъ, ска-залъ онъ намъ, почему вы не хотите, вы, кадеты, мозгъ страны, порвать съ революціонерами. Голосуйте за мое предложеніе, освободите Думу отъ соціалъ-демократовъ; вы увидите, какъ мы станемъ работать съ вами. Это предложеніе б ы л о морально и политически невозможно. Страна бы насъ оттолкнула. «Я н a к р a й н е й п р a в о й кадетовъ, ответилъ ему я, и б y д y голосовать противъ вашего предложен ія». «Тогда ничего не поделаешь, сказалъ онъ, но это вы распускаете Думу». Онъ не могъ ответить иначе; онъ уже былъ связанъ и только стремился переложить ответственность за свой актъ. Мы разстались на заре. Переворотъ 3 іюня произошелъ.

В. А. Маклаковъ и сейчасъ не думаетъ, что это онъ и его три спутника распустили 2-ую Думу и вызвали переворотъ. Онъ и сейчасъ не думаетъ, что предложеніе Столыпина, невозможное «морально и политически», все же следовало принять. Къ чему же въ такомъ случае, по примеру Столыттина, перекладывать ответственность за революцію съ техъ, кто ее вызвалъ – и вместе со своей гибелью вызвалъ «гибель династіи и всей Россіи», – на техъ, кто революціи никакъ не хотелъ и всячески отъ нея отталкивался?

Воскрешать ли изъ забвенія «работоспособность» столыпинской III-ей Думы, чтобы получить право утверждать, что считавшая себя либеральной русская {66} общественность можетъ быть обвинена въ чемъ угодно, но только не въ недостатке уступчивости, a иногда и прямой угодливости передъ властью? Октябрьская ли Дума не старалась «не открывать дверей революціи»? Она ли не «помогала власти во всехъ ея попыткахъ двигаться въ лучшую сторону, какъ бы ни было это движеніе незначительно»? Она ли не избегала «всякаго шага, который могъ толкать къ тупику, изъ котораго не было другого выхода, кроме общаго взрыва». И къ чему привелъ этотъ путь эволюціи во что бы то ни стало? Къ тому, что не менее ІІІ-ей Думы законопослушная и патріотическая ІV-ая Дума возглавила не ею подготовленный, a ею всячески приглушавшійся «общій взрывъ»!

Личная судьба руководитей III-ей Думы октябриста Гучкова и націоналиста Шульгина, вынесенныхъ исторіей на роль активныхъ посредниковъ по ликвидаціи самодержавной власти, жестоко, но символически точно воспроизводитъ кривую, описанную русской политической исторіей на протяженіи всего одного десятилетія. Эта же судьба опытнымъ путемъ вскрываетъ мнимость всехъ предположеній о томъ, что «отъ отношенія либеральныхъ партій къ ихъ врагамъ (у которыхъ была власть), м о г ъ зависеть ходъ развитія государственной жизни».

Если-бы даже все кадеты перестали быть кадетами, a стали октябристами, – взрывъ не былъ бы предотвращенъ. Это не фаталистическая гипотеза, отрицающая роль сознательнаго вмешательства въ ходъ жизни. Это – доказуемое эмпирическими фактами утвержденіе. Взрывъ 17-го года былъ, действительно, в с е-о б щ и м ъ. И въ немъ такъ или иначе приняли участіе не только «революціонная демократія», но и сановная и {67} придворная бюрократія, министры, архіереи, почти вся царская фамилія...

Путь, пройденный Россіей за 12 летъ, отделявшихъ первую революцію отъ второй, хорошо символизируется эволюціей, проделаяной «монархистами по крови» и «природными черносотенцами», по авто-аттестаціи Шульгина, которые въ пятомъ году тронъ «спасали» — и временно его спасли, – a накануне семнадцатаго года «въ безсонную ночь» уже, мечтали о томъ, что «быть можетъ, пожертвовавъ монархомъ, удастся спасти монархію». A еще черезъ несколько недель, когда революція стала фактомъ, уже на яву потребовали отъ самодержца отречься отъ престола въ интересахъ трона и Россіи. «Все стихіи народа русскаго отшатнулись отъ монархіи, почувствовавъ въ ней народную гибель, – писалъ тогда въ «Новомъ Времени» Меньшиковъ. Монархъ царствовалъ не на славу намъ, a на безславіе, не на страхъ врагамъ, a на нашъ собственный страхъ. Мы должны быть благодарны судьбе, что столетія изменявшая народу монархія, наконецъ, измени ла себе и сама надъ собой поставила крестъ».

Если искать причинъ срыва революціи и неудачъ ея перваго возглавленія, ихъ надо искать не тамъ, где ихъ ищетъ В .А. Маклаковъ, a какъ разъ въ противоположномъ направленіи – не въ недостаточной гибкости либеральныхъ партій передъ властью, a въ избыточности ихъ оппортунизма и приспособляемости. За это-то ихъ и «оттолкнула страна», какъ выразился Маклаковъ въ беседе со Столыпинымъ.

Однимъ изъ многочисленныхъ, осложнившихъ ходъ русской революціи обстоятельствъ было то, что революцію возглавили, вулканическое изверженіе пыта-{68} лись канализировать, какъ разъ те, кто своимъ прошлымъ отношеніемъ къ револкшіи меньше всего могли внушить доверіе главному действующему лицу революціи – народу, массамъ, низамъ, – несущественно какимъ словомъ назвать фактъ преображенія вульгарнаго возстанія или бунта въ революцію. Отсюда и «двоевластіе», которое возникаетъ съ перваго же часа революціи, та безмерная подозрительность, которую предъявляютъ представители возставшихъ и проведшихъ революцію народныхъ низовъ по отношенію къ возглавившимъ не свое дело «верхамъ»: къ Временному Комитету Государственной Думы, a потомъ къ большинству членовъ и Временнаго Правительства. Отсюда и претензіи «революціонной демократіи», непредставленной или едва-едва представленной въ Думе, Комитете и Правительстве и тутъ же сорганизовавшейся въ самочинные Советы.

Однимъ изъ многихъ проклятій русской политической исторіи было то, что и конституціоналистами y насъ становились по высочайшему повеленію, – какъ остроумно заметилъ о себе и Д. Н. Шипове будущій председатель 3-ей Думы Н. А. Хомяковъ, – и революціонерами становились не всегда по собственной воле, a волею р е в о л ю ц і и, уже происшедшей. Уже покинувъ постъ революціоннаго министра, очутившись вновь на правомъ фланге русской либеральной общественности, А. И. Гучковъ все же имелъ мужество признать: «Вина, если говорить объ исторической вине русскаго общества, заключается именно въ томъ, что русское общество, въ лице своихъ руководящихъ круговъ, недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его въ свои руки, предоставивъ {69} слепымъ силамъ, не движимымъ определеннымъ планомъ, выполнять эту болезненную операцію».

