О.В. Коновалова

Политические идеалы В.М.Чернова: взгляд через годы

Глава 3. В.М.Чернов в эмиграции

После поражения Кронштадтского восстания по материальным и политическим соображениям Чернов вынужден был покинуть Прибалтику в апреле 1922 г. и переехать в Берлин, а затем в конце 1923 г. в Прагу. В Праге, наряду с политической работой, Чернов много занимался научными изысканиями. Он возглавил социально-политический отдел Института изучения России и занял должность профессора по кафедре социологии и социальной политики в Украинском социологическом институте, где ему была присуждена степень доктора социологических наук. Среди крупнейших работ Чернова этого периода времени следует назвать «Конструктивный социализм» (Прага, 1925). Характеризуя современный период в истории социалистического движения, Чернов развивал идею о торжестве конструктивного, реального, деятельного социализма. Он выступал сторонником эволюционного перехода к социализму через постепенное расширение социалистического сектора экономики и через широкое развитие демократии.

В 1927 г. группа Чернова официально вышла из состава Заграничной Делегации, образовала самостоятельный Заграничный Союз ПСР и выступила с инициативой создания «Социалистической Лиги Нового Востока» (СЛНВ), организации интернационального характера, построенной по персональному принципу, объединившей представителей социалистических партий республик, входивших в состав СССР. Чернов полагал, что образовавшаяся после первой мировой войны Версальская система мира не смогла конструктивно разрешить международные противоречия. В результате жестокого обрезания территорий Австрии и Германии в пользу Польши, Румынии, Югославии и Италии и создания двух новых государств – Чехословакии и Венгрии - было нарушено своеобразное экономическое равновесие в Европе. Для того чтобы избежать повторения мировой трагедии, Чернов призывал социалистическую общественность особое внимание уделить вопросу «мирного разрешения национальной проблемы на Востоке Европы». СЛНВ предлагала кардинально модернизировать Лигу Наций на демократических началах и превратить ее из организации победителей в орган, представляющий интересы всех наций. Деятельность СЛНВ прекратилась в 1929 г. с отъездом Чернова в США.

Основной целью поездки Чернова в США в 1929-1930 гг. был сбор средств для издания «Революционной России» и поиск политической поддержки. Виктор Михайлович успешно прочитал цикл лекций, принял участие в создании Американской Федерации ПСР, но необходимую сумму для издания не собрал.

В 1934 г. Чернов по приглашению ЦК Еврейской рабочей партии побывал в Палестине. В сельских организациях еврейских кибуц, организованных по трудовому, коллективному принципу «интегральных коммун» и активно участвующих в процессе кооперирования сельского хозяйства, он увидел живые ростки конструктивного социализма.

В 1934 г. в Праге вышла еще одна фундаментальная работа Чернова «Рождение революционной России», которая в 1936 г. была дополнена и переиздана на английском языке. В ней Чернов обстоятельно останавливается на социальных и политических аспектах Февральской революции, ее характере, причинах поражения российской демократии.

1. Демократия и социализм: политические идеалы В.М.Чернова и российская действительность

В развитии политических взглядов Чернова можно выделить несколько этапов. На раннем этапе, относящемся ко времени первой русской революции, когда перед Черновым как лидером эсеровской партии встала задача определить стратегию и тактику партии в отношении к самодержавному государству, он в своих программных выступлениях неизменно подчеркивал антидемократический характер самодержавия. Он рассматривал самодержавие прежде всего как власть, выражающую интересы господствующих классов. В силу своей антидемократической природы оно, по мнению Чернова, было неспособно к осуществлению глубоких преобразований в обществе. Поэтому в решении главного вопроса революции – аграрного он отводил решающую роль не органам государственной власти, а демократически организованным общинам. Чернов выступал против передачи права собственности на землю государству, поскольку полагал, что в этом случае государство как юридическое лицо получает неограниченную власть над землей. В этом кроется опасность для гражданской свободы. «Мы не делаем землю ни имуществом общины, ни имуществом области, ни государственным имуществом. Мы делаем ее ничьей. Именно как ничья она и становится общенародным достоянием».¹ В этом случае «верховное право распоряжения ею (землею - К.О.) должно принадлежать всему народу, заведующему ею через демократические органы своего самоуправления, начиная от волостных земств и кончая центральной народной властью». «Таким образом, - продолжал эсер, - народ как самоуправляющаяся коллективная единица... в лице всех органов его самоуправления является... тем коллективным лицом, которому переходит та совокупность суверенных прав, которая раньше принадлежала каждому индивиду и выражалась наиболее резким и решительным правом землю продавать, покупать и закладывать, передавая любые вещные права на нее».²

Но для Чернова неприемлема и другая крайность - «анархистская импровизация уничтожения государства». При социализации земли государственная власть в лице своих центральных и местных органов не будет устранена от представительства интересов равноправных пользователей землей. Государство и его органы становятся не самостоятельными юридическими лицами, чьи собственнические права на землю выше индивидуальных прав, а превращаются «лишь в юридические аппараты, регуляторы, примеряющие и приводящие к гармонии единичные права».³ За государством остается роль центра, координирующего деятельность органов самоуправления.

Переломным этапом в эволюции политических воззрений Чернова стали революционные события 1917 г. и гражданской войны. Его деятельность во Временном правительстве на посту министра земледелия резко изменила его представления о способности народных масс к созидательной гражданской инициативе. С другой стороны, даже короткое эпизодическое пребывание у руля власти способствовало преодолению односторонне негативного представления о государстве только как об аппарате угнетения народа господствующим классом. Чернов в 1917 г. приходит к признанию, того, что любое государство, кроме воли господствующего класса должно осуществлять и общенациональные интересы. В этом смысле оно, как пишет Чернов, «существует как организация удовлетворения некоторых общенародных потребностей»⁴.

В годы эмиграции взгляды Чернова на роль государства углубляются. «Государство, - писал он в 1929 г., - является институтом, обслуживающим само общество. Государство - это аппарат принудительной связи между людьми, контролирующий их взаимное отношение, концентрирующий ту или иную сумму их персональных и имущественных ресурсов и употребляющий ее на те или иные «нужды целого»».⁵

Возникновение государства Чернов, как и марксисты, связывал с появлением классового общества. Однако в отличие от последних он считал, что по мере развития общества, острота классовых антагонизмов постепенно нивелируется. А это ведет к актуализации главной функции государства – защите общенациональных интересов. Одновременно с этим идет процесс признания юридического равноправия институтов гражданского общества и государства. Государство из юридического суверена превращается в равноправного партнера и арбитра. Государство будущего – это определенная система территориальных союзов, органов самоуправления высшего и низшего порядка для удовлетворения общенародных потребностей.

При социализме, считал Чернов, «всеклассовые» функции государства будут расширяться и распространятся и на область частно-хозяйственных, гражданских отношений. Его деятельность должна быть направлена на гармонизацию отношений в обществе.

Вместе с тем вопрос о соотношении демократии и социализма в истории развития социалистической мысли и движения на рубеже XIX – XX вв. решался неоднозначно. Приверженцы синдикализма, Ж.Сорель, Ю.Лагердель, Л.Козловский, полагали, что «всякое участие в политике причиняет социализму только вред». Социализм и демократия находятся в состоянии антагонистического противостояния, подобно тому, как антагонистичны между собой политика и экономика, государство и производство. Социалистическую ценность, по мнению синдикалистов, имели непосредственные хозяйственные отношения, складывающиеся в процессе производства в рамках профессиональной организации рабочего класса. Политика, демократия, политические партии и буржуазные интересы - величины однопорядковые. Всякая демократия буржуазна, и любая партия, связанная с демократией, буржуазна.⁶ Такое нигилистическое отношение к демократии у синдикалистов сопровождалось аргументированной критикой современного парламентаризма, пороками которого они считали: недостаточность профессиональной компетентности парламентариев, фиктивный характер бюджетного контроля, общую зависимость выборных представителей от министерств, фактическую монополию законодательной инициативы у правительства, большие возможности исполнительной власти издавать внепарламентские законодательные акты и т.д. Заслугой представителей этого направления в социализме Чернов считал постановку ими перед широкой общественностью вопроса о кризисе буржуазного парламентаризма.

Позиция марксистов в этом вопросе была более сложной, полагал эсер. С одной стороны, его приверженцы всячески подчеркивали, что «пролетариат для овладения политической властью нуждается в демократических формах». С другой - говорили об «относительной ценности» свободы и демократии для социалистов, практически рассматривали демократию как средство для завоевания пролетариатом власти.⁷ Такую точку зрения Чернов квалифицировал как вариант «правового и морально-политического нигилизма», в котором потенциально заложены притязания на авторитарное руководство людьми, возможность оправдать свое превосходство знанием «истинных интересов пролетариата».⁸ Большевики, по мнению Чернова, попробовали реализовать марксистские установки на практике. Они использовал демократические права и свободы как «лестницу для завоевания власти», а затем просто разломали и сожгли ее, чтобы никто, кроме него, не смог ею воспользоваться.⁹

Чернову чужд утилитарный подход к демократии. Для него политическая свобода и правовое государство являются «высшей культурно-социальною ступенью», имеющей самостоятельную ценность и значение.¹⁰ Чернов связывает появление демократии и гражданского общества с разрушением феодальных основ. «Демократия является детищем нового времени», - писал он.¹¹ Появление демократии в период буржуазных западноевропейских революций было ознаменовано рождением на свет величественных лозунгов «свободы, равенства братства». Однако реальное их воплощение натолкнулось, с одной стороны, на разные виды «национального суверенитета», а с другой - на «бастионы частной собственности». «Не имея возможности проникнуть в сокровенные глубины социальной жизни... демократия стала превращаться в формальную демократию», а провозглашаемые права человека - в фикцию, признавал Чернов. Отсюда и берет свое начало пренебрежительное отношение к «формальной демократии» в социалистической литературе, отмечает эсер.¹²

Критики демократии, считает Чернов, фактически отождествляют современную буржуазную форму демократии с ее сущностью. А вместе с тем демократия не является таким уж непременным атрибутом буржуазии. Тяга к демократической республике у буржуазии является «лишь проявлением увлечения инерцией борьбы против старого режима». Когда на политическую арену выходит трудовая демократия, буржуазия стремится «урезать», «ущемить» демократические формы. Именно пролетариату и трудовой демократии, развивает мысль Чернов, прежде всего, выгодна демократическая республика.¹³ Но эта выгодность определяется не столько стремлением к политическому господству, сколько возможностью наполнения демократических форм соответственным содержанием. Именно поэтому следует направить усилия на создание реальных материальных и культурных условий их реализации. В этом внедрении демократии в «глубины социального бытия народных масс», распространении ее на область хозяйственных отношений усматривал Чернов связь демократии с социализмом.¹⁴

Связь социализма с демократией всеобъемлюща, взаимообусловленна и обязательна, поскольку в самой сущности демократии, ее основных принципах, таких, как всеобщее, прямое, равное и тайное голосование и др., проявляется современная тенденция развития человеческой индивидуальности, самоутверждения человеческой личности, рационализации общественной жизни.¹⁵ «Весь исторический ход развития демократического режима неразрывно связан с гарантией неприкосновенности… неотчуждаемых прав человека и гражданина; …с защитой прав меньшинства путем децентрализации власти: разгрузки ее частью в пользу широкой местной автономии, частью же также автономии «персональной» - (национально-корпоративной, или профессиональной, вне зависимости от территории), так называемой функциональной демократией.¹⁶

Чернов связывал проявление современного кризиса демократии с несовершенством ее формы, объясняя ее младенческим состоянием. Придя на смену монархии, аристократии, плутократии, демократия наследует от своих предшественников созданный ими государственный аппарат, нормы и традиции. «Демократия сохраняет бюрократическую централизацию; она пытается лишь повелевать администрацией так, как повелевает ею самодержец; сама себя она представляет в виде системы «самодержавия народа». В лучшем случае она оказывается в эту эпоху тиранией большинства.¹⁷

Своеобразным проявлением такой тенденции Чернов считал теорию и практику трудовластия, т.е. эргократии, получившей распространение в России в первые месяцы совместного диктаторства большевиков и левых эсеров. Она послужила теоретическим оправданием лишения политических прав имущих слоев населения, а затем и крестьянства в рамках введенного «трудового ценза». Опираясь на теоретическую посылку о том, что при социализме всякая личность будет трудовой личностью, правящая коалиция, осознавая невозможность немедленного обеспечения соответственных экономических условий для решения этой задачи, решила чисто юридическими санкциями административного характера разделить население страны на трудовое и нетрудовое и лишить последних неотъемлемых демократических прав. Чернов считал эту акции абсурдной в политическом отношении. Какой смысл урезать политические права меньшинства населения, если большинство населения - трудящиеся, которые, используя демократический механизм, могут с таким же успехом отстоять свои позиции на выборах. Подлинная задача этой теории, утверждал эсер, - осуществить демагогическое прикрытие фактического отхода правящих кругов с демократических позиций. Лишение политических прав он рассматривал как первый шаг к ликвидации свободы вообще.¹⁸

Некоторым подобием эргократии Чернов считал советскую систему, отдавшую якобы всю власть в руки рабочего предпарламента - Всероссийского съезда рабочих советов. Если бы эта система получила возможность свободного функционирования, считал он, то она бы неизбежно эволюционировала от эргократии к демократии. Но для большевиков, как подчеркивал эсер - провозглашение власти Советов было «простою маскировкою истинного характера установленного ею режима - передачи власти в руки одной партии, формального запрещения всех других партий и перехода к системе т.н. «однопартийного государства».¹⁹

Чернов считал, что развитие демократии во времени и пространстве должно сместить акценты от вопроса: кому принадлежит право управления государством к рассмотрению внутренней природы самой власти. К перенесению центра тяжести в понятие демократии с однобокого упора на власть, на взаимное согласование между собой понятий власти, права и свободы. Полная идейная зрелость демократии, по Чернову, означает, таким образом, не перенесение совокупности властных прерогатив из рук одного лица (монарха) в руки группы лиц или какого-либо коллектива, а «ее раздробление, ее «черный передел» между разными органами человеческой общественности». Рассредоточение «суверенного» права государства между ним и учреждениями гражданского общества, с одной стороны, и «сверхсуверинитетом международно-правовых органов и учреждений» - с другой.²⁰ Дальнейшее расширение и углубление процесса демократизации общественных отношений во всем мире будут способствовать перенесению принципов федерализма на международную арену. Основу этого процесса составит признание равноправия города и деревни, пролетариата и крестьянства, стран индустриальных и стран земледельческих, наций развитых и наций «отсталых».²¹ Это будет способствовать замене насильственных, империалистических способов решения международных конфликтов правовыми методами

Совершенствование внешних форм демократии немыслимо, считает Чернов, без соответственной трансформации народного сознания, без воспитания народа в подлинно-демократическом духе.²² «Внутренний демократизм означает глубочайшую терпимость и уважение к чужому убеждению как к «святому святых» личности. Им исключаются все виды духовного деспотизма, фанатизма догмы и ненависти к несогласно мыслящим. Духовный демократизм предполагает внутреннюю потребность в критике и в оппозиции как в элементах совместного искания истины», - считал Чернов.²³

Следует отметить, что в отличие от представителей «директивного» подхода к политике, сводящего все многообразие политической деятельности партии на стремление к участию во власти, для Чернова политика - категория широкого спектра. Она тесным образом связана с понятием «культура». Политика и культура - составные «единосущные» элементы социального целого, поэтому их связь носит «глубокий, монистический» характер, считал эсер. «Культурная деятельность, в большей или меньшей мере, всегда является основным фоном, неотъемлемой органической составной частью нашей работы. Мы пробуждаем и подготовляем массы к творчеству культурных ценностей», - писал в «Заветах» Чернов. Неразрывная связь политики и культуры носит, по мнению теоретика, многогранный характер. Если взглянуть на нее с точки зрения различения формы и содержания, то «всякое расширение форм социально-политической жизни способно сразу расширить поприще культурной жизни». Исходя из того, что политические формы развиваются скачкообразно, «по мере того, как становятся слишком узкими для постепенно выросшего в их недрах культурного содержания», Чернов выводит определенную закономерность соответствия политических форм и уровня политической культуры общества.²⁴ Расширение политических форм позволяет наполнять их необходимым культурным содержанием, но, в свою очередь, оно само имеет предел, упирающийся в уровень культурного развития народных масс.

