главная / о сайте / юбилеи / анонсы / рецензии и полемика / дискуссии / публикуется впервые / интервью / форум

Т.А.Семенова (Рихтер)

От Февраля к Октябрю 1917 года


«2 марта Временный комитет Государственной думы по согласованию с Петросоветом принял решение о создании Временного (до созыва Учредительного собрания) правительства во главе с князем Г. Е. Львовым; в его состав вошли по преимуществу представители либеральных партий - кадеты и октябристы. Первыми шагами Временного правительства стали: введение политических свобод, отмена смертной казни, политическая амнистия, упразднение карательных органов старого режима, ликвидация дискриминации по национальному и религиозному признаку. Была декларирована свобода собраний и союзов, легализована деятельность фабрично-заводских комитетов и профсоюзов. В социально-экономической сфере главным вопросом, который приходилось решать правительству, оставался продовольственный. Угроза голода создавала благодатную почву для проявлений экстремизма, резко обостряла социальную напряжённость в столицах и промышленных центрах. Попытки ввести хлебную монополию окончились неудачей. Применение силы во время проведения хлебозаготовительной кампании вызвало резкое недовольство крестьянства и склонило его к переходу в лагерь левой оппозиции. Были предприняты шаги в направлении государственного регулирования экономики.

В свою очередь, Петросовет и его Исполком во главе с меньшевиком Н. С. Чхеидзе также претендовал на реальную власть в столице и стране в целом. Уже в Приказе № 1 по Петроградскому военному округу (1 марта 1917) Петросовет начал создавать в армии и на флоте выборные комитеты из “нижних чинов”. При непосредственном участии Советов началось осуществление мер по восстановлению порядка на промышленных предприятиях и транспорте. По решению Советов создавалась народная милиция, началась борьба со спекуляцией и преступностью. В стране сложилось двоевластие, отражавшее борьбу между основными политическими партиями - кадетами, эсерами, меньшевиками и большевиками. Кадеты после Февральской революции заняли республиканские позиции. Меньшевики и эсеры выступали за давление на правительство, постепенное вхождение в него и получение большинства министерских постов, чего им и удалось добиться к осени 1917. От месяца к месяцу росло влияние радикального крыла российской социал-демократии - большевиков, провозгласивших себя единственной партией, которая отстаивает интересы пролетариата и беднейшего крестьянства, и прямо декларировавших отказ от сотрудничества с правительством “министров-капиталистов”. Устами своего лидера В. И. Ленина большевики провозгласили необходимость и возможность перехода от буржуазно-демократической революции к революции социалистической путём передачи всей власти Советам, завоевания в них подавляющего большинства и установления “диктатуры пролетариата”. Радикальное крыло оформилось и в партии социалистов-революционеров (“левые эсеры”, образовавшие осенью 1917 собственную партию, пошедшую на сотрудничество с большевиками).

Главным направлением внешней политики Временного правительства было выполнение союзнических обязательств перед странами Антанты. Заявление министра иностранных дел П. Н. Милюкова о готовности России вести войну до победного конца (20 апреля) стало причиной первого политического кризиса в постимператорской России, который привёл к формированию коалиционного Временного правительства, в состав которого вошло несколько представителей социалистических партий. Второй кризис разразился в июне вследствие забастовки и массовых демонстраций рабочих Петрограда под лозунгами “Вся власть Советам!” и “Долой министров-капиталистов!”. Начавшееся выступление на Юго-Западном фронте способствовало спаду антиправительственных выступлений. Провал наступления и выход из правительства министров от партии кадетов вызвали новый (июльский) кризис. 3-4 июля в Петрограде прошла грандиозная вооружённая демонстрация, организованная по инициативе большевиков. Всероссийский Исполнительный Комитет (ВЦИК), избранный на 1-м Всероссийском съезде Советов (июнь 1917), объявил события в столице “большевистским заговором” и признал “неограниченные полномочия и неограниченную власть” Временного правительства. Июльский кризис положил конец двоевластию. Новое правительство возглавил эсер А. Ф. Керенский. Петроград был объявлен на чрезвычайном положении. Начались аресты большевиков; Ленину, обвинённому в организации вооружённого мятежа и шпионаже в пользу Германии, удалось скрыться. 12-15 августа в Москве состоялось Государственное совещание, призванное упрочить позиции Временного правительства. 25 августа генерал Л. Г. Корнилов, ставший в июле Верховным главнокомандующим, двинул с фронта войска на Петроград с целью установления военной диктатуры, призванной подавить вооружённые отряды пролетариата и ликвидировать Советы. Министры-кадеты в знак солидарности с Корниловым вышли из правительства. В свою очередь, Керенский объявил Корнилова мятежником и отстранил от должности. Действия Керенского были поддержаны революционно настроенными частями Петроградского гарнизона и Балтийского флота, отрядами рабочей Красной гвардии, находившейся под контролем большевиков. 30 августа войска Корнилова были остановлены, а сам он арестован. В тот же день Керенский занял пост Верховного главнокомандующего. Провал правого переворота привёл к усилению леворадикального крыла революции.

В конце августа власть перешла к Совету пяти (Директории) во главе с министром-председателем Керенским. 1 сентября Россия была провозглашена республикой. 14-22 сентября в Петрограде прошло Всероссийское демократическое совещание, принявшее решение, в соответствии с которым будущее правительство объявлялось ответственным перед представительным органом (Предпарламентом), формируемым из числа делегатов Демократического совещания. 25 сентября было сформировано новое коалиционное правительство во главе с Керенским; преобладающее влияние в нём получили социалисты (10 мест из 16). 2 октября Временное правительство утвердило положение о Предпарламенте, получившем название Временного Совета Российской республики. Большевики отказались от участия в работе Предпарламента.

Обстановка в России осенью 1917 характеризовалась нарастанием общенационального системного кризиса, охватившего все стороны экономической, социальной и политической жизни. Валовая продукция промышленности в 1917 сократилась по сравнению с 1916 на 36,4%. С 1 марта но 1 октября было закрыто около 800 предприятий. Было парализовано движение на важнейших железнодорожных магистралях, нарушились экономические связи между городом и деревней. Неуклонно росли цены на продовольствие. Реальная зарплата упала на 40-50% по сравнению с довоенным уровнем. Активная денежная эмиссия и выпуск новых займов привели к резкому падению покупательной способности рубля; его фактическая стоимость по сравнению с серединой 1914 составила 32,6%. Государственный долг России в октябре 1917 приблизился к 50 млрд. руб., из них долг иностранным державам составлял свыше 11 млрд. руб.

Осенью 1917 активизировалось забастовочное движение, фактически свёрнутое после февраля. В сентябре - октябре в забастовках участвовало около 2,5 млн. человек. Росла численность профсоюзов. Рабочее движение, носившее под влиянием пропаганды большевиков всё более выраженный политический характер, соединялось со стихийными выступлениями крестьянства за раздел земли. Только в августе - сентябре произошло свыше 3 тыс. крестьянских выступлений. Всё более опасный характер приобретали солдатские волнения. В сентябре российские войска оставили Ригу. Серьёзная угроза нависла над Петроградом».