Да, въ э т о м ъ были и вина, и беда. Когда зрячіе отказывались вести, повлекли слепыя силы. Чтобы признать такую неотвратимость, вовсе не надо принадлежать къ «революціонной демократіи», какъ показываетъ примеръ Гучкова. Достаточно слышать, не скажу музыку революціи, но гулъ и шумы, предвещающіе ея приближеніе. И эти шумы ловилъ не только настороженный «револющонно-демократическій» слухъ. Ихъ улавливали и тугіе на ухо сановные бюрократы: Витте, П. Н. Дурново, Н. В. Муравьевъ, статсъ-секретарь Половцевъ и другіе. И чемъ ближе къ 17-му году, темъ шумы становились все явственнее.

Невозможно заподазривать въ добрыхъ чувствахъ къ революціи В. Д. Набокова, писавшаго свои «Воспоминанія» въ апреле 1918 г, «въ Крыму, завоеванномъ немцами, переживъ все горькія разочарованія, все ужасы, все униженіе и весь позоръ этого кошмарнаго года, стоя y разбитаго корыта истерзанной, загаженной, расчлененной Россіи». Однако же и въ такомъ настроеніи, вспоминая предреволюціонное прошлое, Набоковъ писалъ: «Къ весне 1915 г. обнаружилось, что поддерживать Сухомлинова, Маклакова (H. A.) и Щегловитаго значило вести Россію сознательно къ пораженію и къ катастрофе... Съ каждымъ днемъ наростало сознаніе какой-то «неизбежной катастрофы... Постепенно выяснилось, что безуміе нашей внутренней политики, тотъ духъ безответственнаго авантюризма, полнаго пренебреженія къ интересамъ родины, которымъ веяло вокругъ трона, вполне отчужденнаго отъ всей страны, занятаго слабымъ, ничтожнымъ человекомъ – все это должно было повести либо къ необхо- {70} димости заключить сепаратный миръ, либо къ перевороту. И передовое русское общественное м н е н і е, давно изверившись въ Николае II, постепенно п р и ш л о къ с о з н a н і ю, что, какъ красноречиво выразился Кокошкинъ въ своей речи о республике и монархіи, нельзя одновременно быть съ царемъ и быть съ Россіей, – что быть съ царемъ значитъ быть противъ Р о с с і и».

Можно привести еще более разительное свидетельство. Убежденный защитникъ абсолютизма, бравшій въ свое время сторону Плеве противъ Витте, исполненный піэтета къ погибшей царской семье В. I. Гурко въ своемъ этюде «Царь и Царица»² уверенно утверждаетъ, что «и безъ происшедшаго, благодаря Распутину, резкаго измененія путей и способовъ достиженія власти, крушеніе русской государственности при нравственномъ разложеніи правящаго слоя было не за г о р a м и».

A В. Маклаковъ и сейчасъ «совершенно уверенъ», что, не будь войны, уступки, сделанныя въ 1905 г. и выразившіяся въ «конституціи» 1906 г., оказались бы вполне достаточными, чтобы предотвратить случившуюся 12 летъ тому назадъ революцію! Впрочемъ, В. А. {71} Маклаковъ достаточно опытенъ и остороженъ, чтобы оговорить: – жажда революціоннаго переворота, какъ единственной гарантіи серьезнаго, не фиктивнаго улучшенія жизни, была создана «лрежде всего виною и ошибками самого стараго строя»; это настроеніе «было и главной предпосылкой для Революціи».

Несмотря на «прежде всего» и «главное», логическій центръ и политическій смыслъ всего построенія Маклакова – не въ нихъ.

3.

Психологическое наблюденіе Пушкина надъ темъ что, если «настоящее уныло», то сердце начинаетъ жить будущимъ и утешаться темъ, что «все мгновенно, все пройдетъ», a «что пройдетъ, то будетъ мило», – имеетъ универсальную значимость. Даже въ политике. И въ политике «что пройдетъ» – быстро и легко пріобретаетъ «милыя» черты.

В. А. Маклаковъ отлично знаетъ, – частично и самъ упоминаетъ о томъ, – почему «конституція» 1906 г. вызвала «негодованіе и протесты» со стороны даже либеральной общественности, не говоря уже о «партіяхъ революціи». Темъ не менее онъ поминаетъ «добрымъ словомъ» неоправдавшую себя «конституцію». «Эти (основные) законы при всехъ своихъ несовершенствахъ были все-таки такимъ огромнымъ шагомъ впередъ въ сравненіи съ эпохой легальнаго самодержавія, что они и сами по себе заслуживали лучшаго пріема».

Мы никакъ не можемъ разделить мненіе автора. И не только потому, что оно искажаетъ историческую перспективу, переноситъ въ «прекрасное далеко», въ эпоху подъема и расцвета освободительнаго движенія, {72} нынешнія настроенія упадка и разложенія. Оно не соответствуетъ и существу техъ актовъ, которые, якобы отменивъ «легальное самодержавіе», еще целыхъ 11 летъ отстаивали неотменимость самодержавія «легально», тому же способствуя и практически. Основные законы, которые, вследъ за П. Б. Струве и Б. Э. Нольде, хочетъ взять подъ свою защиту В. А. Маклаковъ, самъ же Струве называлъ «ублюдочной политической формой конституціоннаго самодержавія». Самое названіе – «лжеконституціонализмъ» представляется сейчасъ Маклакову пристрастнымъ и неосновательнымъ. Между темъ, если лжеконституціонализмъ есть та первая дань лицемерія, которую порочный абсолютизмъ приноситъ «добродетельному» освободительному движенію, то р y с с к і й лжеконституціонализмъ и этимъ не грешилъ. Въ немъ слишкомъ много было л ж и и слишкомъ мало конституціи.

Самое слово «конституція» не было произнесено ни въ манифесте 17 октября, ни въ самой «конституціи» шестого года. «Я не могу говорить о конституціи, потому что царь этого не хочетъ», – сказалъ Витте Милюкову. «У насъ, слава Богу, нетъ парламента!» – не парламентаризма, a парламента! – подтверждалъ съ кафедры Думы неоколько летъ спустя Коковцевъ. «Думаете ли вы, что я долженъ заслужить доверіе моего народа или что народъ долженъ заслужить мое доверіе?» – спрашивалъ Николай II англійскаго посла Бьюкенена 12 января 1917 г. Ответъ на вопросъ, поставленный русскимъ самодержцемъ уже былъ данъ, уже произошла революція, a главный советчикъ и руководитель царя продолжаетъ его предостерегать отъ «конституціи или какого-нибудь ужаса въ этомъ роде... Если тебя принудятъ къ уступкамъ, то ты ни въ ко- {73} емъ случае не обязаъ ихъ выполнять, потому что они были добыты недостойнымъ путемъ... Два теченія – Дума и революціонеры – две змеи, которыя, какъ я надеюсь, отгрызуть другъ другу головы». (Письмо Александры Федоровны отъ 2 марта), «Я знаю, что ты не могъ подписать противнаго тому, въ чемъ ты клялся на своей коронаціи», – пишетъ она 3 марта.