Чернов был глубоко убежден, что культурная самодеятельность масс, их способность к самоуправлению, к сознательному и планомерному творчеству развивается и растет легче всего при демократических формах государственности, чем каких-либо иных. «Демократическая форма государственности есть форма, открытая для ее заполнения растущим внутренним культурно-историческим демократизмом народа», - писал он в начале 30-х гг.²⁵

Таким образом, для Чернова демократия не сводится к определенному порядку формирования власти, а предстает как целостная динамичная система, в которой в неразрывном, гармоничном единстве и взаимосвязи сосуществуют политические институты, нормы права, высокий уровень политической культуры и сознания народа. Демократия, по Чернову, – это не только своеобразный тип политической системы общества, но и новый качественный уровень социально-экономических отношений и международной политики. Идеал Чернова – интегральная демократия, охватывающая все сферы общественной жизни. Интегральная демократия - это не только расширение демократических принципов на хозяйственную сферу, это и новый качественный уровень самих политических отношений. Это дополнение политической демократии, олицетворяемой с существованием народного представительства, системы так называемой производственно-функциональной демократии, связанной с жизнедеятельностью таких общественно-экономических организаций, как кооперация и профсоюзы, развитие основ местного регионального самоуправления.

Важную роль в развитии гражданского общества, хозяйственной демократии, «ростков нового трудового правосознания» Чернов отводит профессиональным союзам и кооперативным организациям трудящихся. Роль профсоюзов как добровольных объединений рабочих масс по производственно-профессиональному признаку не ограничивается задачами «непосредственного улучшения положения рабочего класса», «боевого сплочения… самих широких масс, способных дружно выступать на защиту интересов всего рабочего класса во всех серьезных общественно-политических конфликтах». Они представляют собой «организованные трудовые ячейки», вырабатывающие «новое рабочее право» и способные, после социальной революции, взять в свои руки «заведывание производством в соответственных его отраслях».²⁶

Чернов считал, что воспитательная роль профсоюзов, как школы классовой борьбы, как формы самоорганизации масс, еще больше возрастет в будущем обществе. Через механизм «общественного контроля», последовательного ознакомления рабочих с коммерческой, технической, организационной стороной производственного процесса, накапливанием необходимых навыков, получением соответственного образования рабочие постепенно станут втягиваться через свои профессиональные организации в механизм социального управления. Им будет принадлежать определяющая роль в режиме «внутри-заводской конституции» - установлении нового уровня договорно-правовых отношений между рабочими и предпринимателями, при которых возможно введении элементов рабочего контроля над финансовой деятельностью предприятия. В перспективе такой режим будет эволюционировать, как считал Чернов, в направлении формирования «фабричной республики», символизирующей превращение рабочих в «полноправных граждан предприятия», имеющих право выбирать из своей среды «президента - заведующего» предприятия.²⁷

Рассуждая о социальной сущности кооперации, Чернов приходит к выводу, что она уже с момента своего возникновения в недрах капиталистической экономики представляет собой эмбриональную форму социалистических отношений, поскольку является генератором нового трудового правосознания - социалистического трудового права, которое проявляется в отношениях товарищеского равенства, взаимопомощи, солидарности, системы договорных обязательств.²⁸ Давая определение кооперации, он подчеркивал, что это «свободное для доступа соединение людей на равных правах и равной ответственности для ведения хозяйственных дел на общественных началах».²⁹Кооперация, с точки зрения Чернова, является важным инструментом формирования традиций демократического самоуправления. И значимость ее в этом плане определяется, во-первых, широтой охвата масс, во-вторых, своей доступностью, простотой, понятностью для масс, в-третьих, наличием в ней таких механизмов, которые делают ее деятельность открытой, публичной, доступной для контроля.³⁰

Чернов признавал, что кооперация, возникая в недрах капитализма, несет печать рыночных отношений и не может в силу этого проявить свои экономические и социальные преимущества в полной мере. Качественно новый этап в развитии кооперации Чернов связывал с переходом к социализму. Он полагал, что развитие социалистических отношений будет способствовать усложнению кооперативных форм от простейших потребительских до сложных производственных. Это позволит преодолеть кооперации первоначальную узость групповых интересов и трансформироваться в формы гражданского общества, защищающие интересы широкой общественности.³¹

При социализме, полагал эсер, все граждане, как потребители, будут объяты всевозможными формами кооперации, их обеспечение всем необходимым предполагается осуществлять через систему заказов от потребителей производителям. В этом плане социалистическое общество мыслилось Чернову «как огромное, всю страну охватывающее, потребительское общество (точнее, как сложная конфедерация весьма расчлененной сети потребительных обществ)», которое снабжается почти всем необходимым из столь же разветвленной сети своих собственных заведений, работающих как бы «на заказ».³² «Социалистический строй, рассматриваемый экономически, - подчеркивал он, - есть не что иное, как колоссальная потребительская организация».³³ Таким образом, отмечал Чернов, кооперация при социализме приобретет глобальные масштабы, охватит всю распределительно-сбытовую сферу и станет «интегральной» - всеохватывающей. К кооперативам перейдет функция распределения произведенного продукта, а следовательно, возрастет их влияние на производственную сферу. Они займутся организованной доставкой продукта потребителю и сырья производителю.³⁴

Кооперация не должна поглощать государственные структуры, как полагали приверженцы идеи кооперативного социализма; с другой стороны, она не подлежит огосударствлению, как считали большевики. Кооперативная организация, по глубокому убеждению Чернова, «может развиваться только в том случае, если она сама нормирует всю свою жизнедеятельность», создает ей законы, а не подчиняется законам, продиктованным ей со стороны.³⁵ Лидер эсеров был убежден, что подчинение кооперации политическому руководству той или иной партии неизбежно приведет к тому, что она превратится в арену политической борьбы и вследствие этого утратит свои главные экономические и социальные функции.

Чернов подчеркивал необходимость сохранения самостоятельности профсоюзных, кооперативных и политических организаций. Самостоятельное их существование является своеобразной гарантией устойчивости демократии.³⁶ В предлагавшемся Черновым проекте экономической программы партии, опубликованном на страницах «Революционной России» в 1921 г., представители от кооперативных ассоциаций на паритетных началах с уполномоченными от политических партий и профсоюзов должны были составить государственную коллегию по управлению социализированными отраслями промышленности.³⁷

С социализмом Чернов связывал поднятие демократии на новый качественный уровень. Углубление содержания либеральной демократии в направлении расширения ее социальной базы, дополнение принципа разделения властей распределением властных полномочий между институтами гражданского общества и государства должно сопровождаться, как считал эсер, качественным улучшением ее форм. Реформирование аппарата современного парламентаризма должно идти в направлении: создания механизма, позволяющего более оптимально агрегировать интересы всего населения страны; усиления контроля за деятельностью депутатов со стороны избирателей; рационального размежевания властных полномочий между государственными органами и местным самоуправлением; введения всевозможных гарантий прав меньшинства и т.д.

Для Чернова идеальной формой государственного правления и устройства была федеративная республика парламентского типа с пропорциональным представительством в двухпалатном парламенте. Именно федерация, основанная на взаимном признании равноправия договаривающихся сторон, представляющая собой форму «государственной кооперации национальностей, наименее затрагивающей их независимость и оставляющая в полной силе самобытное развертывание всех потенций их национального гения», по его мнению, способна гармонизировать основные тенденции исторического процесса: включение в цивилизационную орбиту новых стран и народов; индивидуализацию и национальное самоопределение различных культур и интеграционных процессов между ними.³⁸

Чернов считал, что провозглашенное большевиками полноправное, самостоятельное существование Советских республик в условиях жесткой централизации и бюрократизации государственной системы в СССР носит декларативный характер и ничего общего не имеет с федерализмом. Большевизм «изуродовал и извратил на практике» принципы федерализма, превратил его в фикцию.³⁹ По его мнению, демократизация политического строя в СССР неизбежно приведет к выделению из него самостоятельных и независимых государств. Он полагал, что на базе СССР может быть образована конфедерация независимых государств из Российской Федерации, Украины, Белоруссии, Грузии, Армении, Азербайджана, Узбекистана, Туркменистана, если необходимо, то и Кавказа. Объединение предполагалось осуществить на основе принципов: «а) солидаризации международной политики; б) взаимной гарантии неприкосновенности границ всех членов союза путем специальной военной конвенции; в) взаимной гарантии прав национальных меньшинств; г) таможенного и тарифного союза; д) народно-хозяйственного и финансового сотрудничества; е) решения вопросов, касающихся членов Союза, общесоюзной конференции; ж) разрешения всех споров между республиками Союзным Трибуналом, решения коего обязательны». Для того чтобы процесс создания конфедерации не сопровождался вооруженными конфликтами, лидер эсеров предполагал создание демилитаризованных зон, обеспечения на территории бывших республик гарантии равенства «иностранцев в гражданских и имущественных правах с гражданами соответственных государств». ⁴⁰

Итак, по мнению Чернова, демократия - многогранное явление. С одной стороны, она является своеобразным идеалом общественного развития, неразрывно связанная с переходом человечества на новую ступень социалистического общества. В этом плане социализм без демократии и свободы для Чернова немыслим. «Вынуть из социализма свободу и демократию - значит вынуть из него самую душу и оставить от него только... «трупище околелое», от которого нестерпимо отдает «общим котлом» казармы и каторжными работами смирительного дома», - подчеркивал эсер.⁴¹ С другой стороны, демократия – своеобразный политический режим, характерный для современного гражданского общества и правового государства, функционирующий на основе признания прав и свобод личности, прав меньшинства, разделения властей и т.д., который представляет одну из «юридических форм существования демократии», и поэтому подлежит «закону бесконечных изменений и совершенствованию». На основе двух этих ракурсов рассмотрения демократии Чернов предлагает практически универсальное ее определение: «Демократия есть… моральный постулат политики, “постоянный закон с текущим содержанием”».⁴²

Чернов считал, что основное призвание демократического режима - предложить обществу такую форму и способ развития, при которых «для разрешения социальных проблем» удается избежать «вооруженных столкновений» и «кровавых революций».⁴³ Само по себе «по своему глубочайшему внутреннему существу демократия означает умиротворение человечества, нахождение для разрешения всех его внутренних споров, распрей и конфликтов нормальных мирных путей: путей ПРАВА». «Демократия есть царство ПРАВА... суверенитет Права», - подчеркивал он.⁴⁴

В этом плане демократия и социализм для эсера несовместимы с диктатурой как «царством силы». Но понятие диктатуры для Чернова имеет два значения. В одном случае диктатура может выступать в качестве вынужденной временной меры, вызванной войной или другими чрезвычайными обстоятельствами. В этом контексте она близка по смыслу истинному значению термина «диктатор», который с эпохи Древнего Рима обозначал особый магистрат, обладающий неограниченными полномочиями в период военной опасности.⁴⁵ На первом съезде партии Чернов так и характеризовал диктатуру как власть военного времени, соответствующую эпохе гражданской войны, предполагающую исключительные полномочия; отсутствие нормального функционирования государственно-правовых органов, правильных юридических гарантий.⁴⁶ Тогда он был убежден, что к такой форме власти может прибегнуть большинство против меньшинства, рабочий народ, в случае жесткого сопротивления контрреволюционного меньшинства. Он считал эту форму власти временной, «ибо ее задачей может быть лишь завершение победы, уничтожение остатков сопротивления, ликвидация гражданской войны для того, чтобы уступить место нормальному правопорядку в новом народно-трудовом государстве».⁴⁷

В этом контексте дилемму о возможности или невозможности применения демократией недемократических средств в политике для собственной защиты Чернов считал мнимой и надуманной. «Именно последовательный демократизм не только допускает, но даже требует, чтобы использование демократических прав и вольностей было отнято у тех, кто не признает связанных с ними обязанностей - уважать права и вольности других». «Демократия для демократов!» ⁴⁸

Признавая, тот факт, что любая диктатура, не исключая и диктатуру большинства, есть «ограничение демократии», Чернов отмечал, что для эсеров «диктатура приемлема лишь как ограничение демократии, вытекающей из принципов самой демократии».⁴⁹ В данном случае диктатура большинства для Чернова есть лишь орудие, средство; «а демократия же является, во-первых, исходным пунктом - источником, из которого рождаются временные права «диктатуры», и, во-вторых, конечною целью... Здесь диктаторская форма власти отдана на службу демократии».⁵⁰ Она не отменяет собой демократического режима как такового, а в его рамках наделяет власть чрезвычайными полномочиями на ограниченный промежуток времени. В этом заключается ее принципиально иной характер и этим она отличается от ленинской диктатуры пролетариата.