Энциклопедический словарь «История Отечества с древнейших времен до наших дней» издательства «Большая российская энциклопедия».

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Зензинова «Что может быть радостнее чувства победы? Враг, с которым мы так долго вели ожесточенную кровавую борьбу, лежал теперь у наших ног обезоруженный и раздавленный. Страна, наиболее отсталая и с деспотическим политическим строем, одним ударом становилась впереди других, и теперь вдруг сделалась самым демократическим государством в мире. Осуществлены все гражданские свободы ( для всех партий открылась свободная арена политической деятельности, родилась свободная и независимая печать, начались свободные митинги. Все тюрьмы раскрылись, сибирские тундры выпустили из своих объятий ссыльных. Европа открыла свои границы для возвращавшихся на родину изгнанников. Сколько радостных встреч, сколько неожиданных свиданий. Из Сибири вернулся с каторги мой друг Абрам Гоц, из Франции приехали мои друзья Авксентьев и Фондаминский, которые в последнее время вынуждены были там жить изгнанниками. Мы снова через многие годы разлуки все вместе, как 15 лет тому назад, когда вместе учились в одном университете. Но теперь мы собрались вместе не ради науки, а для работы в пользу освобожденной родины. Осуществились наши лучшие мечты... У кого не закружится голова от этого?»

Из материалов Чрезвычайной Комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, собранных членом комиссии, поэтом А. Блоком. 2 марта «бывший император… послал следующую телеграмму:

„Его императорскому величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ника".

В пятницу, 3 марта, утром, генерал Иванов получил телеграммы от Родзянко и Гучкова. Родзянко телеграфировал: „№ 185. Генерал-адъютант Алексеев телеграммой от сего числа № 1892 уведомляет назначении главнокомандующим войсками петроградского округа генерал-лейтенанта Корнилова. …".» …

«8 марта, бывший император выехал из Ставки и был заключен в Царскосельском Александровском дворце.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Когда революция победила, она вызвала всеобщий восторг и одобрение. Никто ее не осудил. Только большевики, свершив свой Октябрь, постарались умалить значение Февраля, назвав его «буржуазно-демократической революцией» и даже проще — «государственным переворотом в Петрограде». Это произошло позднее. Непосредственно же после Февраля даже «Новое время» молитвенно склонилось перед ним: «Да будет еще и еще благословенна русская революция», — писала суворинская газета 12-го марта. А честные наблюдатели, даже политически умеренные, как бы соревновались в выражении своего восхищения.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова «Вскоре после прибытия в Петроград я, конечно, отправился в Таврический дворец, где заседал Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. После приветственной речи председателя Совета Н. С. Чхеидзе и моей ответной речи я был избран тов. председателя Петроградского Совета, а затем и Всероссийского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Не без смущения должен признаться, что на своем лице я «печати богоприсутствия» не замечал. Меня не «душили слезы радости», я ни с кем на улице не целовался и никому не говорил: «ныне отпущаеши раба твоего» — революция произошла, самодержавие свергнуто, «не даром жили».

Конечно, и я ходил к каким-то казармам, — для этого уже не требовалось особой смелости, — и слушал разных ораторов.

Было и чувство естественного удовлетворения: «наши» исторические прогнозы оправдались, «наша» политическая оценка сейчас общепризнанна. Но за этим неотступно стояла тревога и, если хотите, растерянность пред грандиозным обвалом, предвиденным, но происшедшим неожиданно. Не было вначале и полной уверенности в том, что и на этот раз не кончится всё, как в пятом году. Озабоченность овладела мною с первого же дня и часа и мешала отдаться чувству непосредственной радости. Это было душевным дефектом, но политически, как выяснилось позднее, оказалось, к сожалению, оправданным. В ходе революции не мне одному часто не хватало времени многое продумать до конца. В начале же во мне, не как у других, тревожное беспокойство вытесняло все другие чувства, — а восторга и умиления я не испытал ни на минуту.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «Характеристику состава Временного правительства надо начать с тех, кому должно было принадлежать по праву первое место или кто к нему стремился и достигал этого фактически. A tout seigneur —tout honneur (По месту и почет.). Начну с главы правительства, с князя Г. Е. Львова.

Я уже упомянул о своем разочаровании — при первой встрече с кн. Львовым в роли премьера. Нам нужна была, во что бы то ни стало, сильная власть. Этой власти кн. Львов с собой не принес. В себе, как и в русском народе, по словам его биографа, он «ощущал, как хорошее и желанное... смиренство, миротворчество, доброту, терпеливое несение креста». Он «не умел и не хотел различать в народной толпе сподвижников Пугачева и Стеньки Разина. Зависть, злоба, жестокость, дикость, склонность к анархии и бунтарству оставались для него почти незамеченными; эти свойства скользили по его вниманию». «Такие воззрения он принес с собою и на место председателя Совета министров». …

«С этими своими свойствами кн. Львов оказал России плохую услугу. Ни на кресле премьера, ни в роли министра внутренних дел он был не на своем месте. Здесь, вместо привычного и любимого «дела», в которое он с таким успехом вкладывал свои лучшие качества, — очередным «делом» была ненавистная для него «политика». Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом «загорелся» всегдашней верой и ударился в лирику. «Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится». Так говорил он журналистам.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Революционные партии накануне Февраля никакой организованной силы не представляли, — и большевики в этом не составляли исключения, как и эс-эры. Но как только революция вспыхнула, все в рассеянии бывшие революционеры немедленно потянулись друг к другу.

И в Москве тотчас же создался эс-эровский комитет. Его возглавил Вадим Викторович Руднев, теперь уже в звании врача, плававший на каком-то госпитальном судне по Волге. Евгения Моисеевна Ратнер, Семен Леонтьевич Маслов, Гельфгот, Минин и другие перешли на партийную работу и погрузились в нее с головой. Одни пошли в «районы» для восстановления связей с рабочими на фабриках и заводах; другие продолжали работать в кооперации, но уже под партийным знаменем; третьи сосредоточились на работе в органах городского и земского самоуправления.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М.Зензинова. «Во второй половине марта в Россию приехал из заграницы через Германию Ленин, лидер партии большевиков, и на другой день он уже возвестил свою программу, которой потом и суждено было погубить русскую революцию ( он провозгласил необходимость передать всю правительственную власть советам рабочих депутатов, объявить диктатуру пролетариата и любою ценою покончить с войной.