Николай П никогда не считалъ, что манифестомъ 17 октября или новыми основными законами ограничивалась въ чемъ-либо его самодержавная власть, врученная ему отъ Бога. Незадолго до войны царь писалъ своему министру внутреннихъ делъ: «Считаю необходимымъ и благовременнымъ немедленно обсудить въ совете министровъ мою давнишнюю мысль объ измененіи статьи Учрежденія Государственной Думы, въ силу которой, если Дума не согласится съ измененіями Государственнаго Совета, то законопроектъ уничтожается. Это, при отсутствіи у насъ конституціи, есть полная безсмыслица. Предоставленіе на выборъ и утвержденіе государя мненія большинства и меньшинства будетъ хорошимъ возвращеніемъ къ прежнему спокойному теченію законодательной деятельности и, при томъ, въ русскомъ духе» (Письмо H. A. Маклакову отъ 18 октября 1913 г.). Гурко свидетельствуетъ, что – «игнорированіе закона, непризнаніе ни существующихъ правилъ, ни укоренившихся обычаевъ было одной изъ отличительныхъ чертъ последняго русскаго самодержца». Мы лишены возможности воспроизвести даваемый здесь Гурко примерный перечень того, какъ Николай II не признавалъ до самаго конца своего царствованія, что онъ не въ праве поступать вопреки действующему закону и недонократно, по крупнымъ и мелкимъ пово- {74} дамъ, «нарушалъ установленные законы и правила». И царь и царица «были искренне убеждены, что законы обязательны лишь для подданныхъ русскаго царя, но до него самого никакого касательства не имеютъ»³. Придерживаясь теоріи Николая II, даже по мненію Гурко, «о с т a в a л о с ь п р и з н a т ь, что неизбежное во времени измененіе формы правленія можетъ произойти въ Россіи только насильственнымъ путемъ, но этимъ самымъ какъ бы узаконивались и оправдывались всякія революціонныя действія» (стр. 47).

Я ограничиваюсь этими политическими замечаніями. Ихъ, разумеется, МОЖНО увеличить въ числе. Ихъ можно и пополнить замечаніями юридическаго порядка.

Прежде всего – самое утвержденіе новыхъ основныхъ законовъ единственною властью монарха уже составляло прямое нарушеніе порядка, возвещеннаго {75} въ манифесте 17 октября. Политикъ Милюковъ могъ пройти мимо этого, но законники-бюрократы не могли этого не заметить. И въ совещаніяхъ по пересмотру основныхъ законовъ, происходившихъ въ Царскомъ Селе 7-12 апреля 1906 г., на незакономерность проектируемой, a потомъ осуществленной процедуры обращали вниманіе и самъ Витте съ кн. А. Д. Оболенскимъ, и члены Государственнаго Совета И. Я. Голубевъ съ Э. В. Фришемъ, и статсъ-секретарь A. A. Сабуровъ.

Ни въ одной изъ конституцій, самой умеренной, «дуалистической», съ ярко выраженнымъ торжествомъ монархическаго принципа, полномочія «самодержавной власти» вне участія народнаго представительства не были закреплены въ такомъ широкомъ объеме, какъ въ «конституціи» русской. У Думы и Государственнаго Совета отнято было даже право ходатайства передъ самодержцемъ о пересмотре техъ или иныхъ законовъ. Не государь присягалъ основнымъ законамъ, a члены Думы и Совета торжественно обязывались верностью, опять таки, не конституціи, a государю. Въ народномъ представительстве видели скорее новое ведомство, a не качественно отличное отъ другихъ учрежденіе; во всякомъ случае его третировали какъ учрежденіе законосовещательное (по смыслу положенія отъ 6 августа), a вовсе не полномочное законодательствовать (по смыслу манифесту 17 октября). Независимость и безответственность правительства передъ народными представителями обезпечена была въ гораздо большей степени, нежели независимость народнаго представительства отъ правительства.

Не только законодательное право (въ собственномъ смысле) представительныхъ учрежденій было ограничено. Ограничено было и ихъ бюджетное право, – по {76} исчисленію министра финансовъ 40% бюджета были забронированы однеми сметными правилами 8 мар-та 1906 г.

Изследователь «Юридическихъ предпосылокъ русскихъ основныхъ законовъ», писавшій не въ горячую пору всеобщаго освободительнаго «безумія» и не въ состояніи аффекта и горечи отъ пережитыхъ неудачъ, a въ сравнителыю спокойной атмосфере 1912 г., желая сблизить русскую «конституцію» съ аналогичными другими, вынужденъ обращаться не къ конституціи Австріи 1867 г. или Пруссіи 1850 г., a къ еще бсмее раннимъ конституціямъ второстепенныхъ немецкихъ государствъ и даже къ французской хартіи 1814 г.

Русская «конституція» оставляла государственный строй Россіи б е з ъ и м е н и. Царь публично заявилъ: «самодержавіе мое, остается при мне, какъ и встарь». И растерявшіеся государствоведы всего міра стали съ 1906 г. обозначать Россію по готскому альманаху, какъ "Empire constitutionnel sous un Tzar autocrate".

B. A. Маіклаковъ сравниваетъ обновленный строй съ предшествовавшимъ ему «легальнымъ самодержавіемъ». Какой смыслъ въ т a к о м ъ сравненіи? И вообще, что такое «легальное самодержавіе»? Возможно ли для самодержавной власти самоограниченіе, хотя бы по форме, a не по объему власти? Существовало ли когда-либо «легальное самодержавіе»?⁴ Если бы {77} оно м о г л о существовать, исчезъ бы ведь главный смыслъ – историческій и политическій – государства правового.

Уже Сперанскій зналъ и говорилъ о несовместимости самодержавія не только съ верховенствомъ права, но и съ более элементарной законностью. Уже онъ проводилъ различіе между самодержавной властью, облеченный «всеми, такъ сказать, внешними формами закона» и оставляющей «въ существе его ту же силу и то же пространство самодержавія», и властью державной, учрежденной «на законе не словами, но самымъ деломъ». Какъ бы предвосхищая историческій докладъ Вигге 17 окт. 1905 г., Сперанскій еще въ 1809 г. (въ «Введеніи къ уложенію государствен. законовъ») писалъ: «Никакоіе право, съ духомъ времени не сообразное, противъ всемощнаго ея действія устоять не можетъ»; «сколько бедствій, околько крови можно было сберечь, если бы правители державъ, точнее наблюдая движеніе общественнаго духа, сообразовались ему въ началахъполитическихъ системъ, и не народъ приспособляли къ правленію, но правленіе къ состоянію народа». {78}

Если исходить не изъ внешняго сравненія новыхъ основныхъ законовъ эпохи Николая II со старыми основными законами эпохи Николая I, a и з ъ существа – изъ «нарушеннаго равновесія между идейными стремленіями русскаго мыслящаго общества и внешними формами его жизни», какъ значилось во всеподданнейшемъ докладе Витте, – тогда едва ли можно согласиться съ Маклаковымъ будто новые основные законы были «огромнымъ шагомъ впередъ». Они могли еще казаться такими до того, какъ они показали себя на деле. Ихъ не приходится поминать добромъ п о с л е того, какъ они не только не преобразовали «легальнаго самодержавія» въ «строй правовой на основе гражданской свободы», какъ намечалось въ докладе Витте, – a въ еще большей мере нарушили и безъ того нарушенное р a в н о в е-с і е между идейными стремленіями даже «либеральной общественности» и внешними формами русской жизни.