Диктатура во втором значении этого слова, как политическая система и политический режим, для Чернова неприемлема. Теоретик призывал социалистов отказаться от идеи диктатуры пролетариата, которая неизбежно приводила к утверждению диктаторского режима и ничего общего, по его мнению, с социализмом не имела. Он отказывался считать общественный строй, установившийся в России, социализмом. Социализм без демократии и свободы для эсеровского теоретика немыслим. «Демократия есть не что иное, как политическая сторона социализма, как неотъемлемая часть общего социалистического идеала», - писал Чернов в 30-х гг.⁵¹

Теоретической основой большевистской политики диктатуры пролетариата послужил марксизм. Чернов считал, что у Маркса идея о переходе к социализму через диктатуру пролетариата, получила своеобразную интерпретацию в большевизме. У Маркса, отмечает Чернов, идея диктатуры пролетариата тесным образом увязана с концепцией пролетаризации и фактически означает возможность утверждения диктатуры в условиях, когда пролетариат составляет большинство населения. Маркс, таким образом, имел в виду диктатуру большинства над меньшинством. Тогда как Ленин, развивая идеи Маркса, исходил из других условий. Догма пролетаризации оказалась не реализована, диктатура пролетариата должна была осуществляться в стране по преимуществу аграрной, где большинство населения составляло крестьянство. В этом случае диктатура пролетариата по Ленину изначально означала диктатуру меньшинства над большинством.⁵²

Логика развития самой диктатуры, определенные исторические, экономические и политические условия, а также политика большевиков, уничтожение политических оппонентов, разгон Учредительного собрания, ставка на бюрократические методы построения социализма предопределили трансформацию диктатуры пролетариата в форме Советов к фактической диктатуре Коммунистической партии. Диктатура большевиков, таким образом, изначально отрицала потенцию демократического развития и оказалась не временной вынужденной мерой, а системой диктаторского управления, рассчитанной на длительное существование «для всей долгой промежуточной эпохи, отделяющей буржуазно-капиталистическое бытие» от социалистического.⁵³

Определяя сущность государственной политики большевиков, Чернов подчеркивал, что, претендуя на принципиальное обновление государственного строя, большевизм фактически воссоздал централистически-авторитарный строй. Он заменил царский карьеризм и бюрократизм аналогичным «красным карьеризмом» и «красным бюрократизмом».⁵⁴ «Историческая задача состояла в создании новой, демократической государственности, а не в воссоздании - лишь на иной лад - старой, деспотической государственности!», - замечал он.⁵⁵ Большевики породили небывалую по своим масштабам бюрократическую машину. Бюрократический аппарат превысил численность дореволюционной бюрократии более чем в 3 раза, значительно возросла степень его централизации.⁵⁶

Перестройка государственного аппарата привели к «плебеизации» личного состава бюрократии, отмечал Чернов. Изменились принципы отбора в элиту. Если раньше титул дворянина «везде ускорял движение по службе, то ныне такими же началами являются пролетарское происхождение и принадлежность к ВКП». Принципы изменились, но суть системы, закрытой и недоступной общественному контролю, осталась. Возможный контроль над бюрократией со стороны общественности большевики заменили партийным диктатом. Это, в свою очередь, приводило к дублированию структуры и функций государства партийным аппаратом и положило начало процессу сращивания партии и государства. Чернов отмечал по этому поводу, что «нет крупного узлового центра госаппарата, который не имел бы дубликата по параллельной парторганизации – «сверхвласти», своеобразными нитями связанной с властью»⁵⁷.

Критикуя политику большевиков, Чернов все же отдавал должное их лидеру - В.И.Ленину. По случаю его смерти в 1924 г. в эмигрантском журнале «Воля России» он опубликовал очерк «Ленин». В нем Виктор Михайлович признавал, что большевистский лидер был «самой крупной фигурой возглавляемого им движения... его «некоронованным королем». Практика революционного подполья и постоянной фракционной борьбы «выковала в нем изумительное хладнокровие, способность в самых опасных положениях не теряться, сохранять присутствие духа». Обладая несгибаемой волей, незаурядным умом, неисчерпаемым оптимизмом, Ленин был сильным политическим бойцом. Высоко оценивая политические способности большевистского вождя, Чернов отмечал, что Ленин «был большим мастером в оценке любой наличной политической ситуации, великолепно ориентировался в ней... и проявлял большое практическое политическое чутье». Для того чтобы добиться политического успеха, «поймать момент и сорвать ва-банк», он пускался на самые головокружительные эксперименты.⁵⁸

Всецело отдаваясь политической борьбе, Ленин ради достижения своих политических целей мог пренебречь моралью, используя любые средства, включая массовый террор. Личные качества большевистского вождя, как считал Чернов, наложили свою печать и на политику партии. Провозглашенная большевиками диктатура пролетариата превратилась в систему «диктаториальных кругов» и «опекунского социализма».⁵⁹

Лидер эсеров приходит к выводу, что право на неограниченную власть и ставка на диктаторские методы построения социализма привели к качественным изменениям в самой большевистской партии. В первой половине 20-гг. ХХ в. она вырождается в своеобразную правящую олигархию. Логика развития диктатуры от диктатуры пролетариата через диктатуру партии к диктатуре единоличного диктатора приводит партию в конечном итоге к превращению в 30-е гг. в своеобразный иезуитский орден, всеми делами которого заправляет «всевластный маньяк».⁶⁰ «Тот, кто начал с заговора против демократии и удушения всех личных и гражданских свобод, будет, конечно, невольником созданного им самим положения», - констатировал Чернов.⁶¹

Давая оценку большевистскому режиму, он отмечал, что коммунистическая партия сохраняет монополию власти, опираясь на политический террор. Она не имеет поддержки в массах. Держа их «в состоянии людской пыли», власть не допускает создания какой бы то ни было организованной силы вне своего контроля.⁶² Диктаторская власть, по глубокому убеждению Чернова, не способна в полной мере реализовать экономические и политические устремления трудящихся. Поэтому эсер был убежден, что в России неизбежна народная революция, которая провозгласит торжество «трудового народовластия».⁶³

Специфическими чертами новой политической системы, образовавшейся в СССР, Чернов считал сращивание партийного и государственного аппаратов, огосударствление общественных организаций, тотальный контроль над обществом, навязывание единой коммунистической идеологии, ставка на силовые методы решения вопросов, приоритет принципа «экономического равенства путем отказа от свободы».⁶⁴ Такая оценка установившегося в России политического режима, данная Черновым в конце 20-начала 30 гг. ХХ в., шла в русле «теории тоталитаризма», окончательно сформулированной в 50-е гг. американскими политологами, согласно которой существуют общие черты между советским режимом и политическим строем Италии, Германии и России. Многие положения этой теории, как видим, были предвосхищены Черновым.

2. В.М.Чернов о природе и сущности фашизма

Своеобразным знамением кризиса человеческой цивилизации ХХ в. явилось зарождение и распространение фашизма в странах, считавшихся традиционно оплотом западноевропейской культуры, – Италии и Германии⁶⁵. Приход фашистов к власти путем демократических выборов при поддержке основной массы населения существенно дискредитировал, казалось бы, незыблемые и бесспорные демократические ценности. Превращение фашизма из национального явления в глобальное в 1930-е гг., его стремление к развязыванию мировой войны поневоле заставляли современников задуматься о природе, истоках и сущности фашизма.

Несмотря на то, что процесс осмысления феномена фашизма широко развернулся уже после окончания второй мировой войны, когда историкам стали доступны уникальные исторические источники, представленные в том числе, в материалах Нюрнбергского процесса, методологический фундамент исследования этого явления был заложен еще в 1920-1940-е гг. В ряду первых исследователей, кто поставил перед наукой и мировой общественностью проблему сущности фашизма и задачи борьбы с ним, выделяется Чернов.

Интерес Чернова к фашизму определился в 1922 г. с приходом к власти Б.Муссолини. Уже в первых своих статьях, опубликованных в начале 1920-х гг. в эсеровских эмигрантских изданиях, Виктор Михайлович пытался осмыслить социальную и идеологическую природу фашизма. Он усматривает идейные истоки фашистской идеологии в синдикалистской концепции Ж.Сореля. К сореллизму, «этой причудливой смеси марксизма с ницшианством… интимнейшие нити тянутся к фашизму», утверждал он. Духовный пафос сорелизма – это «тоска по революционному романтизму и скука от «прозаизма довоенного рабочего движения», воспевание насилия, культа войны, революции и героев с их волей к власти и негативное отношения к ценностям гуманитарной цивилизации, пацифизму.⁶⁶ Чернов чутко уловил тенденцию к перерождению представителей радикально социалистических течений в националистов, особенно ярко проявившуюся в рабочем движении Италии и Германии. В 1930-е гг. эта установка становится главным контрапунктом его концепции фашизма, который он рассматривал как одно из проявлений тоталитаризма. Развивая идею о типах тоталитарных государств он вплотную подошел к формулировке основных положений теории тоталитаризма, которая после второй мировой войны стала доминировать в либеральной историографии и политологии.⁶⁷

Глубокие оригинальные суждения Чернова о природе и сущности тоталитаризма и его разнообразных формах проявления для современного историка представляют интерес не только в историографическом формате. Они актуальны и с точки зрения исследования сложной идейной трансформации, которую претерпели лидеры народнического социализма в эмиграции. Следует иметь в виду, что исследование природы и сущности фашизма для Чернова не являлось лишь чисто академической проблемой. Понимая, какую опасность для всего мира несет фашизм, он становится активным борцом против «коричневой чумы». Не без его влияния эта проблема ставится на заседаниях Рабочего Социалистического Интернационала и его Исполнительного комитета. В марте 1933 г. он участвовал в заседании Исполкома РСИ, на котором были приняты антифашистский манифест и резолюция о создании единого рабочего фронта для борьбы с фашизмом. Поэтому изучение его взглядов на фашизм важно и в контексте истории международного социалистического и рабочего движения накануне второй мировой войны.

Основным источником для нас является идейное наследие Чернова, большая часть которого находится в коллекции Б.И.Николаевского в Гуверовском архиве Стэндфордского университета. Оно чрезвычайно многообразно и включает как опубликованные его статьи, так и неопубликованные материалы. Современного историка не может не поражать фундаментальность исследовательского подхода Виктора Михайловича, основанного как на переработке первоисточников, включающих программные документы и труды деятелей фашистского движения (Муссолини, Гитлера, Раушнинга) и их идейных предтечей (Ницше, Сореля, Бланка), так и на серьезных социологических и исторических исследованиях (Т. Ревиля, Э.Фромма, К.Манхейма, Г.Лассуэла, Э.Ледерера, Ф.Ноймана).

Уже в своих ранних работах Чернов рассматривал фашизм как глобальное явление, охватившее все страны мира. В 1924 г. в статье «Враждующие близнецы» он утверждал, что фашизм перестал быть явлением специфически итальянским и приобрел мировые масштабы. В 1929 г. в статье «На путях великого смятения» Чернов, продолжая развивать эту идею, говорит о победоносном шествии фашизма по Европе. Из Италии и Испании фашизм распространяется на Балканы: в Болгарию, Албанию, Югославию. Затем проникает в Германию, Австрию, Венгрию, Литву, Австрию. Отдельные признаки фашизма Чернов находит в Финляндии и ряде стран Латинской Америки.⁶⁸

Рассуждая о причинах глобальных перемен, приведших мир к кризису либеральной демократии и возникновению тоталитарных режимов, Чернов приходит к выводу, что их следует искать в первой мировой войне. В экономике война продемонстрировала возможности военно-мобилизационной модели.⁶⁹ В социальном аспекте она ускорила процессы маргинализации общества. В политической сфере привела к ограничению роли представительных учреждений и усилению контроля государства над обществом. Война породила в общественном сознании населения воевавших стран своеобразный феномен военного психоза, который проявился в фетишизации насилия, стремлении мечом «рассекать с чисто военной быстротой все сложнейшие проблемы внутренней и внешней, национальной и мировой жизни».⁷⁰

Особенно кризис демократических институтов остро проявился в побежденных странах - Германии, Австрии, Венгрии и России. Италия хотя и оказалась в лагере победителей, но, как считал Чернов, была «жестоко разочарованной в своих надеждах, чувствовала себя обделенной и обманутой союзниками и потому тяготела к лагерю «побежденных», требующих ревизии мирных договоров».⁷¹

В Германии, по мнению Чернова, сложившаяся после войны политическая ситуация, была весьма нестабильна. Он утверждал, что пришедшая к власти немецкая социал-демократия не имела прочной социальной базы в стране. На первых всеобщих выборах, положивших начало новой Веймарской республике, она не получила большинства голосов. Практически, - констатировал он, - социалистам позволили прийти к власти лишь потому, что они были свободны от ответственности за начало войны, за ее трагический для Германии исход, и главное потому, что их приход позволял избежать гражданской войны.⁷² К такому же выводу впоследствии пришел известный немецкий историк неолиберального толка К.-Д. Брахер. В книге «Распад Веймарской республики» он писал, что «импровизированная республика» выросла из потребностей порядка и для борьбы против «радикальных течений» революции».⁷³

Оценивая политическую практику немецких социалистов, Чернов верно отмечал что, оказавшись у власти, они не смогли переломить ситуацию в лучшую для себя сторону, потому что отказались от радикальных демократических реформ, и прежде всего от аграрной. Если бы немецкие социалисты пошли на ликвидацию крупных латифундий и широкое наделение крестьянства землей, они, по мнению Чернова, не только бы обеспечили себе поддержку крестьянства, но и нанесли бы смертельный удар прусской военщине, стремившейся к реваншу.

Но таким путем германская социал-демократия не пошла. Чернов считал это существенным просчетом немецких социалистов. Причины он видел в том, что социал-демократия с недоверием отнеслась к самому крестьянству. Ведь миф о «социально-политической ненадежности, даже "реакционности", заложенной глубоко в самой социально-классовой природе крестьянства» являлся одним из самых упорных и стойких догматов марксистской доктрины. В итоге немецкая социал-демократия «повернулась спиной к своему собственному крестьянству» и предпочла «спокойную, избитую колею коалиции с передовой частью буржуазии», признавая ее прогрессивною силой в политике «до тех пор, пока капитализм не пережил и не исчерпал себя в экономике».⁷⁴

Анализируя ситуацию в Германии, Чернов экстраполировал исторический опыт эсеровской партии времен Февральской революции. Он критиковал немцев за то, что не смогли осуществить эсеры в России в 1917 г., и утверждал, что предлагавшаяся им в бытность министром Временного правительства политическая линия на проведение аграрной реформы была единственно правильной. Отказ от реформы и стал причиной краха Временного правительства и захвата власти большевиками. Чернов обращал внимание на то, что страх перед расколом общества, гражданской войной, как в России, так и Германии, парализовал волю социалистов и не позволил осуществить программу серьезных социальных преобразований.⁷⁵

Другую причину кризиса Веймарской республики Чернов видел в политическом двурушничестве немецких коммунистов. Они, руководствуясь тактикой Коминтерна, направленной на раскол социалистического и рабочего движения, саботировали мероприятия демократического правительства и таким образом мостили дорогу к власти фашистам. Такую тактику Чернов называл «какой-то двусмысленной врагодружбой» коммунистов и фашистов⁷⁶. Подобная оценка со стороны Чернова может быть объяснена тем, что он проводил прямые параллели между фашизмом и большевизмом как однотипными антидемократическими по своей сути идеологиями. Чернов акцентировал внимание на общих идейных исторических условиях их возникновения, полагая, что такие присущие для них черты, как антилиберализм, антидемократизм, культ силы и насилия, категоричность и непримиримость в оценках, фанатизм являются порождением глубокого духовного кризиса человечества, вызванного разрушительным влиянием первой мировой войны.