Его программа тогда встречена была не столько с негодованием, сколько с насмешками, настолько нелепой и выдуманной казалась она всем. Даже его товарищи по партии, большевики, в смущении отвернулись тогда от него. И тем не менее его программа в конце концов восторжествовала ( объясняется это единственно тем, что темные солдатские массы, уставшие уже от трехлетней войны, обрадовались прежде всего возможности кончить войну. Программа Ленина о прекращении войны как нельзя более отвечала желаниям этих масс ( ведь их убеждали в том, что, бросая ружье и отказываясь от защиты родины, они спасают от войны все человечество...»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «Из основных актов, изданных уже в течение первого месяца деятельности правительства, упомяну опубликование программы и всеобщую амнистию (6 марта), отмену прежней администрации (7-е), отмену смертной казни (12-е), обращение к крестьянам (17-е), отмену всех национальных и религиозных ограничений (20-е), создание особого совещания для выработки избирательного закона в Учредительное Собрание (25-е); затем, по национальным вопросам — отмену всех нарушений финляндской конституции (6-е), провозглашение независимости Польши, первые меры для удовлетворения украинских стремлений (19-е). …

В своем ведомстве кн. Львов был особенно угнетен и растерян. Ему предстояло изменить всю систему управления Россией. А сделать это сразу было, очевидно, невозможно. Тем не менее, кн. Львов на это решился.

5 марта он разослал по телеграфу циркулярное распоряжение Временного правительства: «устранить губернаторов и вице-губернаторов от исполнения обязанностей», передав временно управление губерниями председателям губернских земских управ, в качестве правительственных комиссаров. Пришлось сразу же признать, что мера эта была крайне необдуманна и легкомысленна — даже с политической точки зрения. Председатели управ были часто реакционерами, а иные губернаторы — либералами.»

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «В самом Петрограде, тем временем, большевистская пропаганда, параллельно с анархической, работала вовсю.

Особняк балерины Кшесинской, дача Дурново и еще кое-где целые усадьбы, по окраинам, были к услугам и в бесконтрольном распоряжении носителей самых черных замыслов. От времени до времени оттуда направлялись по людным улицам Петрограда «мирные» демонстрации вооруженного сброда. Надо было видеть эти лица, с тупым, звериным выражением, чтобы понять, что их в вид «пробы» выпускают для устрашения обывателя, с уверенностью безнаказанности вывешивания таких плакатов, как «смерть буржуям»..., «штык им в живот».., «долой капиталистов, попов, офицеров», и. т. п.

Гуманные власти не решались им препятствовать, находя, что это лишь «выражение мнений», которые в свободной стране должны быть свободны. Любопытно было бы видеть, что бы сказали те же «гуманные» власти, если бы по Невскому проспекту двинулась процессия с пением «Боже царя храни?» Или уже это была бы контрреволюция!..

Таким образом, большевистская пропаганда велась совершенно открыто и никто не находил это явлением антигосударственного характера, при котором переход от слова к делу, вполне естественен. То же творилось и в Царском Селе и в ближайших к Петрограду местностях.

Кто-то, кого-то расстреливал в Шувалове; где-то пьяные солдаты проткнули штыком мирно возвращавшегося домой присяжного поверенного; кого-то бросили живым в прорубь и он утонул... Убийства, то здесь, то там, совершались ежедневно, и при свете дня, и в ночную пору, и уже никого не удивляли, оставаясь безнаказанными. Всякий преступник мог легко укрыться в любом «анархическом» убежище, особенно надежно на даче Дурново, пробредшей славу совершенно неприступной крепости.

Кронштадт, с каждым днем, с каждым часом, все, более и более, дичал своею безобразною обособленностью, являясь уже почти совершенно отрезанным, от остальной России, ломтем.

Судьба пленных кронштадтских офицеров, обреченных на произвол матроской черни, иллюстрировала наглядно, на всю Poccию, бессилие власти Временного Правительства.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «… Я получил во Временном правительстве первого состава пост министра иностранных дел, давно намеченный для меня общественным мнением и мнением моих товарищей. Мое положение казалось очень прочным, да оно таковым и было — вначале.

Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось учиться налету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на Дворцовой площади, как полный хозяин своего дела. Я, кажется, был также единственным, который не уволил никого из служащих. Я ценил заведенную машину с точки зрения техники и традиции. Я знал, что в составе служащих есть люди, не разделяющие моих взглядов на очередные вопросы внешней политики, но не боялся их влияния на меня и полагался на их служебную добросовестность. Я собрал всех служащих при вступлении в министерство и указал им на единство нашей цели и на необходимость считаться с духом нового режима.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Неблагодарный труд – доказывать, что Октябрь не удался. Ca saute aux yeux. Мировая революция не удалась ни в целом, ни в частях. Ни в Венгрии, ни в Италии, ни в Германии, ни в Китае. Социализм не осуществился ни в одной стране. Достаточно прислушаться, как честят друг друга за общие грехи и неудачи «сталинцы» и оппозиционеры, чтобы измерить расстояние, отделяющее Октябрь мифический, каким он предполагал быть, от Октября реального, каким он стал в действительности. Если самое властвование, голый факт удержания власти не считать самодостаточным и самодовлеющим, – несмотря на победу большевиков на всех фронтах, несмотря на то, что они все еще находятся в Кремле, а их противники в темнице или в изгнании, что их портреты красуются на почтовых знаках и казенной «монопольке», их тела покоятся на Красной Площади и т.д. – все же о победе большевизма говорить не приходится. Если отойти от плоского самодовольства советских публицистов, иронизирующих – «хорошее фиаско», которое празднует 13-летие победы, – если судить по тому, кто какое и чье дело делает, придется говорить о небывалом в истории борьбы людей за свои идеи порaжении. Ибо что положительного дал Октябрь России, миру, – по сравнению с тем, что было дано или предрешено Февралем? В чем хотя бы апостериорное оправдание пролитой крови, разорению страны, обнищанию и унижению народа? Сорваны ли ветхие одежды Адама – капитализма и империализма? Выросла ли человеческая личность в образе и звании советского гражданина? Освободился ли от гнета нужды класс трудящихся, – хотя бы в пределах своего «социалистического» отечества? Возвеличена ли Россия, как была возвеличена Франция террористами-якобинцами? Торжествует ли идеал человеческого братства? Интернациональной солидарности рабочего класса? Ни человек, ни класс, ни отечество, ни человечество, ни интернационал трудящихся ни за последние годы, ни за все 13-летие не выиграли, а проиграли. Развеяна пo вeтру вера в человека, угас энтузиазм, уважение к слову, любовь к труду, надежда на разум коллективных усилий. Пробуждены и освящены эгоцентрические, шкурнические, первичные инстинкты в человеке. Организованная гражданская война, как любил себя называть Октябрь, вошла в плоть и кровь советского «народа», проникла внутрь самой партии-победительницы. Провал Великого Октября – троякий. Моральный, – ибо он оказался бездушнее самодержавия: это о нем возвещено Заратустрой – «Некогда они мечтали стать героями; сластолюбцами стали они теперь; позорен и ужасен им теперь герой». Экономический, – ибо он взрастил анархию и нищету горше капиталистической. Наконец, политически он кончает ликвидацией того, ради чего начал свое историческое дело и что составляло его смысл и основание»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «Мы все, решительно во всех областях жизни, получили тяжелое наследство от низложенного режима. …

К прежним затруднениям прибавились теперь новые, созданные специальной идеологией нового строя. В области экономической, финансовой, административной, — в особенности социальной и национальной, — нас ждали трудноразрешимые проблемы. Но не все они выдвинулись сразу на первую очередь. На первом плане стоял, напротив, с самого начала революции, коренной вопрос о войне и мире, ближе всего касавшийся именно меня и военного министра.