Въ этомъ приговоръ – имъ и, вместе съ ними, приговоръ – либерализму, поскольку онъ, по словамъ Маклакова, дейcтвитeльнo былъ и остается «п р и в я з а н ъ къ закону и праву». Ибо законъ и право далеко не всегда совпадаютъ. Они почти никогда не совпадаютъ въ самодержавномъ с т р о е, где всегда наступаетъ моментъ, когда б ы т ь съ правомъ значитъ быть противъ з a к о н а, – какъ быть съ самодержавіемъ, значитъ быть противъ страны и государства. Въ праве государственность распускается, цвететъ и зреетъ. Въ законе, оформляясь и ограничиваясь, государственность зачастую коснеетъ и костенеетъ.

Даже въ западной Европе либерализмъ страннымъ {79} образомъ не всегда отчетливо различалъ между правомъ и легальностъю. Въ самодержавной Россіи это привело къ тому, что уже въ теченіе трехъ четвертей века слово «либералъ» звучало неуважительно и одіозно. Даже и сейчасъ либералъ Маклаковъ за этотъ «терминъ не стоитъ». Существеннее, однако, что и въ нынешнихъ условіяхъ существованія большевицкой власти въ Россіи Маклаковъ продолжаетъ стоять на томъ, что «свалить власть» или «смести ненавистный порядокъ» значитъ нарушить не только законность, но и «свободу и право». Законности и праву онъ ведетъ одинъ общій счетъ. Только это и позволило В. А. Маклакову сказать «доброе слово» по отношенію къ основнымъ законамъ шестого года, потому что они з a к о н ы, – отнестись более чемъ снисходительно къ «формально-легальному» акту роспуска 1-ой Думы и более чемъ сурово осудить революцію за ея «незакономерность».

Между темъ и при роспуске Думы были допущены нарушенія закона. Актъ о роспуске не былъ контръассигнованъ, a если и былъ контрассигнованъ, какъ уверяли впоследствіи, значитъ, – былъ опубликованъ не въ своемъ подлинномъ виде, a въ измененномъ; при роспуске не былъ указанъ срокъ новыхъ выборовъ; и, наконецъ, роспускъ произведенъ былъ въ такое время, что разсмотреніе и утверждеиіе бюджета не могло быть проведено въ сроки, указанные основными законами и Учрежденіемъ Государственной Думы; иначе говоря, въ первый же годъ деятельности народнаго представительства оно было лишено основной своей прерогативы. Вероятно, это и побудило даже такого умереннаго деятеля, какъ Шипова, въ беседе {80} со Столыпинымъ, назвать актъ роспуска не только не закономернымъ, нои преступнымъ.

Съ другой стороны, и революцію можно расценивать какъ утодно и разсматривать ее можно съ многихъ сторонъ. Менее всего, однако, целесообразно подходить къ революціи съ мериломъ формальной законности, разсматривать революцію съ точіки зренія ея несоответствія существующему закону и нарушенія преемственности власти.

4.

Исторіософское построеніе Маклакава беретъ все въ рельефе, статически и въ «сгущенномъ виде». Ему чужды переходные тона и краски. Въ немъ не чувствуется ни движенія, ни перспективы. Ни психологической «атмосферы», ни историческаго «воздуха», ни политической «обстановки». Оно насквозь р a ц і о н a л и с т и ч н о, пронизано юридическимъ раціонализмомъ.

И право не укладывается целикомъ въ раціоналистическія рамки. Темъ труднее это для политики, для процессовъ становленія права, его разрушенія и преобразованія. И право не составляетъ законченнаго и завершеннаго, самочиннаго и замкнутаго микрокосма. Темъ менее является имъ политика. И В. А. Маклаковъ, конечно, знаетъ, что въ основе правового лежитъ не только фактичеокое, но зачастую фактически беззаконное, что беззаконное владеніе временемъ освящается и превращается въ «право собственности, a «необходимая оборона» и «крайняя необходимость» снимаютъ съ преступленія его противозаконныя черты. Но въ гораздо большей и глубокой мере такія превраще- {81} нія происходятъ въ области публичнаго, спеціально-государственнаго права.

Такой выдающійся юристъ и въ то же время весьма умеренный политиікъ, какъ «націоналъ-либералъ» Г. Еллинекъ убедительно показалъ, почему «чуждое пробеловъ» государственное право принципіально невозможно. Конфликтное и юридически безвыходное положеніе является для государства обычной и до конца никакъ неустранимой возможностью. Р е в о л ю ц і и и нарушенія конституціи всегда являются исходнымъ пунктомъ новыхъ правовыхъ образованій. Больше того. Вся исторія права является исторіей переворотовъ въ праве, разрывовъ съ преемствомъ и незаполненныхъ правовымъ содержаніемъ промежутковъ въ пределахъ отдельныхъ правопорядковъ и рядомъ съ ними.

Объ этомъ неопровержимо свидетельствуетъ и исторія императорской Россіи. Только путемъ фикціи, по своей необоснованности неуступающей самымъ смелымъ е с т е-с т в е н н о-правовымъ спекуляціямъ, можетъ еще юриспруденція сохранить видимость сплошной непрерывности п р a в а, – утверждаетъ Еллинекъ.

Именно на этотъ путь фикцій и становится В. А. Маклаковъ. Онъ не допускаетъ, чтобы революція явилась исходнымъ пунктомъ новаго правового образованія. Не пріемлетъ онъ революціи не потому, что она аномальная и экстраординарная форма преобразованія права и государственности. Даже не потому только, что она беззаконная форма, – беззаконенъ, экстраординаренъ и анормаленъ и государственный перево- {82} ротъ, и «дворцовый». Маклаковъ не отказывается отъ переворота и не пріемлетъ революціи потому, что при государственномъ перевороте беззаконіе совершается органами самой государственной власти, «тщательно скрывающей свой беззаконный характеръ» и «сознательно поддерживающей фикцію преемственности стараго и новаго порядка», тогда какъ при революціонномъ беззаконіи происходитъ р a з р ы в ъ въ преемственности, и новая власть «смотритъ на старую какъ на побежденнаго, иногда какъ на преступника, и искренне или притворно доказываетъ, что своимъ появленіемъ она выражаетъ истинную волю страны».

Врядъ-ли возможно более выразительно подчеркнуть сверхъ-раціоналистическое представленіе о революціи.