Политические ошибки и просчеты немецкой социал-демократии, с одной стороны, тактика коммунистов - с другой, приводили, как доказывал Чернов, к углублению разрыва между немецкими социалистами и народными низами, и все более заставляли первых держаться за коалицию с буржуазией «во что бы то ни стало». Это «делало республиканское правительство все более и более стерильным в области социальной, накапливая в рабочих кварталах недовольство и озлобление», и тем самым сужало социальную базу социалистов слева. В конце концов расширение коалиции немецких социал-демократов с буржуазными партиями привело к такой ситуации, когда присутствие социал-демократии в правительстве оказалось вовсе необязательным, а ее представителям пришлось голосовать за Гинденбурга, который впоследствии передал бразды правления Гитлеру.⁷⁷ Кабинеты Гинденбурга, затем Брюнинга, фон-Папена, фон-Шлейхера Чернов называл «ступеньками» к диктатуре Гитлера.⁷⁸

Таким образом, Чернов, в отличие от либеральных историков 1960-х гг., считал, что социал-демократами неверно была определена стратегия коалиции. Он пессимистически оценивал демократический потенциал немецкой буржуазии, обращая внимание на ее консервативный характер, тесные связи с юнкерством и военщиной. По его мнению, такая особенность немецкой буржуазии была обусловлена спецификой процесса социально-экономической и политической модернизации страны.

Согласно концепции национальных типов капитализма Чернова степень прогрессивности как класса буржуазии во многом определяется временем вступления страны на путь капитализма и соотношением «светлых» и «темных» его сторон. Чернов считал буржуазию Германии, с опозданием вступившую на путь капиталистической модернизации, «одной из самых худших» в Европе. Она, по его мнению, была лишена блестящих революционных традиций, как, например, французская буржуазия, и поэтому могла проявлять лишь видимость либеральности и прогрессивности. Так, немецкая буржуазия была готова идти на коалицию с социал-демократией лишь в эпохи сильного напора со стороны рабочей демократии. Как только этот напор ослабевал, она «единым махом разрушала все иллюзии и рассеивала все миражи, оставляя своих союзников у разбитого корыта».⁷⁹ Привлеченная антикоммунистическими лозунгами фашизма буржуазия обеспечила ему экономическую поддержку.

Таким образом, в оценке социальной сущности фашизма позиция Чернова сближалась с точкой зрения марксистских авторов (К.Цеткин, П.Тольятти, Г.Димитров), рассматривавших фашизм как проявление капиталистической реакции на развитие рабочего движения, с той лишь разницей, что для марксистов, вдохновлявшихся установками Коминтерна, не было принципиального различия между такими формами политического господства буржуазии, как фашистская диктатура и парламентская демократия. Об этом отличии вспомнили гораздо позднее, уже после прихода Гитлера к власти. В лекциях П.Тольятти, прочитанных в Ленинской школе в Москве и докладе Г.Димитрова на VII конгрессе Коминтерна в 1935 г., было признано наличие существенного различия между фашистскими режимами и «другими государственными формами классового господства буржуазии».⁸⁰

Для Чернова форма либеральной демократии при всех ее изъянах создавала перспективы для наполнения ее конкретным социальным содержанием в процессе политической борьбы рабочего класса. Он подчеркивал, что именно трудящиеся классы заинтересованы в сохранении и упрочении демократии. А «тяга к демократической республике у буржуазии… является лишь проявлением увлечения инерцией борьбы против старого режима». Фашизм в Германии и Италии продемонстрировал, что когда трудовая демократия становится для буржуазии опасной, политической конкуренткой, буржуазия стремится обеспечить себя твердой, «диктаториальной властью».⁸¹

Чернов признавал, таким образом, что в силу консервативности и реакционности немецкой буржуазии возможности для тактического маневра у демократических сил были предельно ограниченны. «При таких условиях найти выигрышную комбинацию против стихийно нарастающего расизма и национализма было задачей, быть может, и неразрешимой», - признавал он.⁸² Согласно концепции Чернова, получалось, что если бы даже коммунисты поддержали социалистов и провели демократические реформы, то усиление демократии неизбежно толкнула бы буржуазию на союз с фашизмом. Это означало, что выходом из кризисной ситуации в Германии могла стать либо диктатура фашизма (союз буржуазии и национал-социалистов), либо диктатура левых (коммунистов и социал-демократов). Аналогичная безвыходная ситуация для демократических сил сложилась и в 1917 г. в России. Тогда российская демократия, пытаясь лавировать между диктаторскими устремлениями большевиков и лидеров белого движения, оказалась раздавленной.

Теоретически Чернов не отрицал возможность осуществления диктатуры демократических сил. Диктатура демократии, подчеркивал он, имеет совершенно иную политическую природу, нежели фашистская диктатура, характерными чертами которой Чернов считал антидемократизм, концентрацию власти в руках вождя, управление обществом террористическими методами с помощью одной политической партии, трансформирующейся в «иерархическую милитаризированную организацию» и сращивающуюся с государством, стремление к внешней агрессии.⁸³

Итак, в начале 1920-х гг. рассматривая вопрос о социально-политической природе фашизма, Чернов акцентировал внимание на том, что возникновение фашизма связано со стремлением национальной буржуазии использовать диктатуру как рычаг для выхода из экономического и политического кризиса буржуазного общества, порожденного первой мировой войной. Вместе с тем, он обращал внимание на такой аспект проблемы, который деятели левого социалистического движения, как правило, игнорировали. Он отмечал, что одна материальная помощь буржуазии не могла бы превратить фашизм в большую силу. Силу фашизму придала массовая поддержка. Националистические лозунги возрождения великой Италии, а потом и Германии, привлекли к фашизму широкие народные массы. Таким образом, социальный оплот фашизма был основан на союзе рабочих и буржуазии. Его внутренняя противоречивость была, по мнению Чернова, «ахиллесовой пятой» фашизма.⁸⁴ С этим Чернов связывал свои надежды на быстрое поражение фашизма. Однако история разбила эти иллюзии.

Укрепление фашистского режима в Италии и распространение его в Европе в конце 1920-х - начале 1930-х гг. заставила Чернова скорректировать свои позиции относительно социальной сущности фашизма. Он обращает внимание на то, что антибуржуазные лозунги привлекают к фашистам средние слои, деклассированные элементы и рабочих. В черновых набросках к статье «Фашизм» он отмечал, что в фашизме находил проявление «бесформенный, стихийный, наивно-невежественный или смутно эмоциональный бунт против капиталистического строя».⁸⁵ Но «игры в государственный социализм» фашистов Чернов считал лишь демагогией, направленной на привлечение масс, а не реальной политикой.⁸⁶

Объясняя, почему демагогия фашистов имела такой массовый успех, Чернов связывает это с болезненными процессами в германском обществе, вызванными катастрофическими последствиями Версальской системы. Победившие страны Антанты так перекроили государственные границы, что это привело к нарушению экономического равновесия в Европе и как следствие к мировому экономическому кризису 1929-1930 гг., который больнее всего ударил по побежденным странам. Это, в свою очередь, привело к хронической безработице и резкому падению уровня жизни в этих странах.⁸⁷

Безработица, как утверждал Чернов, вела к сокращению наиболее организованной, дисциплинированной части и сознательной части рабочего класса и поглощению его массой «охлоса» - дезорганизованной, распыленной толпы, основу которой составили люмпенизированные слои.

В работе «Итоги марксизма» Чернов отмечал, что люмпенизация захватила все германское общество. Наряду с люмпен-пролетариатом, существовала люмпен-интеллигенция – это так называемая интеллигентская "богема", "культурная чернь", состоящая из «неудачников высших категорий, продажных писак, плагиаторов, литературных и художественных прихлебателей». Для психологии люмпенизированных слоев характерны, по мнению Чернова, такие черты, как «капризная непрочность настроения», «бросание из крайности в крайность», «отсутствие чувства меры», уравнительная психология, ненависть к существующему порядку, готовая обратиться в бунт против общества вообще.

Люмпен, как «универсальный бунтарь», легко становился «добычею демагогии» и нередко делался "подножием ног" диктатора, который должен уметь одновременно льстить ему и помыкать им».⁸⁸ Этими качествами психологии люмпенизированного общества Чернов объяснял и феномен массового поклонения Гитлеру. «Всем наблюдателям гитлеровского режима, - писал он, - бросается в глаза элемент своеобразного массового психоза, необыкновенно заразительной моральной эпидемии, которая охватила миллионные массы немецкого народа, заставила их потерять всякое душевное равновесие, всякое самообладание, отчуждать свою личную волю и отдать ее в полное распоряжение одного человека, в которого толпа внезапно, стадно и слепо уверовала».⁸⁹

В историографии германского фашизма, огромное количество трудов было посвящено персоне Гитлера. В 1940-начале 1950-х гг. роль немецкого диктатора и его популярность в массах историки связывали с демонической, потусторонней силой. Чернов, надо признать, всегда отдавал должное роли лидера в историческом процессе. Однако специальных работ, посвященных лично Гитлеру, Чернов не написал. Правда, в своей статье «Исторические параллели» он отмечал, что лидер нацистов обладал неким «седьмым чувством», «счастливой интуицией». Гитлер почти «каждый раз безошибочно угадывал, когда, «рассудку вопреки, наперекор стихии», можно презреть советы благоразумия, исходящие либо от финансистов, либо от военных специалистов, и крупно рискнуть». Чернов отмечал, что риск каждый раз «вывозил» Гитлера. Он дерзко спекулировал на нерешительности, «параличе воли победителей, и спекуляция каждый раз удавалась без промаха». Чернов считал, что лидер германского нацизма умел комбинировать многовариантные ситуации. «Гитлер – лучший калькулятор, чем это думают, принимая во внимание присущий его натуре истеризм». Его «удары кулаком по столу» были тонко рассчитаны, и на случай, если они не достигнут намеченной цели, у Гитлера обычно припасен заранее путь к отступлению.⁹⁰

Важную роль в становлении фашистского режима Чернов отводил германской военщине. Рейхсвер в Веймарской республике, формально оставаясь лояльным к власти, тайно поддерживал фашистские формирования, снабжая их оружием. Общей платформой, на которой стал возможен союз высшего генералитета с фашистской партией, явилось стремление к увеличению военного потенциала страны, развитию военно-промышленного комплекса, пересмотру территориальных условий Версальского мира, приобретению Германией статуса великой державы. Генералитет не устраивали лишь способы и сроки реализации поставленных целей, которые предлагал Гитлер. Они предпочитали постепенную и умеренную политику вместо «ударов кулаком по столу». Но Чернов считал эти расхождения не принципиальными, а поэтому Гитлеру сравнительно легко удалось подчинить рейхсвер, объявив себя верховным главнокомандующим.⁹¹

Таким образом, приходит к выводу Чернов, фашизм, являясь первоначально игрушкой в руках правящих классов, буржуазии, юнкерства, военных, в результате эмансипации от буржуазных, юнкерских и военных кругов превращается к концу 1930-х гг. в самостоятельную политическую силу. «Из авантюры политических налетчиков он стал глубоко почвенным явлением, более того, явлением эпохальным, с претензиями на всеевропейское, даже мировое значение, и при том претензиями, уже начавшимися осуществляться».⁹²

Чернов подчеркивал, что фашистская диктатура, в отличие от всех предыдущих в истории диктатур, опиралась на своеобразную социальную базу – на две разновидности охлоса: наверху - «своего рода «сверхкласс» из пристроившейся к государству культурной черни, богемы – новой аристократии из деклассированных элементов, поделивших командные посты в государстве и экономической сфере», внизу - «площадного охлоса». Это определяет ее «квазиреволюционный», «охлократический», «плебейско-демагогический характер».⁹³

Развивая эти идеи в конце 1930-х-начале 1940-х гг., Чернов отмечал, что охлос наверху трансформируется в «новый общественный привилегированный класс» - «КЛАСС УПРАВЛЯЮЩИХ», который представляет собой особую корпорацию, построенную «на иерархическом начале и занимающую все «ключевые позиции», все «командующие высоты» социальной жизни». Правящий класс «властно подчиняет себе все классы, даже высшие, не исключая и тех, которые покровительствовали движению и финансировали его в расчете превратить в свое орудие». «Он втягивает в себя и ассимилирует все подходящие элементы старых классов по принципу «личной годности»… и отбрасывая остальные в общую, последовательно нивелированную серую массу управляемых».⁹⁴

Маргинализация общества создавала благоприятную почву для распространения фашистской идеологии, главной чертой которой Чернов считал расизм, принявший крайние формы в немецком шовинизме. Он видел его исторические корни в прошлом немецкого народа, который со времен империи Карла Великого жил в беспрерывной борьбе против враждебных племен. Для того чтобы не погибнуть, он вынужден был «ощетиниться на все стороны штыками, сделаться военным государством по преимуществу носителем сурового милитаристического начала». В результате выковалось население «необыкновенно вышколенное веками борьбы, полное веры в себя, сильное своей военной выучкой и дисциплиной»⁹⁵.

Это коллективное сознание своего превосходства как «расы прирожденных повелителей» и стало, по мнению Чернова, психологической предпосылкой для формирования фашистского идеологического комплекса. Его характеризуют «атавистические инстинкты зоологической эпохи человечества: национальная рознь, шовинизм, идеализация насилия и воинственности, расовые предрассудки, и особенно граничащий с безграничным зверством антисемитизм».⁹⁶

Особое внимание Чернов уделяет причинам распространения в фашистской Германии антисемитизма. Он замечает, что несмотря на то что антисемитизм в Германии имел давние исторические корни (ему отдали дань даже такие национальные немецкие гении, как Гете, Фихте, Вагнер, Лист), однако до появления фашизма он не являлся официальной идеологией. Фашизм возвел антисемитизм в господствующую идеологию, оснащенную «всем арсеналом научных и философских доктрин».⁹⁷

Чернов различал несколько причин тотальной ненависти фашистов к евреям. Во-первых, еврейство, исторически не имевшее «почвы под ногами», являлось олицетворением «стихийного космополитизма». Способное «внешне ассимилироваться повсюду, оно в то же время, оставаясь до конца чуждым, инородным телом» в различных национальных культурах, и в этом плане по своей сути вставало в непримиримое противоречие со стремлениями фашизма к всесторонней замкнутости и обособленности.