Мы знали, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну «до победного конца». Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной Думы. Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране и отразится на подъеме боеспособности армии. В первые моменты эта надежда разделялась и нашими союзниками — по крайней мере, левой частью их печати и общественного мнения. Но это длилось недолго и у них, и, тем более, у нас. Мы знали, что затянувшаяся война, в связи с расстройством снабжения, утомила и понизила дух армии. …

Естественно, возникал вопрос, может ли Россия вообще продолжать войну. А если не может, то может ли она продолжать прежнюю политику? Оба вопроса, военный и дипломатический, тесно связывались вместе. Но так обнаженно они никогда не ставились. Поставить их так — значило бы выйти из войны посредством сепаратного мира. А это рассматривалось, как позор, несовместимый с честью и достоинством России. …

14 марта появилась в печати «декларация прав солдата», забившая, по выражению ген. Алексеева, последний гвоздь в гроб русской армии. Солдатская секция, составившая этот проект, выдала его за решение Совета р. и с. депутатов, и Гучков передал его в комиссию ген. Поливанова, которая санкционировала его через полтора месяца, когда все содержание декларации уже было осуществлено фактически. «Гибельный лозунг: мир на фронте и война в стране», по выражению Гучкова, уже привел тогда «отечество на край гибели».

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «…Москву навестили сначала Керенский, потом Милюков и Шингарев, а затем вернувшиеся из ссылки и каторги бабушка Брешковская, Осип Соломонович Минор и другие.

Все эти знаменитости собирали толпы жаждавших хоть взглянуть на них, если не послушать. Все они вызывали неописуемый восторг. Бледный, изможденный и не только курсистками «обожаемый» Керенский производил огромное впечатление на аудиторию самым своим видом безотносительно к тому, что говорил. В конце концов, он повторял самого себя. Но его напряжение и возбуждение передавалось слушателям, и они переживали его экстаз. В конце речи в Политехническом музее Керенский упал в обморок, и это только усилило эффект его выступления.

Милюкова и Шингарева я слышал в городской думе. Опять переполненный зал с трепетом и упованием внимал тому, что скажут лучшие люди страны, первые министры свободной России. Оба были опытными ораторами: Шингарев ярче Милюкова, Милюков суше, самоувереннее, авторитетнее Шингарева. Они произносили приподнятые, торжественные речи, но за них не было страшно: можно было быть уверенным, что все части предложения окажутся на месте, оратор не занесется и кончит речь там и так, где и как заранее наметил.

Бабушку Брешковскую встречала на вокзале особая депутация, в которую входили и эс-эры, конечно, и представители Московского комитета общественных организаций, в первые дни революции игравшего роль местного правительства. Под руки ввели бабушку на трибуну переполненного в университете имени Шанявского зала.

Долго не умолкающая овация. Приветственные, уже ставшие трафаретными речи. И заключительное, короткое и вместе с тем наставительное слово бабушки русской революции.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 8 Марта. Среда. «С фронта известия разноречивые, но есть и благоприятные. Советские «Известия» не дурного тона. Правда, есть и такие факты: захватным правом эс-деки издали № Сельского Вестника, где объявили о конфискации земли, и сегодня уже есть серьезные слухи об аграрных беспорядках в Новгородской губернии.» …

«У нас «двоевластие». И нелепости Совета с его неумными прокламациями. И «засилие» большевиков. И угрожающий фронт. И... общее легкомыслие.»

16 марта. Четверг.

«Каждый день мимо нас полки с музыкой. Третьего дня Павловский; вчера стрелки, сегодня — что-то много. Надписи на флагах (кроме, конечно, «республики»), — «война до победы», «товарищи, делайте снаряды», «берегите завоеванную свободу».

Все это близко от настоящего, верного пути. И близко от него «декларация» Сов. Раб. и С. депутатов о войне — «К народам всего мира». Очень хорошо, что Сов. Р. Д. по поводу войны, наконец, высказался. Очень нехорошо, что молчит Вр. Пр-во. Ему надо бы тут перескакать Совет, а оно молчит, и дни идут, и даже неизвестно, что и когда оно скажет. Непростительная ошибка. Теперь если и надумают что-нибудь, все будет с запозданием, в хвосте.»

22 марта. Среда.

«Солдаты буйствовали в Петропавловске, ворвались к заключенным министрам, выбросили у них подушки и одеяла. Тревожно и в Царском. Керенский сам ездил туда арестовывать Вырубову, — спасая ее от возможного самосуда?

Но вот нечто хуже: у нас прорыв на Стоходе. Тяжелые потери. Общее отношение к этому — еще не разобрать. А ведь это начинается экзамен революции.

Еще хуже: правительство о войне молчит. …

Сегодня был А. Блок. С фронта приехал (он там в Земсоюзе, что ли). Говорит, там тускло. Радости революционной не ощущается. Будни войны невыносимы. (В начале-то на войну, как на «праздник» смотрел, прямо ужасал меня: «весело»! Абсолютно ни в чем он никогда не отдает себе отчета, не может. Хочет ли?). Сейчас растерян. Спрашивает беспомощно: «что же мне теперь делать, чтобы послужить демократии?»

25 марта. Суббота.

«Пропускаю дни.

Правительство о войне (о целях войны) — молчит. А Милюков, на днях, всем корреспондентам заявил опять, прежним голосом, что России нужны проливы и Константинополь.» …

«Были похороны «жертв» на Марсовом поле. День выдался грязный, мокрый, черноватый. Лужи блестели. Лавки заперты, трамваев нет, «два миллиона» (как говорили) народу, и в порядке, никакой Ходынки не случилось.» …

«Приехал Плеханов. Его мы часто встречали заграницей. У Савинкова не раз, и в других местах. Совсем европеец, культурный, образованный, серьезный, марксист несколько академического типа. Кажется мне, что не придется он по мерке нашей революции, ни она ему. Пока — восторгов его приезд, будто, не вызвал.

Вот Ленин… Да, приехал таки этот «Тришка» наконец! Встреча была помпезная, с прожекторами. Но... он приехал через Германию. Немцы набрали целую кучу таких «вредных» тришек, дали целый поезд, запломбировали его (чтоб дух на немецкую землю не прошел) и отправили нам: получайте.

Ленин немедленно, в тот же вечер, задействовал: объявил, что отрекается от социал-демократии (даже большевизма), а называет себя отныне «социал-коммунистом».