Самое бытіе революціи ставится въ зависимость отъ того, какъ смотритъ возникшая изъ революціи власть и какъ доказываетъ она свое право на существованіе: скрываетъ ли свой беззаконный характеръ и поддерживаетъ сознательно явную ф и к ц і ю или выражетъ только свои предположенія и чаянія. Въ уничтоженіи фикціи преемственности двухъ порядковъ и видитъ Маклаковъ главный признакъ и главное зло революціи. Какъ ни громадна была перемена, происшедшая въ Россіи въ 1905 г., она была, по мненію Маклакова, только б о л ь ш о й реформой потому, что сделана она была законной руссікой властью. Въ 17-мъ же году произошла революція, потому что самозванные органы власти отвергли свою преемственность отъ низвергнутой и побежденной старой власти.

Маклаковъ ие довольствуется историческимъ, по- {83} литическимъ или обычнымъ «житейскимъ» определеніями революціи. Онъ ищетъ – и, что удивительнее, находитъ – определеніе не «въ переносномъ смысле слова», a въ «техническомъ» и подлинно-ю р и д и ч е с к о м ъ. Однако, то, къ чему приходитъ легистъ Маклаковъ въ итоге своихъ исканій, соприкасается вплотную съ л е г и т и м и з м о м ъ, т.е. наиболее отвлеченнымъ и безжизненнымъ отождествлеіемъ законности съ правомъ.

Революція, по Маклакову, совершается не тогда, когда фактическое прерываетъ законное и народъ вы-ходитъ на улицу, чтобы устранить пережившій себя правопорядокъ, a тогда, когда законная власть разрываетъ последнія фикціи. Въ старой и законной власти и е я отношеніи видитъ Маклаковъ определяющій моментъ и признакъ революціи. И потому русская революція для В. А. Маклакова началась – точно! – «въ тотъ роковой для Россіи день 3 марта, когда Михаилъ по совету Комитета Государственной Думы не принялъ престола, объявилъ тронъ вакантнымъ и когда назначенный государемъ председатель совета министровъ пренебрегъ такимъ назначеніемъ, не захотелъ быть законной властью, a предпочелъ свое происхожденіе вести отъ Временнаго Комитета Государственной Думы и даже Совета Рабочихъ Депутатовъ».

Получается странное положеніе: чтобы начаться, революція потребовала определеннаго акта, своеобразной санкціи со стороны той власти, противъ которой революція направлена, – революція происходитъ съ высочайшаго разрешенія... Революція уже успела победить, и отказъ отъ престола Михаила Александровича явился заключительнымъ, едва ли не п о с л е д н и м ъ звеномъ, закреплявшимъ одержанную победу, a B. А. {84} Маклаковъ наблюдаетъ только н a ч а л о революціи. Совсемъ какъ, такъ называемая, формалистическая школа въ правоведеніи, которая придавала главенствующее значеніе въ изданіи законовъ последней стадіи – не почину, не обсужденію, не вотированію, a c a н к ц і и закона главой государства.

Если съ отказа великаго князя революція началсь, то, спрашивается, когда она окончилась?.. Когда м о ж е т ъ она кончиться, если въ разрыве преемственности власти существо революціи, a законный правопреемникъ физически не существуетъ?⁵ Въ о б ъ-ективной невозможности ответить на зтотъ вопросъ – одно изъ основаній къ признанію несостоятельности предложеннаго Маклаковымъ пониманія революціи. Разъ возникшую революцію онъ {85} запираетъ въ тупикъ беззаконія на вечныя времена, исключаетъ для нея навсегда возможность выхода на путь пореволюціоннаго права и закона.

Надо еще иметь въ виду, что самая п е р е д а ч a престола Николаемъ II была противозаконна, противоречила основнымъ законамъ. Престоломъ Николай II владелъ не на праве частной собственности и ни отрекаться отъ него з a другого, хотя бы то былъ его сынъ, ни уступать его, хотя бы собствепному брату, онъ, конечно, не былъ правомоченъ. Какъ правильно заметилъ одинъ изъ составителей акта объ «Отказе отъ престола», никакого юридическаго титула для Михаила незаконная передача престола не создавала⁶. И Михаилъ самъ не хотелъ исходить изъ фикціи хотя бы кратковременнаго существованія «Божьей милостью Михаила I, императора и самодержца Всероссійскаго». Какъ указываетъ другой составитель акта Б. Э. Нольде, великій князь «не хотелъ, чтобы актъ говорилъ о немъ, какъ о вступившемъ на престолъ монархе». И въ акте, подписанномъ Михаиломъ, этой фикціи нетъ. Другія же фиікціи еще менее устраиваютъ Маклакова. Мы говоримъ объ облеченіи Времен-наго Правительства «всей полнотой власти», введенной {86} въ актъ объ отказе отъ престола по предложенію Набокова, и о возникновеніи Временнаго Правительства «по почину Государственной Думы», устанавливавшей, по предложенію Шульгина, ту самую ф и к ц і ю – преемственности власти, которой придаетъ столь решающее значеніе Маклаковъ.

Такое тяготеніе къ однемъ фикціямъ и отталкиваніе отъ другихъ врядъ ли объяснимо одними объективно-юридическими соображеніями, чуждыми политической субъективности. Во всякомъ случае построеніе Маклакова должно быть оггнесено къ тому направленію юридической мысли, которое видитъ въ законе высшій источникъ права, которое самую нашу эпоху называетъ «законодательной фазой въ праве» (выраженіе Оріу). Это направленіе, если и не отрицаетъ, то весьма мало считается съ существованіемъ въ праве подъ-, сверхъ- и дозаконныхъ нормъ, которыми определяется и внезаконное возникновеніе, и противозаконное преобразованіе права. И не только въ революціи сказываются эти процессы. Ихъ можно проследить при государственныхъ новообразованіяхъ и вне революціи, – напримеръ, при отделеніи Бельгіи отъ Голландіи въ 1830 г., при образованіи власти северо-германскаго союза въ 1867 г., при расторженіи шведсконорвежской уніи въ 1905 г., при образованіи власти въ новой Польше или Чехо-Словакіи и т.п.

Въ традиціонной стране перевсфотовъ и революцій, во Франціи, этотъ порядокъ считается почти нормальнымъ. Известный авторитетъ публичнаго права во Франціи Гастонъ Жэзъ называетъ его – «п р и н ц и п о м ъ публичнаго права, освященнымъ многочисленными прецедентами». Этотъ принципъ, въ формулировке Жэза, состоитъ въ томъ, что «лица, завла- {87} девшія властью вследствіе революціи и взявшія на себя управленіе государствомъ, находятъ требуемую для заіконности ихъ актовъ инвеституру въ почти всеобщемъ одобреніи (l'assentiment ) и въ факте мирнаго осуществленія ими ихъ полномочій». Каково бы ни было происхожденіе фактическаго правительства, – всеобщее его пріятіе (l'acceptation generale) является основаніемъ врученной имъ івласти. Этотъ титулъ и инвеститура явно необычны, но они достаточны, поскольку признаніе всеобще⁷. Революціонная драма состоитъ обычно изъ трехъ действій: силовой ударъ (coup de force), образованіе фактическаго правительства и превращеніе его въ правительство регулярное.