Во-вторых, оно было неразрывно связано с развитием либерально-демократических начал, категорически неприемлемых фашистскими диктаторами и идеологами.⁹⁸ И, в-третьих, через генетическую взаимосвязь иудаизма и христианства евреи выступали носителем основ христианской культуры, проповедовавшей устои общечеловеческой нравственности, пацифизма и гуманизма, которые фашизм жаждал разрушить.⁹⁹

Евреи, как и славяне, в гитлеровской «естественной иерархии рас» занимали соответственно последнее и предпоследнее места. «Низкопробные, ублюдочные этнографические образования» объявлялись фашистами «раковыми опухолями» в теле человечества, «для удаления которых нужна твердая рука и острый нож хирурга».¹⁰⁰ «Их ждала общая судьба: война на истребление».¹⁰¹ С нападением Гитлера на Россию, - подчеркивает Чернов, - судьба русского и еврейского народов «скреплена самой надежной из скреп: общностью СТРАДАНИЯ».¹⁰² Впервые в истории человечества массовым геноцидом против еврейского и славянских народов фашисты продемонстрировали пример сознательного, теоретически обоснованного и доведенного до технического и организационного совершенства «индустриализованного массового человекоубийства».¹⁰³

Размышляя над тем, как мог фашизм за сравнительно короткое время подчинить сознание немецкого народа, в котором довольно глубокие корни имела социалистическая идеология, Чернов приходит к выводу, что этой трансформации способствовали общие исходные условия. Так марксизм, являвшийся базовой идеологией социалистического рабочего движения, имманентно содержал антилиберальные посылки. Главный тезис марксизма о диктатуре пролетариата как орудии построения социализма неизбежно, по мнению Чернова, должен подвести к противопоставлению рабочего класса широким общественным слоям. Кроме того, осуществление диктатуры предполагает репрессивные методы в политике.¹⁰⁴

Важным моментом, объясняющим, почему так «легко» рабочий класс перешел к национал-социализму, Чернов считал приоритет классового сознания над общечеловеческими ценностями, присущими марксизму. Марксизм утверждал идею об исключительной, мессианской роли рабочего класса в истории человечества. Симметричным отражением этой идеи, по мнению Чернова, стала идея об исключительной роли немецкого народа в мировой истории, провозглашенная фашистами. Поэтому, как полагал наш теоретик, эти две крайности сошлись. Конечно, рассуждая так, Чернов следовал путем упрощенных аналогий, не вникая глубоко в суть принципиальных противоречий между идеологиями фашизма и марксизма. Таким образом он дополнял свои теоретические построения о социальной природе фашизма как о политике и идеологии эпохи кризиса буржуазного общества.

Вопрос о социальной основе фашизма для Чернова был неразрывно связан с проблемой его экономической политики. Начав с демагогических лозунгов ликвидации «процентного рабства» посредством национализации банковской системы, который был привлекателен для социальных низов, Гитлер вскоре «перевел стрелки» на борьбу с еврейским капиталом. Экономическая подоплека антиеврейской кампании сводилась к тому, чтобы «вытолкнуть евреев из Германии, создать этим свободные места для истинно тевтонских немцев, заставить евреев им же сбыть за четверть цены имущество, не дать им вывести с собою даже часть этой выручки, наложить на евреев контрибуцию». Эти меры позволили Гитлеру перевести поток «социально-погромных страстей» от национальной буржуазии «на буржуазию еврейскую, таким образом, удалось трансформировать социальное недовольство в национальное.¹⁰⁵

Однако приостановить инфляцию и безработицу с помощью разжигания националистической вражды не удалось. Фашизму пришлось вырабатывать новую экономическую программу. Она предусматривала, во-первых, обособление страны «от слишком сильной зависимости от внешнего мира твердой раковиной автаркии». Во-вторых, интенсивное развитие тяжелой промышленности, позволяющее компенсировать узость внутреннего рынка, низкий покупательный спрос населения переводом капиталов в «производство средств производства». В-третьих, милитаризацию экономики, способствующую увеличению рабочих мест на военных заводах и ликвидации безработицы. И, наконец, централизованное управление экономикой «по единому гигантскому плану».¹⁰⁶

Фашизму, как считал Чернов, удалось организовать экономическое хозяйство Германии на принципиально новых началах. Капитализм монополистического типа с развитой системой мощных трестов и господством финансового капитала был трансформирован в «единый трест трестов и синдикат синдикатов» под контролем государства. Государство взяло на себя функции экономического суверена-хозяина. Оно «последовательно подчиняло себе всех прежних «приватных хозяев», ограничивая их хозяйственный суверенитет, инкорпорируя их в свой аппарат управления».¹⁰⁷

Власти, как считал Чернов, удалось «превратить хозяев предприятий почти что в государственных приказчиков и к тому же приставить к каждому из них «ангела-хранителя» в лице особого «фюрера» по хозяйственной линии». В результате была создана система, подобная феодально-вассальной иерархии, которая представляла собой «восходящую лестницу «фюреров», увенчанную главным фюрером, «дуче», «вождем», а на нижних ее этажах находились подчиненные им агенты и приказчики.¹⁰⁸

Параллельно с процессом распространения государственного контроля на сферу частных капиталистических интересов ликвидировались независимые профсоюзные, кооперативные организации рабочего класса, которые превращались «в аппараты трудового дисциплинирования рабочей силы» и «руководства потреблением народных масс». Это приводило к грандиозному усилению государственной мощи, формированию системы «тоталитарного хозяйственного этатизма».¹⁰⁹ Государство в директивном порядке стало определять «генеральный план» развития экономики, указывая размеры необходимых инвестиций в ту или другую отрасль производства, качество технического оборудования, количество и зарплату рабочих, и даже устанавливать калькуляцию цен на товары.

Анализируя экономическую систему в фашистской Германии, Чернов не мог удержаться от параллелей с советской экономикой. Общее он видел в огосударствлении экономики в СССР и Германии. Хотя и отмечал, что в Германии эта тенденция была не завершена и институт частной собственности все же сохранялся.

Такое сравнение неизбежно подводило Чернова к вопросу о типологии двух этих систем. Рассуждая на эту тему, он подчеркивал общие черты в экономике и государственном устройстве СССР и Германии: антилиберализм и антидемократизм, репрессивный характер политических режимов, тотальное государственное регулирование всех сфер общественной жизни и экономики. Но при этом он все же не ставил знака равенства между этими системами а, наоборот, подчеркивал, что они являются антиподами. Более того, Чернов считал, что фашизм возник как своеобразная реакция на образование советского государства. В одном из номеров эмигрантского издания «Воля России» он утверждал, что фашизм следует рассматривать как «определенную форму капиталистической контрреволюции», цель которой состояла в искоренении большевистского режима.¹¹⁰.

Задаваясь вопросом о природе и сущности фашизма, Чернов приходит к заключению, что он является продуктом кризиса капиталистической системы, поэтому он несет в себе стремление преодолеть ее рамки, что и проявляется в отказе от либерально-рыночных основ в экономике и политике. В стремлении избавиться от анархии производства фашистское государство ограничивает свободу предпринимательской деятельности, таким образом подрывая «самые основы буржуазно-капиталистической системы». Власть денег старого буржуазного мира при фашизме превращалась «в эквилибристическую власть над деньгами магов и чудодеев финансовой и торговой политики тоталитарного государства». Фашистское государство, получив колоссальные возможности через определения ценовой и эмиссионной политики распоряжаться «всей производственной мощью» страны, руководит и направляет инвестиционные потоки.¹¹¹ Непосредственная рентабельность производства при этом становится необязательной. Отсюда – тенденция к «хозяйственному гигантизму»; гегемонии тяжелой индустрии, самодовлеющему «производству средств истребления». Благодаря форсированной индустриализации и милитаризации экономики создаются рабочие места, что позволяет существенно снизить уровень безработицы, а значит, непосредственно удовлетворить рабочего человека и как производителя, и как потребителя.¹¹²

Таким образом, предельно организованная экономическая система, созданная фашизмом, по мнению Чернова, приобретает «антикапиталистические» черты. Фашизм становится политической формой для «капитализма, перешагнувшего через самого себя».¹¹³

Некоторые современники Чернова относили фашизм к разновидности социализма. Это вызывало у него активное неприятие. Для него социализм, демократия и права человека были неразделимы. Он утверждал, что, предложив стране и народу вариант решения насущных вопросов путем создания военно-мобилизационного типа экономики, заимствовав у социализма его внешние атрибуты, фашизм сохранил «все негативные, деструктивные античеловеческие внутренние стороны стяжательного капитализма».¹¹⁴

Тоталитарная система приходит в непримиримое противоречие с правами человеческой личности. Государство становится вездесущим «властным хозяином», подчиняющим личность. Экономика в таком государстве «имеет тенденцию совершенно оторваться от непосредственных потребностей трудящегося населения».¹¹⁵ Человек перестает быть целью для общественного производства и становится лишь средством для осуществления задач воображаемого «завтрашнего дня» в интересах будущих поколений.

Но если фашизм не является ни капитализмом и ни социализмом, то что же он такое? По мнению Чернова, проявившаяся после первой мировой войны тенденция к усилению роли государства в общественной и экономической жизни капиталистических стран свидетельствовала о наступлении эпохи гипер-империализма или этатизма, которую Чернов рассматривал как ступень общественного развития на пути от капитализма к социализму.¹¹⁶ В фашистских государствах переход к новой стадии принял наиболее агрессивный характер и отличался всеобъемлющим и тотальным влиянием государства на все сферы общественной жизни.¹¹⁷.

Таким образом, очевидно, что Чернов рассматривал фашизм как этап развития капиталистической системы. Значит ли это, что он признавал за фашизмом определенный модернизационный потенциал?¹¹⁸ Чернов не отрицал того, что экономическая система фашистской Германии обладает определенной устойчивостью и даже может обеспечить мобилизационный эффект в развитии. Однако этот эффект крайне ограничен, поскольку вся экономика страны подчинена военным нуждам.

Милитаризация экономики и военно-политическая экспансия фашистских государств ставят человечество перед угрозой мировых войн. Его природа - эта война. «Фашизм – дитя последней мировой войны. Но, с другой стороны, он предвещает быть отцом новой будущей мировой войны», - писал он.¹¹⁹ Уже со второй половины 30-х гг. ХХ в. фашистские государства начинают «подспудную борьбу в международном масштабе» с демократическими странами, - утверждал он. Гражданскую войну в Испании, террористическую кампанию против евреев в Палестине и борьбу за права судетских немцев в Чехословакии Чернов рассматривал как составные части единого плана фашистских государств по подготовке к новой мировой войне. «В Испании тоталитарные державы нуждаются, чтобы угрожать французскому тылу, в Палестине – чтобы угрожать тылу английскому, в Чехословакии – чтобы уничтожить угрозу собственному тылу»¹²⁰.

Аншлюс Австрии 13 марта 1938 г. Чернов назвал первым шагом на пути Гитлера к мировому господству. Соглашение с Австрией давало Гитлеру возможность почти закончить окружение Чехословакии и «получить полную смычку со своим итальянским союзником». Чернов критически оценивал политику Англии и Франции по умиротворению агрессора. Мюнхенское соглашение (сентябрь 1938 г.) о предоставлении возможности Германии присоединить Судетскую область Чехословакии Чернов считал «худшей, чем преступление, ошибкой». Гитлеру без боя сдали «позицию поистине ключевую», «во избежание мировой войны даром отдали как раз то, что мешало ему броситься в эту войну».¹²¹ Все надежды по предотвращению войны после Мюнхена Чернов связывал с позицией СССР, полагая, что Сталин заинтересован в выполнении условий военного договора с Чехословакией и не допустит ее оккупации. Но эти надежды оказались тщетны.

Итак, с одной стороны, Чернов признавал, что утверждение тоталитарных систем было обусловлено объективными причинами, а с другой - считал существование диктатур несовместимым с общей тенденцией развития человечества в направлении демократизации и гуманизации. Это создавало определенные противоречия в его концептуальных построениях. Он отказывался признавать тоталитаризм адекватной формой развития обществ, переживающих существенные трудности на пути модернизации. Чернов считал его своеобразным тупиком в общественном развитии, выход из которого видел на пути преодоления всех видов духовного, политического и т.п. деспотизма.

3. В.М.Чернов о роли СССР во второй мировой войне

Приход национал-социалистов к власти в Германии и политика Гитлера по отношению к Австрии и Чехословакии непосредственно коснулись и эсеровской эмиграции. Угроза оккупации Чехословакии вынудила представителей «левого» центра во главе с Черновым осенью 1938 г. покинуть Прагу и переехать в Париж. Оттуда в начале 1940-х гг. ведущие деятели эсеровской партии вынуждены были эмигрировать в США. 21 июня 1941 г. в США прибыл и Чернов.

Будучи эмигрантами «поневоле», «бывшие эсеры» ощущали себя частью российского народа, и когда Россия была втянута в мировой политический конфликт, перед ними остро встала проблема определения своей политической позиции по отношению к СССР. В передовице первого номера журнала «За свободу» (май 1941 г.) эсеры писали: «Мы – всего лишь маленький отряд когда-то большой армии, быть может, единственная сейчас на свете горсточка партийных эсеров, партийная организация социалистов-революционеров. Мы остаемся верны нашим партийным заветам, но наши взоры должны быть обращены не на прошлое, а на будущее» ¹²².

После нападения Германии на СССР эмигранты-социалисты в США разделились на сторонников безоговорочной поддержки коммунистической власти и тех, кто, занимая оборонческие позиции, продолжали критику политического режима в России. Ко второй группе эмигрантов с полным основанием можно отнести нью-йоркскую группу партии социалистов-революционеров. Ряды нью-йоркской группы ПСР, воссозданной еще вначале 30-х гг. ХХ в., существенно пополнились после оккупации Франции. В 1940-1941 гг. в США эмигрировали А.Ф.Керенский, М.В.Вишняк, Н.Д.Авксентьев, В.М.Зензинов и В.М.Чернов. С 1941 г. эсеровской группе удалось организовать издание в Нью-Йорке политического журнала «За свободу».¹²³ Экземпляры журнала сохранились в библиотечной коллекции архива Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского Университета США. Вместе с имеющимися в архиве материалами из фондов личных коллекций Б.И.Николаевского и М.В.Вишняка они составляет основу источниковедческой базы по истории эсеровской эмиграции в годы второй мировой войны. Изучение политических ориентаций социалистической эмиграции США эсеровского толка позволит приоткрыть завесу в истории политической эмиграции в один из драматических периодов ее существования – на пике патриотических переживаний за свою родину, понять, насколько ей удалось разрешить вопрос о моральном единстве с российским народом.

Ситуация осложнялась тем, что эсеровская эмиграция категорически не принимала сложившийся в период сталинской диктатуры тоталитарный режим и связывала перспективы своего возращения на Родину либо с его ликвидацией, либо с демократической эволюцией. Эсеры в мае 1941 г. по-прежнему доказывали, что «демократия и социализм исключает всякую диктатуру», а природа сталинского режима антинародна и антидемократична.¹²⁴

В развитии политических установок представителей эсеровской партии в США можно выделить три основных этапа. Первый этап – до нападения Гитлера на Советский Союз - характеризуется резко отрицательным отношением эсеров к внешнеполитическому курсу страны, разоблачением прогитлеровской ориентации России. На втором - с начала Великой Отечественной войны до 1943 г. – социалисты переходят на ярко выраженные патриотические позиции. Критика режима остается, но основным лейтмотивом становится сопричастность массовому героизму советских людей и надежда на возможную демократизацию политического строя России. На третьем этапе - с 1943 г. до окончания войны - эсеры в США понимают, что демократизация страны не состоялась и вместе с победой Сталин готовит существенные изменения в Европе. Предчувствуя характер перемен и осложнения международной обстановки после войны, эмигранты переходят к жесткой критике притязаний СССР на мировой арене и политического режима в стране.