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «…Когда 25-го марта Временное Правительство постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное Собрание с участием специалистов и представителей политических и общественных организаций, я подумал, что именно здесь я мог бы оказаться полезнее всего партии и общему делу. Я запросил об этом Зензинова и вскоре получил уведомление, что он переговорил с Керенским и другими правомочными решить этот вопрос, и в результате я приглашаюсь в Особое совещание в качестве представителя партии с.-р. Я был чрезвычайно доволен этим не то назначением, не то избранием. Во всяком случае работа в Особом совещании стала моим главным делом в 1917-ом году. Я чувствовал себя здесь на месте и в то же время сознавал лежавшую на мне ответственность. Заместителя у меня не было. Мне предстояло переселиться в Петроград.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «С приездом иностранных социалистов совпало и возвращение из тюрем, из ссылки, из-за границы — Швейцарии, Парижа, Лондона, Америки — представителей русской эмиграции. Они представляли традицию русской революции, между ними имелись громкие имена — и люди, заслуживавшие всяческого уважения. Мы встречали их не только «с почетом», но и с горячим приветом.

В первое время мы надеялись найти среди них полезных сотрудников; для Плеханова, например, мы готовили министерство труда. Но, когда он приехал, мы сразу увидели, что это — уже прошлое, а не настоящее. Приезжие «старики» как-то сами замолкли и стушевались. На первые роли выдвинулись представители нового русского максимализма.

В начале апреля приехал через Германию Ленин с своей свитой в «запломбированном вагоне». Перед отъездом из Цюриха он объявил Керенского и Чхеидзе «предателями революции», а 4 апреля в собрании большевиков пригласил социал-демократов «сбросить старое белье» и принять название «коммунистов».

Даже большевистская «Правда» была сконфужена и писала 8 апреля по поводу требования Ленина о переходе власти к Совету: «схема т. Ленина представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую». Однако расчеты многих, что Ленин сам себя дискредитирует своими выступлениями, далеко не оправдались. Позднее приехал Троцкий, и меня очень обвиняли впоследствии, что я «пропустил» его. Я, действительно, настоял у англичан, у которых он был в «черном списке», чтобы они его не задерживали. Но обвинявшие меня забывали, что правительство дало общую амнистию. К тому же, Троцкий считался меньшевиком — и готовил себя для будущего. За прошлые преступления нельзя было взыскивать. Но когда Ленин начал с балкона дома Кшесинской произносить свои криминальные речи перед огромной толпой, я настаивал в правительстве на его немедленном аресте. Увы, на это Временное правительство не решилось.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Партия шла в гору. Вскоре произошли выборы в обе столичные городские думы. О. С. Минор был выбран подавляющим большинством в председатели московской Городской Думы: городским головою «первопрестольной» оказался также эсер, В. В. Руднев. …

Городским головой столицы был избран эсер по партийной принадлежности, — известный знаток земско-городского дела, еврей по национальности — Григорий Ильич Шрейдер.

О. С. Минор был выбран и в состав Центрального Комитета партии. Но практически участия в нем он почти не принимал. Резиденцией Центрального Комитета был Петроград, а О. С. поселился в Москве, где, кроме думской деятельности, отдался работе по изданию партийной московской газеты «Труд». В Петербург он наезжал редко.

Лидером соц.-демократов в Совете был И. Г. Церетели, сразу завоевавший мою большую личную симпатию, несмотря на все частные расхождения в политических диагнозах и прогнозах, назревавшие в ходе развертывания сложнейших противоречий революции. Церетели горячо приглашал меня ближе узнать и оценить его ближайшего друга и соратника Чхеидзе, подчеркивая, до какой степени он считает важным, чтобы мы с Николаем Семеновичем хорошо сошлись, поняли друг друга и действовали в полном единодушии.»

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского.«Каждая новая брешь в первоначальном составе Временного Правительства, обязавшегося довести страну до Учредительного Собрания, свидетельствовала о систематическом натиске на него разлагающих всякую государственность, элементов, преследующих единственную конечную цель революции — захват власти.

Мне пришлось беседовать однажды с генералом Корниловым, бывшим тогда начальником Петроградского гарнизона. Он был в отчаянии. Ему не давали сделать шага, дискредитируя всякую его попытку навести порядок, дисциплинируя войска.

Левые вполне неосновательно подозревали его в тяготении к старому режиму, а «истинно» правые, черносотенцы в том, что он клонит к демократической республике.

Обе стороны стремились к временной анархии, исключительно во имя своих противоположных партийных целей. Одни слепо мечтали: через анархию к монархии, другие через нее же к коммунизму и большевизму.

Корнилов же скромно мечтал лишь о спасении России.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Еще в апреле один из лидеров советской политики, Дан, подчеркивал: «Мы хотим, чтобы было сказано ясно и определенно, что в обычном нормальном течении своем это клевета будто совет рабочих и солдатских депутатов хочет принять участие в осуществлении государственной власти. Мы хотим, чтобы было сказано, что власть это — Временное Правительство». Еще 29 апреля на прямое приглашение Временного Правительства принять участие в «ответственной государственной работе», в качестве «активной творческой силы», Исполнительный Комитет петроградского совета ответил отказом. Здесь сказалось опасение приобщиться к скверне буржуазной государственности. И только в ходе революции… соперничество Совета с правительством и «контроль» за ним приняли форму борьбы за реальную власть. Как раз в те дни Совет обратился к петроградскому гарнизону со своим прискорбным, вскрывшим существование второго держателя власти, воззванием:

— «Только Исполнительному Комитету принадлежит право располагать вами (товарищами солдатами). Каждое распоряжение о вызове воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного Комитета, закреплено его печатью, подписано и т. д.».

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «На самых первых порах, обстановка, в которой содержался царь и его семья, еще носила следы почетного плена и не была слишком стеснительна. Охрана была только вокруг дворца, внутри же пленники могли видеться не только между собою, но и с своею небольшою свитою, оставшейся им верной. Вырубова, до перевода ее в Петропавловскую крепость, бывала неотступно при государыне.

Гучков, в качестве военного министра, начальником внутреннего караула дворца назначил бывшего лейб-улана П. П. Коцебу, старший брат которого долгое время состоял адъютантом великого князя Николая Николаевича.

Светски-дисциплинированный, беспартийно-тактичный Коцебу, своим внимательным отношением к положению царственных пленников, был вполне на месте. Он исполнял свой долг, повинуясь данной ему инструкции, но, вместе с тем, не допускал в своих приемах ни малейшей бравады дурного тона, или непочтительности, чем снискал себе скоро расположение всей царской семьи.» …

«П. П. Коцебу, наш давний, хороший знакомый, нередко бывал у нас. После оставления им Царского Села он кое-чем поделился с нами.

— Ужасно было тяжело! Я поседел за это время, — начинал он обыкновенно свое повествование.

Бывший гвардейский офицер полка Ее Величества, лично известный царю и царице, должен был, в качестве их тюремщика, чувствовать себя, действительно, убийственно. По его словам, он не отклонил возложенной на него миссии только в надежде скрасить, своим присутствием, сколько возможно, участь заключенных.

На первых порах это ему удавалось.