Что ближе къ реальности и правде: искусственно оторванное отъ политики и соціальныхъ факторовъ революціи м н и м о п р а в о в о е построеніе Маклакова или откровенно-п о л и т и к о-п р a в о в о е построеніе Жэза?

5.

Объ историко-политическомъ построеніи В. А. Маклакова можно сказать, что y него не только исторія безъ народа, но и – революція безъ народа. Въ его исторіи революціи фигурируетъ царь, престолопреемникъ, общественыя и партійно-политическія группировки, но главное действующее лицо и «деятель» ре- {87} волюціи отсутствуетъ. Народъ даже не упоминается. Упоминается лишь «воля народа», какъ метафизическая категорія и интеллигентскій «кумиръ».

Маклаковъ видитъ въ революціи одну только глупость и преступленіе, сплошное отрицаніе и забвеніе свободы и права. Онъ не допускаетъ, чтобы и другіе могли смотреть на революцію иначе. Верный своему отождествленію права съ законностью, онъ утверждаетъ, что «и въ Россіи, какъ везде(!), стимуломъ революціи была не жажда народа свободы и права, a желаніе его смести старый ненавистный порядокъ, разрушить какъ можно полнее традиціи прошлаго». Маклаковъ полагаетъ, что трагическая сторона революціи въ томъ, что къ преобразованію страны на основахъ права и свободы нельзя итти революціоннымъ путемъ, что это – квадратура .круга.

Въ этомъ разсужденіи, на нашъ взглядъ, скрыто не одно, a несколько недоразуменій.

Начать съ того, что именно такимъ, революціоннымъ путемъ пошли и въ конечномъ счете пришли къ преобразованію строя на основахъ права и свободы почти все страны: Англія въ 17 столетіи, Франціи въ 18 и 19, Германія и Австрія въ 19 и 20 и т.д. Трагедія, действительно, въ томъ, что безъ революціи людямъ никакъ не удается водворить y себя даже элементарныя начала свободы и права. Но въ этомъ – трагедія человеческой исторіи, въ частности, и исторіи русской. Есть своя трагедія и y всякой р е в о-л ю ц і и. Но не въ томъ, въ чемъ ее видитъ Маклаковъ. Ея трагедія въ томъ, что она требуетъ отъ народа перенапряженія его душевныхъ силъ, требуетъ железной, нечеловеческой воли, нуждается въ заговоре, тайне, подполье, заставляетъ целыя поколенія жить {88} какъ бы въ двухъ планахъ. Это не всегда выдерживаютъ и закаленныя души, и героическія организаціи, и привыкшія къ лишеніямъ массы. Когда «сила вся души великой» уходитъ на низверженіе существующаго, иногда только» по инерціи, порядка, на положительное творчество y измотаннаго въ конецъ победителя силъ часто уже не хватаетъ. Достаточно было бы Маклакову вскрыть понятіе «ненавистный» – п о ч е м y ненавистный, ч т о ненавистно, к a к і я «традиціи прошлаго», – и онъ самъ бы увидалъ на оборотной стороне «традиціоннаго» утесненія земельнаго, политическаго, національнаго, соціальнаго столь решительно отвергаемую имъ жажду с в о б о д ы и права, исканіе «праведной земли», не всегда, можетъ, точно оформленное стремленіе къ «улучшенію пріемовъ управленія государствомъ».

Изъ мало известной записки, представленной Витте по личной иниціативе 9 октября 905 г., и царь узналъ, что «не годъ назадъ зародилось нынешнее освободительное движеніе. Его корни въ глубине вековъ – въ Новгороде и Пскове, въ Запорожскомъ казачестве, въ низовой вольнице Поволжья, церковномъ расколе, въ протесте противъ реформъ Петра съ призывомъ къ идеализированной самобытной старине, въ бунте декабристовъ, въ деле Петрашевскаго, въ велиікомъ акте 19 февраля 1861 года и, говоря вообще, въ природе в с я к a г о ч е л о в е к а. Человекъ всегда стремится къ свободе. Человекъ культурный – къ свободе и праву: къ свободе, регулируемой правомъ и правомъ обезпечиваемой» (См. «Красный Архивъ № 11-12)...

В. Маклаковъ готовъ допустить, что безъ Октября Февраль самъ по себе былъ бы и хорошъ, но особаго смысла не имелъ, революціонеры были бы разочарова- {90} ны. Ибо — «тогда въ результате революціи получилось бы только то, къ чему Россія шла и безъ того» эволюціоннымъ путемъ, къ чему она и безъ революціи все равно пришла бы хотя и позднее, но зато гоораздо более вернымъ путемъ и съ безконечно меньшими жертвами»...

Въ этомъ сказывается все тотъ же раціонализмъ Маклакова. Исторія, какъ и право, представляется ему завершеннымъ, логически последовательнымъ целымъ, которое движется иногда замедленнымъ, но за то более вернымъ путемъ, на которомъ прямая линія всегда составляетъ кратчайшее разстояніе между двумя точками. Къ сожаленію, на самомъ деле исторія, какъ и политика, менее всего подчинена законамъ геометріи. Она почти никогда не выбираетъ прямого и непременно вернаго пути, не движется вовсе «все впередъ и выше» и менее всего считается съ количествомъ жертвъ. Она бредетъ, какъ придется, когда по целине, когда по буеракамъ, впередъ и вспять, a чаще всего въ стороны, когда прыжками, когда скачками. Что потеряно ею во времени, она силится наверстать въ темпе. За собственное запозданіе мститъ обостреніемъ и углубленіемъ процесса наверстанія. «Правда принадлежитъ человеку, ошибка – времени», – говорилъ Гете.

Въ русской исторіи это повелось давно, еще съ московской Руси. Вся наша исторія запоздала по сравненію съ исторіей прочей Европы. «Введеніе добрыхъ порядковъ», какъ выражался Петръ, отставало и отъ внутреннихъ нуждъ и развитія русской жизни, и отъ аналогичнаго «введенія добрыхъ порядковъ» на Западе. Къ ускоренію и спешности толкали Россію все прошлыя стадіи и процессы ея развитія. Что удалось во времени и въ тем- {91} пе наверстать Петру⁸, – его преемники и преемники Екатерины II вновь упустили, упустили и темпъ, и сроки. И объективную неизбежность русской революціи исторіософская «вульгата», признанная не только въ кругахъ «революціонной демократіи», но и весьма правой «либеральной общественностью», правильно объяснять двумя роковыми просрочками: запоздалой и неполной ликвидаціей крепостного права въ 61-мъ году и пересрочками, вплоть до самого 17-го года, въ ликвидаціи самодержавія. Связь между этими двумя «параллельными силами» была кровная.

«Кровнымъ» было и желаніе освободиться отъ того и другого ига. Ибо, говоря словами прозревшаго Витте, – «Человекъ всегда стремится късвободе, Человекъ культурный – къ свободе и праву»... Отрицать эту волю къ свободе только на томъ основаніи, что она была недостаточно оформлена и осознана или что по результатамъ она оказалась «безразсудной», можетъ только раціоналистъ, раціоналистъ-доктринеръ или оппортунистъ.