На первом этапе войны перед эсерами вставал закономерный вопрос о роли СССР в мировом конфликте. Принципиальным моментом была оценка известного пакта 1939 г. «Молотова - Риббентропа». Советско-германский договор 1939 г. вызвал категорическое неприятие со стороны эсеров. Они считали его частью давно задуманного плана советского руководства по разложению «психологии демократии вообще и рабочей в частности», отражением «подлинной природы большевизма», примером «превзошедшего всякую меру цинизма ВКП». ¹²⁵ Эмигранты доказывали, что пакт сыграл решающую роль в развязывании войны. Подписание договора о ненападении позволило Гитлеру, заручившись поддержкой России, начать войну в Европе, не опасаясь борьбы на два фронта. Сталин не мог не осознавать прямых последствий договора, а значит, сам хотел войны, «ибо надеялся после взаимоистребления европейских народов» оказаться ”третьим радующимся”. Поэтому Авксентьев усматривал в пакте не просто договор о ненападении, а «тесный союз двух диктаторов», направленный на раздел мира.¹²⁶ Таким образом, вскрывая подлинную направленность пакта «Молотова-Риббентропа», эсеры, которые в то время не могли знать о секретной части соглашения между тоталитарными лидерами по разделу сфер влияния, что называется «смотрели в воду».

Другой темой, которая осмысливалась эсеровской эмиграцией, было выявление причин тотального отступления Красной Армии вглубь страны в начальный период войны. Почему «несмотря на весь несравненный героизм нашего солдата… едва начавшийся второй год войны увидел врага, сторожащего отступы к обеим столицам и шагнувшего с дальних западных рубежей к непомнящим ничего подобного низовью Волги и хребту Кавказа», пытался разобраться Чернов в составленном им, но так и неопубликованном личном обращении к Сталину.¹²⁷

Эсеры доказывали, что в этой политической игре Гитлер «переиграл» Сталина, и с нападением Германии на Советский Союз с неизбежностью сказались все отрицательные результаты подписанного в 1939 г. соглашения. За полтора года, прошедшего с момента заключения договора до немецкого вторжения, соотношение сил в Европе изменилось не в пользу СССР. После поражения Франции и других европейских государств, как отмечал Авксентьев, Россия оказалась в континентальной Европе без союзников и «теперь должна бороться на Европейском континенте с самой могущественной военной машиной, которую когда-либо видел мир, один на один».¹²⁸

Расширение территории страны в рамках подписанного с Гитлером соглашения за счет прибалтийских земель «сослужило плохую службу» России и способствовало поражению Красной Армии на первом этапе Великой Отечественной войны. Раздраженное советской оккупацией население прибалтийских государств сочувственно восприняло вторжение немцев и с готовностью принялось помогать Гитлеру «громить русскую армию».¹²⁹ Поэтому «подарок» Гитлера Сталину в виде разрешения присоединить к себе территорию Прибалтики В.Зензинов в своей статье «Величайшая в истории человечества битва» удачно назвал «даром данайцев».¹³⁰

Чернов в обращении к Сталину указывал на другую сторону этого процесса - последующий за присоединением прибалтийской территории шаг по перенесению границ России на запад. «Мы» и здесь попали в приготовленную для нас западню, - подчеркивал он, - нас выманили «из твердой «линии Сталина»… чтобы захватить и разгромить Красную Армию врасплох на новых, неукрепленных рубежах». ¹³¹

К причинам, способствующим катастрофе, эсеры относили отсутствие квалифицированного командного состава Красной Армии, уничтоженного в ходе репрессий 1937-1938 гг. Чернов отмечал, что «истребленных в партийной междоусобице маршалов и десятки тысяч созданных ими и ставших жертвою «чистки» кадровиков» невозможно было «заменить всепослушными Ворошиловыми и Буденными».¹³² В статье «Сталинград» (1943 г.), характеризуя профессиональные качества советских полководцев на первом этапе войны, он писал: «Наши красные командиры выковывались в огне гражданской войны, методы и масштабы которой совершенно несоизмеримы с методами современной внешней войны, ультра-индустриализированной и мото-механизированной».¹³³ «Их пришлось наспех и все же с опозданием убирать в далекий тыл, после того, как – по отзыву военных экспертов Германии, они не проявили «ни проблеска стратегической мысли»»¹³⁴.

Критика сталинской политики нью-йоркской группой ПСР вызвала обвинения в ее адрес в «тайном пораженчестве» и «вульгарном антибольшевизме» со стороны приверженцев безоговорочной поддержки советской власти.¹³⁵ Разъясняя суть эсеровской позиции оппонентам, Вишняк подчеркивал: мы – «патриоты России и Европы, как демократы и социалисты». Наш патриотизм непременно связан «с определенной формой культуры и культурой политической, с определенным уровнем гражданственности». Поэтому «Русский политик и патриот…не в праве не различать в СССР между народом и режимом, между интересами страны и власти... Мы убеждены, что русский народ не заслужил ни Николая Второго, ни Сталина, как и немецкий народ не заслужил ни Гитлера, ни Геббельса. Мы отрицаем поэтому, чтобы доля участия России в решении своей судьбы измерялась и определялась мерой успехов Сталинского командования»¹³⁶.

Вступление России в войну на стороне антигитлеровской коалиции привело к изменению политической тактики эсеровской эмиграции в США. От явно выраженных пораженческих настроений первого этапа мировой войны эсеры перешли на патриотические позиции. В их чувстве патриотизма тесным образом переплелись любовь к родине и русскому народу, критическое отношение к власти, верность идеалам демократии. Переход на патриотические позиции эсеры обуславливали «союзом России с державами демократического блока».¹³⁷

Обусловленность патриотизма эсеров договорными отношениями с демократическими странами объяснялась принципиальным неприятием ими диктатуры и тоталитаризма. Они полагали, что тяжелое испытание, выпавшее на долю советской власти, с одной стороны, и тесная связь с мировыми демократиями - с другой будут способствовать эволюции политического режима России в сторону демократизации.¹³⁸ Эсеры делали ставку не на развитие революционного процесса. «Революция в настоящих условиях была бы несчастием для России. Она внесла бы неизбежную анархию, которая только помогла бы военному разгрому России», - полагал Авксентьев.¹³⁹ Они надеялись, что «борясь во вне против мирового тоталитарного блока не на жизнь, а на смерть, она (Россия – К.О.) не может незыблемо сохранять тоталитарный режим управления внутри».¹⁴⁰

Победу России они связывали «с ее возрождением на основе общих политических и гражданских свобод», широким «применением федеративного принципа в отношениях между национальностями», прекращением «скрытой войны с собственным народом вообще и с угнетенным крестьянством в частности».¹⁴¹ Эсеры взывали к Сталину с призывами о свободе для российского народа, признании права эмиграции на защиту интересов России. Со страниц журнала «За свободу» к Кремлю обращался А.Ф.Керенский, Н.Д.Авксентьев.¹⁴² Российская эмиграция и политические заключенные в России, - подчеркивал Чернов, «готовы, без всякой, задней мысли… стать в ряды общего фронта защиты земель Советского Союза». Власти в России «история повелительно диктует ... содействовать всенародному сплочению и энтузиазму великим актом справедливости: амнистией и восстановлением в правах всех заточенных, всех изгнанников, всех эмигрантов, всех депортированных инонациональных антифашистов».¹⁴³ Таким образом, не оставляя надежду на демократизацию России, эсеры пытались доказать руководству страны, что для победы над врагом необходимо объединить усилия всех антифашистских сил. Вехами на этом пути должна была стать политическая амнистия.

Вместе с тем, демонстрируя свои патриотические взгляды, эмигранты из рядов ПСР обращали внимание на малейшие изменения военной обстановки в лучшую для России сторону. То, что Гитлеру не удался «блиц-криг» и была сохранена Красная Армия, которая, возможно, скоро перейдет в наступление, В.Зензинов называл «уже успехом». Объяснение этого успеха он видел «в БОЕВЫХ КАЧЕСТВАХ САМОЙ РУССКОЙ АРМИИ, РУССКОГО СОЛДАТА». «Дух Красной Армии, русских войск очень высок», - считал он. ¹⁴⁴ Анализируя изменение в руководящем составе Красной Армии, Виктор Чернов в статье «Сталинград» отмечал: «Недавно мы были свидетелями производства в широких размерах боевых полковников в генералы. Оно было справедливой оценкой выдвинувшихся на глазах у всех новых, молодых военных дарований. У создающегося вновь молодого советского генералитета перед генералитетом старой России есть, во всяком случае, одно огромное преимущество: это – не чуждая армейской массе «белая кость», - а плоть от плоти и кость от костей самого вооруженного народа в серых шинелях».¹⁴⁵

В предполагаемом обращении к Сталину, Чернов подчеркивал: «Встреча, которою уготовали народы нашей родины гитлеровским моторизированным полчищам, дает нам право гордиться ими».¹⁴⁶ На страницах «За Родину» он писал, что защита Сталинграда явилась «апогеем массового героизма, жертвенности, подвижничества» советского народа. «Этот город отныне – непреходящий символ непокорного сердца, сверхчеловеческой выносливости и гордой воли нашей родины».¹⁴⁷ Но эсеры напоминали и об обратной стороне победы, ведь в «мясорубке» войны одновременно валится и с противоположной стороны живое «мясо» - цвета военной молодежи нашей родины».¹⁴⁸

Внимательно наблюдая за развитием хода военных действий на фронтах мировой войны, эсеры отмечали, что битва под Сталинградом и последующее зимнее контрнаступление российских войск в 1942-1943 гг. знаменуют начало коренного перелома во второй мировой войне. Важный вклад в осуществление коренного перелома в войне внесли союзники, как доказывали эсеры. В рамках «ленд-линза» они осуществляли поставки вооружения, техники и продовольствия, так необходимые России. Успешная англо-американская операция осенью 1942 г. в Северной Африке по захвату Марокко и Алжира способствовала ослаблению концентрации немецких сил в России, создавала реальный плацдарм после захвата Северной Африки для подготовки союзнического десанта на Европейский континент и открытия второго фронта в Европе.¹⁴⁹ Такая оценка африканской операции союзников принципиально отличалась от позиции советского руководства, усмотревших в действиях союзников попытку заменить открытие фронта в Европе африканским «суррогатом».

Понимая важность и необходимость открытия второго фронта для страны, эсеры тем не менее выступали против тех форм и методов, к которым прибегало сталинское руководство для реализации своих планов. Эсеры «стояли в стороне» от организованной СССР шумной кампании по открытию второго фронта. Инициируя митинговые мероприятия в Англии и США со скандированием лозунгов о втором фронте, сталинское руководство преследовало цель оказать давление на демократические страны. Кампания за второй фронт, как отмечали эсеры, вылилась в какое-то «давление» бесформенной «улицы», возбуждаемой митинговой и площадной демагогией» на демократические правительства и коллегии ответственных военных специалистов. «Странно было видеть, - объяснили свою позицию эмигранты, - претензии диктовать демократическому блоку чрезвычайно ответственные шаги, уклоняясь от участия в их выработке и тем самым от принятия на себя какой бы то ни было ответственности за то, что будет принято».¹⁵⁰ Постановка такого вопроса на реальную основу требовала доверия союзников друг другу, четкой координации действий.

Существенным недостатком союзнических отношений в этой войне социалисты-революционеры считали отсутствие общего руководства войной, «единства командования» крупнейшими военными операциями, единого плана и «распределения сил и средств между основными театрами войны».¹⁵¹. Союзники оставались в неведении не только относительно планов русского командования, но и о положении русского фронта, русских вооруженных сил. Между силами антигитлеровской коалиции не было «согласия и насчет целей войны». Чернов отмечал, что «ограничиться заявлением – цель войны - разбить ось, а остальное все приложится» недостаточно в такой войне. «Тоталитарному «Новому Порядку» необходимо было противопоставить свой – хотя бы общий – положительный план. Война народов требует, чтобы народы эти знали, не только против кого, но и за что они борются, и почерпали бы в этом знании необходимый для борьбы энтузиазм». «Новый Демократический Порядок» надо утверждать теперь, чтобы в будущем исключить возможность новых войн. С этой целью эсеры призывали союзнические правительства уточнить и конкретизировать положения Атлантической хартии.¹⁵²

Чернов называл «самое это словосочетание «второй фронт»» странным и «совершенно иррациональным». Разных фронтов, а точнее говоря, участников единого общесоюзного фронта и теперь гораздо более чем два.¹⁵³ «Крик «о втором фронте» означал, что «все фронты, кроме русско-германского, на Востоке Европы – не фронты, а сущий пустяк или, по крайней мере, нас ни в какой мере не касаются и для нас не существуют».¹⁵⁴

У эсеров вызывало опасение стремление Советского Союза при общем признании Атлантической хартии оставить за собой территории части Польши, Бесарабии, Прибалтийских государств, занятые советскими войсками в начале войны. Они считали неприемлемым признать захваты этих территорий Россией, потому что они «произведены с благословения гитлеровской Германии». Эсеры предлагали для разрешения вопроса организовать после войны «плебесцит в спорных областях», «чтобы население могло свободно изъявить свою волю».¹⁵⁵ Вместе с тем эсеры заявляли, что в период войны борьба этих народов за полное осуществление политических и гражданских свобод «должна быть подчинена общим интересам борьбы против агрессивного фашизма в международном масштабе». «Государства и народы, пострадавшие от захватнической политики Сталина, не должны поддаться соблазнам и обманчивым иллюзиям вернуть утраченное путем тайного или явного, прямого или косвенного сотрудничества с фашистскими агрессорами. Путь к свободе для них лежит через поражение нацизма и через организацию новой Европы на началах демократического права».¹⁵⁶

Опасения эсеров оправдались, когда после 1943 г. война перешла рубеж: «Мировой фашизм уже прочел в последних событиях свой смертный приговор. Но он еще сопротивляется… всем страшным мужеством отчаяния».¹⁵⁷ После коренного перелома в войне на повестку дня вставал вопрос об устройстве будущего мира. Состоявшаяся в октябре 1943 г. Московская конференция министров иностранных дел СССР, США и Англии продемонстрировала стремление России «вовсе снять с порядка дня или, по крайней мере, оставить совершенно неурегулированным вопрос о западных границах Сов(етского) Союза».¹⁵⁸

Позиция советского руководства позволяла понять подлинный смысл сталинской позиции по второму фронту. Эсеры поясняли, что, видимо, прохладное отношение Москвы к африканской операции союзников объяснялось опасением, что последующие действия англо-американских войск в Средиземноморье приведут к открытию дороги на Балканы. Рассматривая Балканы как сферу своих национальных интересов, советское командование давало понять, что не признает высадку союзников на Балканах желанным вторым фронтом, им может стать только их действия на атлантическом направлении. Таким образом, как подчеркивал Чернов, под требованием второго фронта скрывался «стратегический «диктат» Москвы обеспечить после войны доминирование СССР на Балканах в Восточной Европе».¹⁵⁹