Государь, свалив со своих плеч бремя самодержавия, казался спокойным. Он весь ушел в тихий уют своей семейной обстановки. Дети его обожали, и он сам боготворил их. Со всеми окружающими он был приветлив и ласков и очаровывал всех своею заботливою предупредительностью.

Только одна царица оставалась, по-прежнему, горделиво-неприступной и теперь уже казалась, какою-то не от мира сего, ушедшею целиком в свою затаенную, далекую от окружающего, думу.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Попал я в Петроград в несчастливый день — 21-го апреля. По городу шли демонстрации и контрдемонстрации в связи с нотой министра иностранных дел Милюкова с подтверждением верности Временного Правительства союзным договорам и, тем самым, сохранению претензии на Дарданеллы. Милюков внутренне отвергал формулу Совета рабочих и солдатских депутатов … о необходимости мира без аннексий и контрибуций с признанием права на национальное самоопределение.» …

«Не говоря о моем отношении к ноте Милюкова, то, что в этот день мне выпало увидеть на улицах Петрограда, — «провокаторские» выстрелы по безоружным, убитые и раненые через полтора месяца после того, как революция победила, — было первой «травмой», нанесенной мне революцией. Я, конечно, знал, что революции не делаются в белых перчатках, что, когда рубят лес, летят щепки, и прочие банальные истины. Но я увидел воочию уже не свободолюбивые и «сознательные» массы, а «слепые силы», разнузданную толпу, ту самую «охлократию» или чернь, которая в октябре окончательно восторжествовала. Не могу передать творившееся, но оно вселило в меня ощущение беспомощности и страха за будущее, которое уже не покидало меня. Я стал «пессимистом»: продолжая делать то, что считал нужным, я не переставал сомневаться в благополучном исходе.» …

«Только 10-го мая правительство опубликовало, наконец, «в целях ускорения созыва Учредительного Собрания» постановление о созыве нашего Совещания на 25-ое мая.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «В сущности, не менее катастрофическое положение уже не грозило, а было налицо в области народного хозяйства. Здесь обострился до крайних пределов конфликт между трудом и капиталом. В момент, когда народное хозяйство уже находилось в состоянии крайнего расстройства, когда промышленность могла продолжать призрачное существование, расходуя капитал или живя за счет казенных субсидий, когда все меры охраны труда были уже введены в действие и рабочий контроль начинал принимать насильственные формы, когда «капиталист», как таковой, подозревался в обладании «высокими прибылями» и подлежал громадному обложению, если не прямой конфискации, — министр торговли и промышленности А. И. Коновалов, либеральнейший русский мануфактурист и радикал, был поставлен перед угрозой остановки всей русской промышленности вследствие непрерывно возраставших требований «пролетариата».

Он предпочел уйти 18 мая в отставку, не найдя себе заместителя. Тщетно его убеждали остаться... Это был первый ответ «буржуазных» членов коалиции на неосуществимую часть ее программы.»

Из воспоминаний социалиста-революционера Е. Олицкой. «Провинция входила в революцию медленно. Разгромленное в годы реакции рабочее движение было обезглавлено. К моменту нашего возвращения в Курске не было даже партийных организаций. Они медленно возрождались, по большей части из молодежи, группировавшейся вокруг двух-трех старших. Помню, как мы встречали первого, вернувшегося после двенадцати лет каторги, освобожденного революцией эсера-крестьянина Пьяных. Иконой был для нас этот худенький ласковый старичок. Руководителем нашим он стать не мог, нам нужно было живое конкретное дело, и мы нашли его. Мы подготовляли съезд социалистического студенчества, чтобы бросить все его силы на дело революции. Одновременно мы организовали вечерние общеобразовательные школы для рабочих. Рабочие валом шли к нам, помещение для школы выделила городская дума, преподавательские кадры составляли мы. Обложившись книгами, студенты вели лекции по русской истории, литературе, политэкономии, математике. Мы чувствовали свое бессилие дать рабочим нужные знания, они восторженно благодарили нас, когда мы, собственно, учились вместе с ними. Ученики часто просвещали учителей одной постановкой злободневных вопросов. В Курск, как это ни странно, в те весенние месяцы не доставлялись революционные издания журналов и даже газет.

Железнодорожный вокзал отстоял от города версты за две. На вокзале можно было приобрести любую газету. Студенческий союз добился от городской думы предоставления ему одного из городских киосков. В нем и организовали мы продажу периодических изданий всех социалистических направлений. Деньги на приобретение первой партии газет и журналов мы собрали между жителями города по подписке. Обслуживался киоск студентами, конечно бесплатно. По очереди ходили мы все на вокзал, покупали и доставляли литературу в киоск. В киоске были посменные дежурства, вся выручка шла на расширение оборота киоска. Город стал, наконец, систематически получать прессу всех направлений. Здесь был и «Голос народа», и «Новая жизнь», и «Дело народа», и «Правда» и другие социалистические газеты и журналы.

Никогда я не забуду празднования Первого Мая 1917 года в Курске. Это было действительно беспредельное ликование вольного народа. Люди толпились на улицах, упивались словами, лозунгами, красными знаменами, революционными песнями, - воля, свобода, равенство, братство, так внезапно завоеванные, окрыляли всех. Или так казалось нам, молодежи. Не прошло и месяца, как жизнь показала и другим, и мне, что борьба за счастье народное, за братство и равенство только начинается.

Кажется, в конце мая состоялся, наконец, подготовляемый нами съезд социалистического студенчества Курской губернии. К этому времени парторганизации в Курске уже окрепли. Выкристаллизовались политические фракции в городской думе. … Вступление в партии было до крайности просто, и люди в партии валили валом. Наша студенческая молодежь тоже разбилась на партии, а студенческий съезд с первого же дня раскололся на фракции. Делегаты съезда расселись даже вокруг красным сукном покрытого стола по фракциям. Ни о каком едином социалистическом студенчестве больше думать не приходилось Свергать царизм мы могли сообща, но построение нового общества совместно оказалось невозможным. Ни по одному вопросу студенчество не могло добиться общего решения: 1) немедленное заключение мира или война до победного конца; 2) скорейший созыв временным правительством Учредительного собрания или немедленный захват власти Советами рабочих и солдатских депутатов; 3) решение земельного вопроса Учредительным собранием или захват крестьянами помещичьих земель революционным путем. Мы спорили по всем вопросам и ни до чего не могли договориться.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Во всяком случае, неверно утверждение, что власть была выпущена кн. Львовым и захвачена социалистическими партиями. Выпустить можно лишь то, чем обладаешь. Властью же, реальной, дисциплинированной, Временное Правительство, особенно первого состава, не обладало, не успело ни организовать ее, ни вступить в обладание ею.