В. А. Маклаковъ полагаетъ, что празднованіе годовщины февральской революціи такой же диссонансъ (почти «моветонъ»), какимъ для побежденныхъ было бы празднованіе дня объявленія несчастной войны.

Аналогія эта совсемъ неудачна, потому что «день объявленія» войны не празднуютъ и победители. Одержанная же победа остается победой. даже если въ ко- {92} нечномъ счете война оказывается и несчастной. Праздновали же въ Россіи взятіе Плевны, хотя итоги войны съ Турціей были плачевны. Праздновали мы и день освобоокденія крестьянъ, и день введенія судебныхъ уставовъ тогда, когда освободительная эпоха сменилась реакціей, a реформы были извращены и отняты, – праздновали часто въ пику, изъ протеста, для «демонстративнаго» сравненія нынешняго времени и минувшаго. И сейчасъ немцы празднуютъ день Ютландскаго боя, хотя въ итоге войны потеряли весь свой флотъ. Празднуютъ они и день своей революціи 9-го ноября, хотя п о с л е него пришло и національное униженіе въ Версале, и оккупація, и репараціи, и инфляція. Можетъ ли народъ не чтить въ своемъ прошломъ то, что достойно почитанія?

Какъ въ старой Россіи далеко не все было плохо, и р е ж и м ъ не покрывалъ Р о с с і и, такъ и въ пореволюціонной Россіи однимъ «режимомъ», хотя бы и на 13 летъ затянувшимся, Россія не, исчерпывается. Какъ радикалы въ старой Россіи, отказываясь праздновать трехсотлетіе романовской династіи, не отказывались вместе со всей Россіей, въ томъ числе и съ бюрократически-казенной, чествовать, напримеръ, столетнюю годовщину со дня рожденія Пушкина, – такъ и сейчасъ, есть-ли «диссонансъ» въ томъ, что побежденные Октябремъ поминаютъ добромъ его политическую антитезу – Февраль? Вопросъ о празднованіи Февраля сводится къ тому же вопросу о пріемлемости революціи, къ спору о томъ, была ли она и с т о р и ч е с к и неизбежнаи или политически с д е л a н a безответственными преступниками и глупцами?

Следуя своему пониманію революціи, какъ отказу отъ фикціи преемственности власти, Маклаковъ считаетъ Ок- {93} тябрь в т о р о й революціей 17-го года. При этомъ позиція недостаточно отчетливаго качественнаго противоположенія Октября Февралю становится, на нашъ взглядъ, особенно легко уязвимой. «Житейски» еще можно не различать между обеими революціями, можно всю пореволюціойную исторію сводить къ тому, что, когда «царя не стало», не стало и житья: деньги подешевели, именія отняли, пенсіи упразднили, «и пошло, и пошло». Но даже юридически – a темъ более политически и исторически – революція не растворима въ Октябре и не, сводима къ Октябрю. Такая исторіософія опрокидываетъ сама себя. Следуя ей, пришлось бы признать и самодержавіе только прологомъ и прелюдіей къ Февралю, какъ своему «естественному и логическому» завершенію... Но этого ведь Маклаковъ не признаетъ! Слишкомъ элементарно, что последовательность не есть еще зависимость, и преемство во времени не равнозначно причинной обусловленности. Если Октябрь пришелъ п о с л е Февраля это еще не значитъ, что онъ произошелъ вследствіе Февраля.

Наше коренное расхожденіе съ Маклаковымъ въ томъ, что для него Февраль непріемлемъ и ненавистенъ не столько даже за то, что онъ оказался предтечей Октября, a с a м ъ п о с е б е, за то, что онъ былъ р е в о л ю ц і е й, за то, что 3 марта порвалось преемство государственной власти. Для насъ Февраль благо, потому что, каковы бы ни были его политическія последствія, исторически именно тогда свершилось «великое и священное», какъ выразился В. Д. Набоковъ, – народъ сбросилъ вековыя цепи самодержавія. Плохо и невыразимо горестно, что порванныя цепи уже черезъ 8 месяцевъ были сменены еще на более мучительныя. Это, конечно, омрачаетъ радость воспоминаній, но не устраняетъ ни права, ни долга чтить светлый день въ {94} нашемъ мрачномъ прошломъ, неотменимый день паденія самодержавія. Именно это и побудило, вероіятно, единомышленника Маклакова, травимаго въ петропавловской крепости болыиевиками Шингарева, сказать передъ Смертью, что, несмотря на пережитыя разочарованія, если бы пришлось начать сызнова, онъ пошелъ бы все-таки прежнимъ путемъ...

A какимъ путемъ пошелъ бы В. А. Маклаковъ?

Къ В. А. Маклакову полностью применимо то самое, что онъ подметилъ y Толстого. Заимствуя его образъ изъ блестящаго этюда о Толстомъ, мы скажемъ «бредущій по склону Эльбруса можетъ думать, что Эльбрусъ и есть та тропинка, которую онъ топчетъ ногами. Да, конечно, Эльбрусъ есть и эта тропинка, но тропинка еще не Эльбрусъ. Это случилось съ Толстымъ».

Это же случилось и съ Маклаковымъ.

Онъ шелъ по склону огромной горы – революціи и ея вершины не виделъ. За то онъ могъ наблюдать то, что издали недоступно: «и ручей, и обрывъ, и прелесть горной тропинки». Онъ виделъ эти детали, но для него скрытъ видъ всей горы. «Оценка подробностей есть долгъ именно современниковъ; только они могутъ ихъ дать, – справедливо замечаетъ по поводу Толстого Маклаковъ, – они должны это сделать, чтобы помочь и историкамъ».

Чрезвычайно интересны и ценны для насъ наблюденія Маклакова надъ «ручьемъ, обрывомъ и прелестью горной тропинки», которые ему попадались на его красочномъ жизненномъ пути, его «оценки подробностей», которыя только современники и могутъ дать. Достойно всяческаго сочувствія и его желаніе – «помочь историкамъ» и разобраться въ общихъ ошибкахъ. Если {95} же Маклаковъ не всегда ищетъ ошибки тамъ, где ихъ надо искать, и потому мнимыя ошибки часто выдаетъ за действительныя; если, нарушая историческую перспективу, онъ слишкомъ отвлекается отъ единственно-данной обстановки 17 года и переноситъ въ нее свой позднейшій опытъ и настроенія, – мы склонны это въ значительной мере объяснить темъ, что, кто идетъ п о с к л о н y г о р ы, е я в е р ш и н ы н е в и-д и т ъ, физически не можетъ видеть. Не можетъ быть человекъ и своимъ собственнымъ историкомъ, историкомъ того времени, въ которомъ онъ живетъ, творитъ и разрушаетъ.