Такая политика Москвы чрезвычайно настораживала эсеров. Они видели, что «оборотной стороной» победы СССР являлось «укрепление диктаториальной власти» и «недопущение участия в национальной обороне никакой независимой общественности». Так или иначе, «но момент, когда Сталин чувствовал себя висящим на волоске и был бы рад пойти на любые условия, был едва ли не навсегда упущен», - считал Чернов. Ни из Лондона, ни из Вашингтона в этом направлении не было сделано никаких демаршей: они казались плохо совместимыми со священными принципами «невмешательства в чужие внутренние дела». В том, может быть, не было ничьей вины, - с горечью признает эсер, - «Лишь общая беда».¹⁶⁰

Чернов предупреждал, что «следует отдать себе отчет в том исходном преимуществе, которое, по-видимому, за Сталиным заранее обеспечено». Если учесть, что по окончании борьбы на европейском театре войны «Сталин будет в Европе один с развязанными руками и во всеоружии своих сил», то тогда могут произойти «совершенно бесповоротные перемены». Эсеры предупреждали мировую общественность, что в этом случае неизбежно нарастание трений между Советским Союзом и остальным «блоком свободолюбивых народов». Ситуация после войны грозит «новым роковым конфликтом».¹⁶¹

Новая тактическая линия нью-йоркской группы ПСР, связанная с усилением критики советской власти, встретила настороженное отношение со стороны европейской части либеральной и социалистической эмиграции, длительное время находившейся под немецкой оккупацией и освобожденной союзниками в 1944 г., и категорическое неприятие со стороны советских людей. В своем письме из Парижа в Нью-Йорк публицист, историк П.Берлин от 20 мая 1945 г. признавал, что между советскими людьми и редакцией «За свободу» разверзлась глубокая пропасть непонимания. Характеризуя реакцию советских солдат на чтение эсеровских журналов, он отмечал, что «это их страшно озлобляет и восстанавливает против эмиграции вообще».¹⁶²

Причину такого явления он видел в том, что эсеры не учли фактор резкого национального подъема в России, связанного с небывалой победой, в котором «настроение страны, населения и правительства как бы срастаются и сливаются». Признавая положительную роль журнала в освещении фактов мировой политики, он, тем не менее, упрекал неонародников в несоответствии средств и способов ее передачи, «целя и паля в советское правительство, не замечаете, что при этом больно задеваете сплошь и рядом русский народ». Это «не может не обижать советского человека, и он склонен видеть в ваших изданиях «клеветников России», - писал он в письме от 28 ноября 1945 г. ¹⁶³

Выявленное непонимание между европейской и американской частями социалистической эмиграции на последних этапах мировой войны можно объяснить вполне объективными причинами. Сказались отсутствие в Европе правдивой информации, общая атмосфера эйфории, взрыв патриотизма и чувства благодарности к СССР. Современники отмечали, что в момент долгожданного освобождения от германской оккупации Советской России и советскому правительству готовы были «все простить и все забыть».¹⁶⁴ В письме товарищам в Нью-Йорк эсер Н.В.Вольский (27 июля 1945 г.) писал: «Вы абсолютно правы: «сердца и души сейчас закрыты для слова убеждения». От 100% отрицания СССР множество людей пришло к 100% («без оговорок») признанию СССР. Я никогда не представлял себе, что у МНОГИХ МОИХ ДОБРЫХ ЗНАКОМЫХ может в самое короткое время развиться такой национализм».¹⁶⁵

На таком эмоциональном подъеме состоялся визит в советское посольство в Париже 12 февраля 1944 г. группы эмигрантов под руководством В.А.Маклакова. Часть европейских эмигрантов предприняла попытку пойти на сближение с Советским Союзом в надежде на его демократическую эволюцию. Подробно предыстория визита изложена в письме А.Альперина, А.Титова (Париж, 15 июня 1945 г.) в Нью-Йорк.¹⁶⁶

Визит был в целом негативно воспринят нью-йоркской группой эсеров. Наиболее непримиримую позицию в этом вопросе занял Вишняк. Он считал, что признание Маклаковым и его группой советской диктатуры «как власти национальной и русской», под влиянием «эмоций» и патриотического «шока», сделали то, на что не решаются и многие откровенные капитулянты, воздыхающие о «духовном возвращении» на родину».¹⁶⁷ Чернов воздержался от критики визита, полагая, что это своеобразный «признак времени». Визит ничего не принес русской эмиграции, а связанная с ним кампания является только «бурей в эмигрантском стакане воды».¹⁶⁸. Компромиссную позицию занял А.Ф.Керенский, рассматривавший поступок Маклакова как неосознанное применение на практике «новой тактики» - мирной оппозиции к Советской власти. Керенский признавал правоту Берлина и считал необходимым изменить позиции. Смысл перемен должен был заключаться в демонстрации политической эмиграцией, с одной стороны, лояльности к России «в ее новом образе с новым правительством», а с другой – в обозначении собственной позиции «как защитницы закона, права и свободы, ныне попираемых гос(ударственной) властью».¹⁶⁹ Новая тактика, действительно, была бы оправданна, если бы сохранялась надежда на демократическую эволюцию сталинского режима.

Вишняк не соглашался с Керенским, полагая, что поступиться незыблемыми принципами прав и свобод человека нельзя в угоду «психологическому настроению советских людей в Париже или даже в Москве».¹⁷⁰ Практически солидаризировался с Вишняком, предугадывая подобную ситуацию, Зензинов. Еще в 1944 г. он писал: «Мы сейчас плывем против течения. Но наше время еще придет и, вероятно, даже скоро… И когда тень Сталина повиснет над Европой, то многие даже из «патриотов» заговорят по-другому».¹⁷¹

Позицию эмигрантских групп примирила сама сталинская власть, демонстрирующая неспособность к эволюции. Как отмечал Вишняк в статье «Советское правительство и эмиграция», в политике со времени появления советской власти ничего не изменилось. По-прежнему «одна партия управляет, а все другие “бережно сохраняются» в тюрьме”», существуют репрессивные органы, не упразднены «концлагеря, ГУЛАГ, политизоляторы, бессудные расправы и прочие реквизиты гражданской войны». А если не изменились приемы и методы осуществления политики, «попираются вечные ценности общежития» - законность, права и свободы человека, то ничего не изменилось для политической эмиграции. «Осталось полностью в силе и то, что единственно и оправдывает эмиграцию и составляет смысл ее существования, - независимая и свободная критика советского управления, недоступная подсоветскому населению».¹⁷²

Таким образом, по окончанию второй мировой войны эсеровская эмиграция в США снова перешла на знакомую им уже позицию непримиримой критики большевизма. Значительная часть социалистических эмигрантов в США осталась верна демократическим принципам и идеям прав и свобод человека. Пропасть, разделяющая бывших эсеров и российский народ, оказалась непреодолима. Между ними и народом стояла коммунистическая власть, а с началом «холодной войны» и железная логика сформировавшегося к тому времени баланса международных интересов.

Примечания

¹ Чернов В.М. Земля и право. - Пг., 1917. - С.159.

² Первый всероссийский съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов. - М-Л., 1930. - Т.2. - С.299.

³ Чернов В.М. Земля и право… C.158.

⁴ Чернов В.М. Основные вопросы пролетарского движения. – Пг., 1917. - С.102.

⁵ Чернов В.М. О фашиоэтатизме А.Ф.Керенского // Революционная Россия. - 1929. - №73. - С.11.

⁶ Чернов В.М. Основные вопросы пролетарского движения. - Пг., 1917. - С.183,192-193.

⁷ Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 143-144.

⁸ Чернов В.М. О демократии и трудовом цензе// Революционная Россия. - 1923. - №30. - С.12.

⁹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л 142; ГАРФ. Ф. 6847. Оп. 1. Д. 4. Л. 109.

¹⁰ Чернов В.М. Судьбою взвешенный спор // Революционная Россия. - 1921. - №11. - С.12.

¹¹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 2. Д. 16. Л. 50.

¹² ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д.11. Л.132.

¹³ ГАРФ. Ф. 5847.Оп. 1. Д. 11. Л. 146.

¹⁴ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11.Л. 133.

¹⁵ Чернов В.М. О демократии и трудовом цензе // Революционная Россия. -1923. - №30. - С.11,12.

¹⁶ ГАРФ. Ф. 5847. Оп.1. Д. 67. Л.470; ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д.11. Л. 121.

¹⁷ ГАРФ. Ф.5847. Оп. 2. Д. 16. Л. 50.

¹⁸ Чернов В.М. О демократии и трудовом цензе // Революционная Россия. -1923. -№30. - С.16.

¹⁹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 122.

²⁰ ГАРФ. Ф.5847. Оп. 2. Д. 16. Л. 51, 52.

²¹ Чернов В.М. Марксизм и славянство. - Пг., 1917. - С.90.

²² ГАРФ. Ф.5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 131.

²³ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 67. Л. 470.

²⁴ Вечев Я. Дела и дни. Бессмертно-мещанское // Заветы. - 1912. - №4. - С.126.

²⁵ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 133.

²⁶ Протоколы Первой общепартийной конференции. - Лондон, 1908. - С.232.

²⁷ Чернов В.М. Профессиональное движение и большевизм // Партия социалистов-революционеров после Октябрьского переворота 1917 года / Собр. М.Янсенс. -Амстердам, 1989. - С. 73.

²⁸ Чернов В.М. Кооперация и социализм // Социалист-революционер. - Париж, 1910. - №2. - С.282.

²⁹ Там же. - С.292.

³⁰ Там же. - С.296-297.

³¹ Там же. - С.296-297, 281-282, 286.

³² Чернов В.М. Плановое хозяйство и большевизм // Революционная Россия. - 1928. - № 68. - С.7; ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д.11. Л. 75.

³³ Чернов В.М. Основные вопросы пролетарского движения. - Пг.,1917. - С.98.

³⁴ Чернов В.М. Упразднение народничества // Заветы. - 1914. - № 6. - С.107-109.

³⁵ Чернов В.М. Кооперация и социализм... Указ. соч. - С.312.

³⁶ Чернов В.М. Проект экономической программы // Революционная Россия. - 1921. - № 5. - С.13-14.

³⁷ Там же; РГАСПИ. Ф. 274. Оп.1. Д. 7. Л.58-59.

³⁸ Чернов В.М. Марксизм и славянство. - Пг., 1917. - С. 97.

³⁹ Чернов В.М. Пересмотр партийной программы // Революционная Россия. - 1921. - №3. - С.11.

⁴⁰ Платформа социалистической лиги нового востока // Революционная Россия. - 1927. - №59-60. - С.20.

⁴¹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д.11. Л. 143.

⁴² Чернов В.М.Тезисы о демократии // Исторический архив. - 2001. - №4. – С.9.

⁴³ Там же.

⁴⁴ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 127.

⁴⁵ ГАРФ. Ф.1.Оп.67. Л.192.

⁴⁶ Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров // Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. 1900-1907гг. - М., 1996. - С.326-327.

⁴⁷ Чернов В.М. Право революционной диктатуры // Дело народа. - 1918. - №1. - С.4.

⁴⁸ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 138.

⁴⁹ Чернов В.М. Ленин против Каутского. Демократия и диктатура // Дело народа. -1919. - № 2. - С.1.

⁵⁰ Чернов В.М. Уроки коммунистического опыта // Воля России. - 1923. - № 17. - С.29.

⁵¹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д.11. Л. 143; Там же. Д. 4. Л. 20.

⁵² ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 122.

⁵³ Чернов В.М.Тезисы о демократии // Исторический архив. - 2001. - №4. – С.8.

⁵⁴ Чернов В.М. Конструктивный социализм. – М., 1997. - С.193.

⁵⁵ Чернов В.М. Исповедь на выворот // Воля России. - 1923. - №13. - С.28.

⁵⁶ Если по переписи 1897 г. число чиновников подходило к 500 тыс., то по данным ЦСУ 1925 г. число служащих госучреждений составило 1.604.415 человек, а это значит, что в период военного коммунизма их было еще больше. При этом численность руководящего аппарата возросла менее чем вдвое с 4564 человек в царский период до 8276 человек - советский. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.31.Л. 77-78.

⁵⁷ ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.31.Л.79.

⁵⁸ Чернов В.М. Ленин // Воля России. - 1924. - №3 - С.36, 32, 33.

⁵⁹ Там же. - С.33, 34, 37.

⁶⁰ Чернов В.М. Романтика и проза большевизма // Революционная Россия. - 1926. - № 54. - С.8; - №53. - С. 8-13; ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 34. Л.223.

⁶¹ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 150.

⁶² Программные и тактические позиции П.С.-Р. // Революционная Россия. -1925. - № 44. - С.9.

⁶³ Чернов В.М. К десятилетию революции. Аккорды и диссонансы революции // Революционная Россия. - 1927. - №62. - С.11.

⁶⁴ ГАРФ. Ф. 5847. Оп. 1. Д. 11. Л. 121-124.

⁶⁵ В данной работе мы рассматриваем термин «фашизм», как общее видовое понятие, позволяющее говорить о таких его разновидностях, как итальянский и германский фашизм, при этом нисколько не отрицая наличие различий между идеологическими доктринами и политическими формами того и другого.

⁶⁶ Булатов В.М. Враждующие близнецы // Воля России. - 1924. - №14-15. - С.123-124.

⁶⁷ Среди отечественных и зарубежных ученых по-прежнему существуют принципиальные разногласия по поводу распространения теории тоталитаризма на область исторических познаний. Дискуссионным является вопрос о целесообразности применения этой теории к изучению феномена фашистских и коммунистических систем. Аргументами противников теории тоталитаризма в отечественной историографии являются утверждения о ее мифологизированном, агитационном и пропагандистском характере, акцентирования внимание, на том, что распространение этой теории принесло больше вреда, чем пользы в исторической науке, «тормозило развитие знания» (Мерцалов А.Н., Мерцалова Л.А. Довольно о войне? Воронеж. 1992. С.68-69). Их оппоненты, полагают, что оправданность использования теории тоталитаризма в конкретно-исторических исследованиях позволяет взглянуть на фашизм как на «совокупность унитарной идеологии, массового движения и диктаторского режима, стремящегося к тотальному контролю над обществом и личностью» (Белоусов Л.С. Режим Муссолини и массы. - М., 2000. - С.8). На наш взгляд, аргументы обеих спорящих сторон заслуживают внимания. С одной стороны, нет резона отрицать антисоветскую направленность теории тоталитаризма, стремление ее сторонников универсализировать доктрину в 1950-60-е гг. и диктовать направление исторических исследований в определенном идеологическом клише. Это в свое время привело к дистанциированию ряда западных историков от концепции тоталитаризма и способствовало более обстоятельному исследованию итальянского и немецкого фашизма в 1960-1970-е гг. Так немецкий историк Э.Нольте высказывал опасения по поводу того, что за формальными признаками тоталитаризма может быть утрачено своеобразие типов фашизма, да и коммунизма тоже (Корнева Л. Н. Германский фашизм: немецкие историки в поисках объяснения феномена национал-социализма (1945- 90-е годы)/ Учеб. пособие.- Кемерово: КемГУ, 1998. - С.35-37). По нашему мнению, несмотря на определенные издержки, теория тоталитаризма акцентировала внимание на ряде общих тенденций в развитии Италии, Германии, государств Восточной Европы и России, стимулировала исследования, объясняющие причины сходства, позволяла комплексно посмотреть на политическую, экономическую, социальную и идеологическую составляющие развития этих стран.