В сознании отсутствия реальной власти, в твердом ощущении, что все государственное управление держится на слове и опирается на моральный, только моральный авторитет, была и личная трагедия вождей февральской революции, и объективная для них необходимость не столько командовать и приказывать революции, сколько ее «уговаривать», взывать, иногда заведомо переоценивая роль слова и переубеждения, к чувству и разуму, а не вооруженной силе, которую все равно неоткуда было взять. Не по добродетели только, но и из нужды заявляло Временное Правительство в воззвании к гражданам от 26 апр., составленном единомышленником П. Милюкова покойным проф. Кокошкиным, — что оно «ищет опоры не в физической, а моральной силе» и, «при отказе от старых насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств», кладет в основу своего управления «не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти.

Проявлять «действительную полноту власти» правительство сплошь и рядом не столько не хотело, сколько не могло.» …

«В этом сознании бессилия власти был секрет и крайней «демократизации» армии, и крайней внешней политики, и социального радикализма… Правительству «приходилось плыть по течению» часто потому, что других средств передвижения и продвижения … у него не было.»

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «Мне, в качестве председателя комиссии по расследованию неприятельских зверств, практиковавшихся по отношению к нашим военнопленным, удалось дважды принять участие в подобных концертах-митингах, устроенных с благотворительною целью для нужд военнопленных.

На одном, в котором впервые появлялся перед Петроградской публикой незлобивый «анархист», престарелый князь Кропоткин, только что прибывший из Англии, я даже председательствовал. Я и рекомендовал его, при громах рукоплесканий, переполнившей зал Мариинского театра, публики. Добродушно-старческая, милая речь его, заключавшаяся в восхвалении дружного энтузиазма наших союзников, и в особенности англичан, порадовала многих, так как иные не представляли себе ранее «анархиста» иначе, как в образе зверином.

Моя речь заключала в себе резкое осуждение расплывчато эгоистических групповых вожделений в такую минуту, когда России нужна вся мощь единения, чтобы спастись от позора и унижения. Все ораторы имели одинаковый успех, и заполнявшие всю сцену и кулисы солдаты подбодряли каждого говорившего теми же словами: «правильно»! «верно»!

Но что именно должно было обозначать и «правильно» и «верно» оставалось уже не долго гадать.

Генерал Корнилов, с которым я виделся именно вскоре после этого моего публичного выступления, сказал мне:

— Как было бы хорошо, если бы вы согласились объехать со мною казармы, и там сказали бы свое слово.

Я охотно дал согласие.

Это не состоялось, потому что вскоре Корнилов был сменен.

Когда его место занял генерал Половцев нужны были уже не слова, а действия. На его возлагались большие надежды, И в нескольких пробных случаях генерал доказал полную свою пригодность. Но как раньше генералу Корнилову, так вскоре и генералу Половцеву, стали совать все палки в колеса. Ни «дворца» Кшесинской, ни «дачи» Дурново, главных гнезд все нараставшего большевизма, ему не дали возможности своевременно ликвидировать, а именно отсюда-то, до перенесения Ленинской штаб-квартиры в Смольный, и шли все директивы по части углубления революции, маскируемые опасением контрреволюции, о которой тогда никто и не мечтал.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Особое совещание открылось, как было назначено, 25-го мая в Мариинском дворце, где в царское время помещались Государственный Совет и Комитет Министров, а в начале Февральской революции — Временное Правительство. Здесь протекала вся работа Совещания — общих собраний и комиссий. В Совещание входили 13 сведущих лиц или специалистов по государственному праву и статистике и более 50 представителей главных политических и национально-политических течений России. Эти последние очень ревниво относились к тому, чтобы получить возможность участвовать в выработке закона, который должен предрешить их будущее и будущее России. Все хотели убедиться в том, что не будут нарушены их права и интересы.

Совещание открылось приветствием министра-председателя кн. Львова. Он поздравил собравшихся «с приступом к занятиям величайшей государственной важности» и подчеркнул, что эта работа «требует величайшей справедливости по отношению ко всем частям и группам пестрого состава нашего громадного государства быть конденсатором всех духовных и умственных сил народа. Оно должно быть выразителем его великого ума и сердца».

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «С первых же дней революции и после феерического отречения я не предавался иллюзиям. Я ясно видел, что это, в сущности, даже не революция, идущая, как неудержимый поток, из глубины народной совести, а только беспорядочная свалка между представителями старой, позорно капитулировавшей власти и случайными захватчиками ее.

Кульминационный пункт давних счетов между царским правительством и апологетами революции. Свалка двух довольно поверхностных, хотя и бурных течений. Борьба за власть, и только за власть, двух почти равносильно, беспочвенных элементов: одного изжившего, другого нежизнеспособного.

Заполнявшая Петроград и его окрестности войсковая недисциплинированная масса была элементом, готовым к восприятию каких угодно директив, лишь бы ее не заставляли идти на фронт, в окопы, а распустили по домам. Парадирование войсковых частей перед Государственной Думой весьма скоро превратилось в простую забаву и даровое развлечение, а не серьезное; преклонение перед престижем новой, как все на первых порах рассчитывали, «Думской власти».

Состав «Временного Правительства» определился отнюдь не внутреннею потребностью создания, на смену поверженного трона, морально-сильного, приемлемого для всей страны, правительства, а случайным подбором эгоистически настроенных политиканов, причем в него попали, какими-то неисповедимыми судьбами и такие ненадежные элементы, как бывший театральный чиновник, миллионер Терещенко (любопытно было бы знать его заслуги в кулисах революции!) и смелый, но не крепкий в седле, политический наездник и бретер А. И. Гучков, только что использовавший удобный случай свести свои личные счеты с не терпевшим его духа, царем, и поучительный на профессорской кафедре и думской трибуне, но в высокой степени бестактный и близорукий кадетский лидер Милюков.

В состав нового правительства только две личности, по своему моральному цензу, были без упрека — князь Львов и Шингарев. Но оба они годились бы в министры только в условиях чуждых тревожной, переходной стадии нашей государственности. Поглощение всех «завоеваний революции» большевизмом не могло быть неожиданностью для наблюдательного свидетеля всего того, что вслед за царским отречением, имело место в тот восьмимесячный период, который будет занесен на скрижали истории неразрывно с именем Керенского.

Энергии пресловутой Государственной Думы хватило весьма не надолго. Ровно настолько, чтобы, свалив весь груз государственной власти на Временное Правительство, тотчас же опочить на лаврах.

И даже не опочить, а просто распылиться, стать ничем. Внешне представительный и с зычным голосом, председатель Думы, Родзянко, не только не сумел использовать упавшей на него с неба популярности, но просто струсил, поспешив тотчас же нырнуть в сторону от естественно образовавшегося революционного водоворота.

Теперь, лишь «почетно» председательствуя на благотворительных концертах-митингах, он не прочь был объявить каждому, кто хотел его слушать, что он уже «не у дел», и не ответствен за имеющиеся разыграться последствия.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «В мае 1917 года в Москве состоялся третий съезд ПСР. Между ним и 2-ым, Таммерфорским съездом партии был перерыв в десять лет, в течение которых партия вновь очутилась в подполье, и только заграницей, в эмиграции, могла существовать открыто, издавая свои газеты и книги и собирая свои совещания. Но все эти совещания, по уставу партии, не могли иметь законодательной силы для партии, как целого. Заграничная организация партии всегда рассматривалась последней, как одна из местных организаций, к тому же имеющая сравнительно с другими местными организациями крупную невыгоду отрыва от родной почвы. Только одна Лондонская общепартийная конференция 1908 года являлась исключением из этого общего правила, ибо на нее съехались делегаты русских организаций, специально приехавшие заграницу, чтобы после опять вернуться на свои боевые посты.