Не дано было стать историкомъ своего времени и В. А. Маклакову. Не могъ онъ дать исторію современной ему революціи въ частности и потому, что хочетъ того сейчасъ Маклаковъ или не хочетъ, но и онъ вложился въ русскую революцію. {96}

Примечания

¹ «La chute du Tsarisme». Interrogatoires, — Preface de V. Maklakov. — Paris. Edit. Payot, 1927.

² Вьгпущенный въ 1927 г. издат. "Возрожденіе" этюдъ В. I. Гурко былъ, на мой взглядъ, недостаточню оцененъ русской общественностью. — Долженъ съ удивленіемъ констатировать, что при всемъ различіи въ подходе, за исключеніемъ отдельныхъ частностей, общая характеристика и режима, и царя, и царицы, которую даетъ Гурко на основаніи личінаго своего знакомства и опыта, почти полностью совпадаетъ съ темъ, что я писалъ несколькими годами раньше въ "Современныхъ Запискахъ".

³ Психологическіе истоки такого принципіальнаго беззаконія вскрываются дневникомъ статсъ-секретаря .Половцева въ записи отъ 12 апреля 1902 г. – "Сипягинъ, a вместе съ нимъ и после него Мещерскій, убедили государя, что люди не имеютъ вліянія на ходъ человеческихъ событій, что всемъ управляетъ Богъ, коего помазанникомъ является царь; что царь не долженъ никого слушаться, ни съ кемъ советываться, a следовать исключительно божественному внушенію и если его распоряженія могутъ современнымъ очевидцамъ не нравиться, то это не имеетъ никакого значенія, потому что результатъ действій, касающихся народной жизни и исторіи, даетъ результаты и получаетъ надлежащую оценку лишь въ будущемъ более или менее отдаленномгь. Согласно сему; государъ никого болъше не слушаетъ и ни съ кемъ не советуется". И далыие – : "Юнаго царя сбили съ толку негодяи, какъ Сипягинъ, Мещерскій и т.п., уверившіе его, что онъ, следуя исключительно своему личному ощущіенію, темъ самымъ осуществляетъ веленія божескаго промысла".

⁴ Въ своемъ историческомъ "Наказе" Екатерина II пытается доказать, что самодіержавіе можетъ сочетаться съ началами законности и правопорядка. Она доказываетъ, что законность и правопорядокъ мотутъ быть обезпечены особыми гарантіями – Екатерина насчитываетъ такихъ 8 гарантій, – которыя не ведутъ къ ограниченію власти самодержца. По этому поводу А. А. Кизеветтеръ, справедливо замечаетъ, что при самодержавіи все эти гарантіи висятъ въ воздухе, т.е. иначе говоря, вовсе не являются гарантіями, ибо всецело зависятъ отъ доброй воли самодержавнаго монарха. (Не даромъ Екатерина въ 512 ст. "Наказа" къ словамъ Монтескье: "есть случаи, когда власть должна действовать въ своихъ пределахъ", добавляетъ: "себе ею жъ самой положенныхъ". Бкатерина не хочетъ замечать, что такое самоограниченіе равняется полной неограниченности, что и было подтверждено личнымъ опытомъ Екатерины". Сколь же справедливы его слова: "Мысль о сочетанім самюдержаівія съ началами правомерной свободы лежала въ основе многихъ русскихъ политическихъ проектовъ конца XVIII и иачала XIX ст... И во второй половине XIX ст. иаходились еще теоретики-государствоведы, которые стремились прикрыть эти противоречія паутиной хигросплетенныхъ юридическихъ софизмовъ". См. А. А. Кизеветтера: "Заметки из исторіи политическихъ идей въ Россіи", въ Научныхъ Трудахъ Русскаго Народнаго Уииверситета въ Праге. 1928. Т. I., стр. 77.

⁵ Въ упомянутой уже нами статье В. А. Маклакова на французскомъ языке приводится опісаніе эпизода, необычайно характернаго для "легитимизма" автора. Эпизодъ относится .къ днямъ выступленія ген. Корнилова. Маклакова вызвалъ къ себе въ поездъ ген. Алексеевъ. – "Вопреки мне, генералъ думалъ, что часы правительства сочтены. По его мненію, оставалось лишь решить, что надлежетъ делать Корнилову после победы. По этому-то вопросу и запрашивалъ Алексеевъ мое мненіе". Маклаковъ не разделялъ "оптимизма" Алексеева. Темъ не менее "давно уже сложившееся" y него мненіе высказалъ. "Если-бы Корниловъ случайно оказался сильнее правительства и ему удалось бы совладать съ революціей, онъ прежде всего долженъ былъ бы вернуться къ "законности". Она была отброшена въ моментъ, когда заставили вел. кн. Михаила отречься; следовало бы, поэтому, вернуться къ зтаму исходному пункту. Пусть Корниловъ держится манифеста объ отреченіи императора Николая, который былъ последнимъ законнымъ актомъ; пусть онъ возстановитъ монархію, конституцію, народное представительство и пусть управляетъ въ подлинно-конституціонномъ духе!.. Алексеевъ оказался изумленнымъ. "Какъ! Вы хотите возстановить монархію? Это иевозможно!" "Если это действительно невозможно, – ответилъ я ему, – тогда всякая полытка Корнилова безполезна; нетъ никакого интереса "победить" революцію, что-бы ее снова "установить".

⁶ См. "Воспоминанія" В. Д. Набокова, стр. 18. – Набоковъ спрашивалъ себя: "Не было ли больше шансовъ на благополучный исходъ, если-бы Михаилъ Александровичъ принялъ корону изъ рукъ царя? Надо сказать, что изъ всехъ возможныхъ "монархическихъ" решеній это. было самымъ неудачнымъ". Даже если "формальная сторона дела (к незаконности передачи престола) была бы оставлена безъ вниманія", если допустить, что "преемственность аппарата власти и его устройства" были сохранены, "переворотъ былъ бы введенъ въ известныя границь и т.д., и т.п., все же – ценке Набокова въ 18 году – "вся совокупность условій была такова, что принятіе престола было невозмюжно. Говоря тривіальнымъ языкомъ, изъ него бы "ничего не вышло".

⁷ Для любителей отечественной старины и въ доказательство, что и Россія рождала "быстрыхъ разумомъ Невтоновъ", можно напомнить, что историкъ Татищеівъ, авторъ одного изъ 12 проектовъ, выработанныхъ русскимъ шляхетствомъ въ противовесъ планамъ верховніковъ, доказывалъ еще въ первой половине 18-го века, что когда посударя нетъ, то переменить законъ или порядокъ можетъ только "общіенародное соизволеніе. – Подъ "народомъ" тогда разумелось, конечно, только дворянство.

⁸ Писатель екатерининскаго вріемени пытался учесть хронологически личную роль Петра I. По его расчету, – летъ черезъ 100–200 Россія пришла бы къ тому же, къ чему ее насильственно привелъ Петръ. Но при такомъ сроке преобразюіваніе прошло 6ы безъ резкого разрыва съ прошлымъ и безъ морей крови и слезъ, которыми сопровождалась петровская "реформа".

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года