⁶⁸ Революционная Россия. - 1929. - №77-78. - С.8.

⁶⁹ Чернов В.М. Этатизм, оттесняющий социализм. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.22.

⁷⁰ ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.67. Л.190.

⁷¹ Черновик статьи В.М.Чернова «Фашизм». ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.4. Л.33; Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.388, F.24.

⁷² Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.11. Л.86.

⁷³ Овчинникова Л.В. Крах Веймарской республики в буржуазной историографии ФРГ. - М., 1983. - С.99.

⁷⁴ Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.11. Л.88.

⁷⁵ Тезис о необходимости ограничить крупную земельную собственность в 1920-е гг., как носителя консервативных тенденций был подтвержден и развит впоследствии на конкретном историческом материале неолиберальными историками ФРГ. Они признали также ошибочным отказ социал-демократов от последовательного осуществления социальных мероприятий (Овчинникова Л.В. Указ. Соч. - С.144-146, 135).

⁷⁶ Чернов В.М. На путях великого смятения // Пути. - Нью-Йорк, 1933. - №2. - С.2.

⁷⁷ Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.11. Л.90, 91. Он же. В апогее германского кризиса // Пути. - Нью-Йорк, 1933. - №1. - С.3.

⁷⁸ Чернов В.М. В апогее германского кризиса // Пути. - Нью-Йорк, - 1933. - №1. -С.3.

⁷⁹ Там же. С.4. Эта позиция Чернова получила фактические подтверждения в современных научных трудах. Так, отечественный историк В.В.Степанова в своей работе «Политическая борьба в Пруссии в 60-е годы XIX века: значения и последствия для германской истории (М., 1999) приходит к выводу о существовании определенной зависимости между запоздалостью процессов модернизации Германии и формированием «аристократического духа» немецкой буржуазии.

⁸⁰ Рахшмир П.Ю. Историография западноевропейского фашизма // История фашизма в Западной Европе. - М., 1978. - С.541.

⁸¹ Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.11. Л 145, 147.

⁸² Чернов В.М. В апогее германского кризиса // Пути. – 1933. - №1. - С.5.

⁸³ Чернов В.М. Метаморфозы диктатуры // Революционная Россия. – 1929. - №70-71. - С.6.

⁸⁴ Фашизм // Воля России. - 1922. - №6. - С.82.

⁸⁵ ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.67.Л.179.

⁸⁶ Чернов В.М. На путях великого смятения // Пути. - Нью-Йорк. -1933. - №2. - С.2.

⁸⁷ Чернов В.М. Исторические параллели. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.5.Л.18,19, 20.

⁸⁸ Чернов В.М. Итоги марксизма. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.11. Л 110,111.

⁸⁹ ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.67. Л.190.

⁹⁰ ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.5. Л.13, 14.

⁹¹ Чернов В.М. Старое и новое средневековье. ГАРФ. Ф.5847. Оп.1.Д.34. Л.295.

⁹² Чернов В.М. Этатизм, оттесняющий социализм. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.22.

⁹³ Чернов В.М. На путях великого смятения // Пути. - 1933. - №2. - С.2. Идеи о социальной базе фашизма, высказанные Черновым в середине 30-х гг. ХХ в. оказались созвучны позициям современных историков. Так англо-американский ученый Р.Гриффен в своих работах «Природа фашизма» (Лондон-Нью-Йорк, 1993) и «Фашизм» (Охсфорд-Нью-Йорк,1995) подчеркивает, что фашизм – это причудливый сплав плебейского и элитарного экстремизма, который проявился, в том числе, в идейно эстетической сфере, зародившейся в интеллектуальной среде, которая презрела идеалы гуманизма и стала славить насилие и национализм (Рахшмир П. Фашизм: вчера, сегодня, завтра // Международная экономика и международные отношения. - 1996. - №10. - С.156).

⁹⁴ Чернов В.М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.14.

⁹⁵ Чернов В.М. Славянство в мировой войне. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky B. Collection. Box.389. F.15.

⁹⁶ Чернов В.М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F14.

⁹⁷ Чернов В.М. Евреи под Гитлером. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.10. F.13.

⁹⁸ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.381. F.3. (Черновые записи В.М.Чернова).

⁹⁹ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.381. F.6. (Черновые заметки В.М.Чернова).

¹⁰⁰ Чернов В.М. Евреи под Гитлером. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.10. F.13.

¹⁰¹ Чернов о В.Бурцеве. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.384. F.5.P.3.

¹⁰² Чернов В.М. Параллели и контрасты. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.381. F.18.

¹⁰³ Чернов В.М. Евреи под Гитлером. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.10. F.13.

¹⁰⁴ Чернов В.М. На путях великого смятения // Пути. - 1933. Нью-Йорк. - №2. - С.3.

¹⁰⁵ Чернов В.М. Встреча антиподов. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.26.

¹⁰⁶ Там же.

¹⁰⁷ Чернов В.М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.14.

¹⁰⁸ Там же.

¹⁰⁹ Там же.

¹¹⁰ Фашизм // Воля России. - 1922. - №6. - С81.

¹¹¹ Чернов В.М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.14.

¹¹² Там же.

¹¹³ Чернов В.М. Этатизм, оттесняющий социализм. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.22.

¹¹⁴ Чернов В.М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.14.

¹¹⁵ Там же.

¹¹⁶ Чернов В.М. Этатизм, оттесняющий социализм. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.22.

¹¹⁷ Чернов В..М. Природа тоталитарного этатизма. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.391. F.14.

¹¹⁸ Вопрос об этом, поднятый рядом мыслителей еще до второй мировой войны, до настоящего времени является предметом оживленных споров. В 60-е гг. ХХ в. немецким социологом Р. Дарендорфом и американским историком Д. Шенбаумом была обоснована позиция, согласно которой нацистский режим являлся своеобразным "прорывом в современность", волей-неволей развившим во многих областях жизни модернистскую политику. (Корнева Л. Н. Указ. соч. - С.38-39). В рамках новой консервативной волны в начале 90-х гг. это направление в историографии фашизма еще более заострило свои акценты, неразрывно связывая модернизационный эффект с внутренней сущностью фашистского режима. (Там же. С.90-95). Такое толкование нацистского режима встретило серьезные возражения со стороны либеральных историков. Так, немецкий ученый Г. Моммзен характеризовал нацизм как "симуляцию модернизма", полагая, что интересом к развитию техники, фашизм создавал лишь видимость модернизации. По своей социально-экономической, политической и культурно-идеологической сути он носил реакционный характер, пытался возродить к жизни феодализм нового типа. Вместе с тем неолибералы не отрицали, что в рамках, созданного фашизмом военно-мобилизационного типа экономики предпринималась попытки решить задачи индустриального общества. Наиболее продуктивным, на наш взгляд, является определение, данное в 60-е гг. В. Моммзеном: "Фашизмы явились особой формой господства в обществах, которые находятся в критической фазе общественных трансформационных процессов на пути к индустриальному обществу и одновременно объективно или в глазах господствующих слоев стоят перед угрозой возможности коммунистического переворота. (Там же. С. 38-39).

¹¹⁹ Chernov V. M. Fascism. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.388. F.24.P.5.

¹²⁰ International Institute of Social History (I.I.S.G.) V.M.Chernov. Box 18.

¹²¹ ГАРФ. Ф.5847.Оп.1.Д.34. Л.338.

¹²² Наши задачи // За свободу. – 1941. - №1. – С.1.

¹²³ Журнал выходил с мая 1941 г. по июль 1947 г. Редакция журнала была утверждена в 1942 г. в составе Н.Авксентьева, В.Зензинова и В.Чернова. За Свободу. 1942. - №6-7.С.51.

¹²⁴ Вишняк М. На чем мы стоим // За свободу. – 1941. - №1. – С. 9.

¹²⁵ Авксентьев Н. Кризис демократического сознания // За свободу. – 1941. - №1. – С.21; Вишняк М. На чем мы стоим // Там же. - С.6-7.

¹²⁶ Авксентьев Н. Судьба России // За Родину. – 1941. - №2-3. – С.4-5.

¹²⁷ Черновик обращения В.М.Чернова был обнаружен нами в коллекции Б.И.Николаевского в Гуверовском архиве Стэнфордского университета США. Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.7. (Фрагменты черновых записей В.М.Чернова).

¹²⁸ Авксентьев Н. Судьба России // За Родину. – 1941. - №2-3. – С.4-5.

¹²⁹ Там же.

¹³⁰ Занзинов В. Величайшая в истории человечества битва // За свободу. – 1941. - №2-3. – С.17,18.

¹³¹ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.7.

¹³² Там же.

¹³³ Чернов В. Сталинград // За свободу. – 1943. - №10-11. – С.8

¹³⁴ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.7.

¹³⁵ На такую позицию из числа представителей социалистической эмиграции в США встали Ф. И. Дан – меньшевик, (издавал с апреля 1941 г. в США журнал «Новый путь», на страницах которого развивал идеи о способности большевистской власти к демократической эволюции), В.В.Сухомлин – эсер (в начале 1942 г. вышел из Нью-Йорской группы ПСР, во время пребывания в США сотрудничал в прокоммунистических газетах).

¹³⁶ Вишняк М. О патриотизме советском и ином // За свободу. - 1942. - №4-5. – С.23-26.

¹³⁷ Чернов В.М. Пораженцы и оборонцы // За Родину. – 1942. - №4-5. – С51.

¹³⁸ Авксентьев Н. Исторический год // За свободу. – 1942. - №8-9. – С.6-12.

¹³⁹ Авксентьев Н. Судьба России // За Родину. – 1941. - №2-3. – С.6.

¹⁴⁰ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.26 (Черновик В.М.Чернова статьи «Об одном поветрии»).

¹⁴¹ Резолюция Нью-Йорской группы партии социалистов-революционеров о советско-германской войне // За свободу. – 1941. - №2-3. - С.1-2.

¹⁴² Керенский А. Горящая Россия / За Родину. – 1941. - №2-3. – С.8,12-13; Авксентьев Н. Судьба России // За Родину. – 1941. - №2-3. – С.6.

¹⁴³ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.7. (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова).

¹⁴⁴ Зензинов В. Величайшая в истории человечества битва // За Родину. – 1941. - №2-3. – С.18, 19-20.

¹⁴⁵ Чернов В.М. Сталинград // За свободу. – 1943. - №10-11. – С.11.

¹⁴⁶ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.7.

¹⁴⁷ Чернов В.М. Сталинград // За свободу. – 1943. - №10-11. – С.14.

¹⁴⁸ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.26 (Черновик статьи В.М.Чернова «Об одном поветрии»).

¹⁴⁹ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.364. F.4. (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова Пятый год войны); Чернов В. От Африканского фронта к Средиземно-морскому // За свободу. – 1943. - №10-11.

¹⁵⁰ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.23 (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова «Об одном поветрии». Установлено на основе анализа текста с черновиком статьи – B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.26).

¹⁵¹  Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevskiy Collection. Box.386. F.23.

¹⁵² Там же.

¹⁵³ «Есть непрерывно деятельный фронт с огромными перспективами – китайско-японский; есть что-то готовящий, но пока пассивный фронт индо-бирманский; есть заметно активизирующийся фронт тихоокеанский, есть в значительной степени уже закрепленный за союзниками, очищенных от немецких подводных ударов фронт первостепенной важности – атлантический фронт, без решительных успехов на котором не была бы возможной ни северо-африканская экспедиция, ни беспрерывно снабжение России военным снаряжением через Мурманск; есть, наконец, счетом пятый бывший африканский фронт, ныне превращающийся в новый…». В.М.Чернов. Hoover Institution archives. Nikolaevsky В. Collection. Box.386. F.23.

¹⁵⁴ Там же.

¹⁵⁵ Авксентьев Н. Исторический год // За свободу. – 1942. - №8-9. – С.6-12.

¹⁵⁶ Резолюция Нью-Йорской группы партии социалистов-революционеров о советско-германской войне // За свободу. – 1941. - №2-3. - С.1-2.

¹⁵⁷ Пятый год войны // За Родину. – 1943. - №14. – С.10-11.

¹⁵⁸ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.1 (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова).

¹⁵⁹ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.23 (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова «Об одном поветрии».

¹⁶⁰ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.1 (Фрагменты черновых записей статьи В.М.Чернова)

¹⁶¹ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.386. F.26 (Черновик В.М.Чернова статьи «Об одном поветрии»).

¹⁶² Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.6. F.A.

¹⁶³ Hoover Institution archives. B.I.Nikolaevsky Collection. Box.389. F.13.

¹⁶⁴ Письмо П.Берлина от 20 мая 1945 г. Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.6. F.A.

¹⁶⁵ Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.6. F.A.

¹⁶⁶ «Еще в конце 1943 г. и в особенности в первой трети 1944 г. беседы некоторых из нас между собой привели… к мысли о необходимости оформит то неопределенное настроение, которое мы в русской эмиграции замечали… Небольшая группа… формулировала основные положения нового своего отношения к советской власти в так называемой «Маклаковской записки»… Записка в окончательном виде стала нами распространяться в июле 1944 года… После освобождения Парижа… записка ходила по рукам в большом количестве экземпляров, и русский Париж, а в частности советское посольство, были о ней осведомлены. В октябре месяце Посольство стало зондировать почву по вопросу о том, согласился ли бы Василий Алексеевич встретиться с Богомоловым. Василий Алексеевич ответил, что если он получит приглашение, то от свидания не откажется. В феврале 1945 г. ему было передано приглашение пожаловать в Посольство вместе с членами «инициативной» группы». 12.февраля 1945 г. состоялся визит. Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.9. F.D.

¹⁶⁷ Вишняк М. Капитулянты, выжидающие, непримиримые // За Родину. – 1945. - №16. – С.25.

¹⁶⁸ Чернов В.М. Мысли об эмиграции // За свободу. – 1945. №16. – С.28, 44.

¹⁶⁹ Письмо А.Ф.Керенского – М.Вишняку от 30 июня 1945 г. Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.9. F.D.

¹⁷⁰ Письмо М.Вишняка – А.Ф.Керенскому датированное 7 июнем 1945 г. Видимо ошибочно, поскольку содержит ответ на письмо А.Ф.Керенского от 30 июня. Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.6. F.A.

¹⁷¹ Письмо В.Зензинова – М.Вишняку от 27 апреля 1944 г. Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.9. F.D.

¹⁷² Черновик статьи находится в Hoover Institution archives. M.Vishniak Collection. Box.9. F.D. Статья датирована 15 февралем 1945 г.

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года