Длина перерыва между двумя съездами привела к тому, что майский съезд 1917 года представлял собою совершенно своеобразную картину. Партия еще три месяца тому назад находилась в скелетообразном состоянии, она существовала, как организационное целое, в виде сети немногих нелегальных групп, не имевшей даже правильного, общепризнанного организационного центра.

Всё остальное, идейно принадлежавшее к партии, представляло собою либо аморфную периферию, незаметными переходами сливающуюся с колеблющейся и неоформленной массой сочувствующих, либо такую же организационно аморфную, хотя и резко отграниченную от окружающего мира массу ссыльных, заключенных и поднадзорных. В два месяца картина резко изменилась.

Появились вернувшиеся из эмиграции лидеры со своим окружением, вернулись, большей частью в родные места, потерпевшие судебные или административные кары, заявили о себе и «бывшие эсеры», когда-то перетерпевшие за принадлежность к партии и в трудное время реакции совершенно порвавшие с нею связь и часто вообще ушедшие от политики в частную жизнь. Из них составились первые партийные группы и комитеты, в которые затем нахлынули многочисленные новобранцы. Их прилив в партии с.-р. чувствовался особенно сильно: ни одна партия не росла так неудержимо-стремительно, как она. Старый, испытанный состав партии был буквально затоплен бурным притоком новых пришельцев.

В итоге собравшиеся на майский Московский съезд партии представляли собою не только очень пеструю массу, но и массу людей, почти совершенно не знавших друг друга. Только во время съезда должно было происходить и происходило взаимное ознакомление, причем и ранее работавшим вместе обычно приходилось заново знакомиться друг с другом: так велик был перерыв в их личных сношениях, так много было каждым пережито совершенно особняком от других. И это обстоятельство особенно сильно отразилось на выборах Центрального Комитета, тем более, что некоторые известные по прошлому работники партии не успели еще добраться до центра и кое-кого избирали в Ц. К. заочно.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Уже в апреле было установлено, что война обходится государству в 54 миллиона рублей ежедневно и что к концу бюджетного года дефицит достигнет 40 миллиардов рублей. А в то же время всем нам было известно, что аппарат взимания прямых налогов давно находится в состоянии полного паралича, что явочным порядком страна практикует безмолвный заговор неплатежа каких-либо податей и повинностей. Откуда же брать деньги для ведения войны? Всевыручающий печатный станок был единственным не саботирующим своих обязанностей «аппаратом» увеличения денежных средств государственного казначейства. Об этом то и дело снова и снова приходилось разговаривать с Гоцем: его чаще всех посылали улаживать дело с нововозникающими забастовками.

«Самая каторжная из всех натуральных повинностей, которые я когда-либо знал», — сказал он мне однажды, в изнеможении опускаясь в кресло в моем кабинете. «Все принялись бастовать напропалую: прачки бастуют уже несколько недель, приказчики, конторщики, бухгалтера, муниципальные, торговые, больничные служащие — часто с докторами во главе, — портовые рабочие, пароходная прислуга... А ведь это всё только цветики... Вот, Донецкий бассейн поднялся — это уже хуже. А что хуже всего, так это дело с железнодорожниками. Могу вам сказать, что на нас надвигается ни больше, ни меньше, как всеобщая железнодорожная стачка».

Это заявление Гоца соответствовало действительности. Вопрос о заработной плате железнодорожников давно уже обстоятельно разбирался особой комиссией под председательством такого умеренного и не склонного созидать каких-либо трудностей правительству человека, как Г. В. Плеханов. Но дело вопияло о себе: 95% жел.-дор. служащих получало меньше 100 руб. в месяц, а жизнь всё дорожала. Комиссия выработала нормы оплаты, на основе индекса цен, обеспечивавшего с грехом пополам жизненный минимум. Правительство, подсчитав общую сумму прибавок к существующим расходам, могло только ужаснуться — и отказать. Да, всё это справедливо, но — невозможно.

«Это было в конце мая: через день Гоц доложил, что создан уже стачечный комитет, и на двух крупнейших ж.-д. узлах, Петроградском и Московском, подавляющим большинством постановлено приступить к забастовке. Опять для Совета настали страдные дни. Железнодорожников удалось остановить: всеобщая забастовка во время войны была вещью чудовищной. Но и запрещение забастовок авторитетом власти, когда ее собственной комиссией установлено, что рабочим не обеспечен элементарный жизненный минимум, тоже было делом чудовищным. И поэтому правительство на него не решилось. На его месте самоотверженно, ставя на карту всю свою популярность, встал Совет.

Читатели могут себе представить, какая головоломная задача падала на плечи деятелей того времени. А главное, никакая твердая фиксация денежной зарплаты ничего не давала. Неудержимо шла инфляция, стоимость жизни росла, любая ставка зарплаты через неделю-другую оказывалась катастрофически низкой. В любой отрасли промышленности забастовки грозили стать перманентными. Со своей стороны, предприниматели вопияли о ненасытности рабочих. Грозили локаутами и порой пробовали к ним переходить. Им в ответ росли протестующие вопли рабочих о накоплениях во всех отраслях индустрии, военных прибылях. Взаимная ненависть обоих сторон разгоралась и предвещала пожар гражданской войны, которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах.»

Из воспоминаний меньшевика В.С. Войтинского. «На 1 июня было назначено в Петрограде открытие Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд открылся двумя днями позже и тянулся целых три недели. В первые дни Кадетский корпус, где происходили заседания съезда, был центром всеобщего внимания. Зал не мог вместить всех желающих присутствовать на заседаниях этого „первого парламента революции». Но затем интерес к съезду в широких слоях населения потух, а вместе с тем и от самого съезда отлетел дух живой, на заседаниях его воцарилась тяжелая, серая скука. И теперь, пытаясь восстановить в памяти картину съезда, я вижу перед собой длинный, казенного вида зал; ряды слушателей, вяло аплодирующих оратору; усталые, поникшие люди за столом президиума; измученный, потерявший голос оратор, надрывающийся у края эстрады... И, несмотря на яркие вспышки, прорезывающие кое-где эту картину, от нее веет на меня чем-то безнадежно тоскливым». …

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «Первый всероссийский съезд советов заседал в Петрограде, в Таврическом дворце, в течение почти всего июня (3-27). Естественно, он и сделался центром всех политических событий столицы. Он представлял 358 советов, армию, флот и тыловые учреждения, несколько крестьянских организаций и отдельных социалистических групп. Преобладающее большинство на съезде принадлежало двум главным социалистическим партиям России: 285 социалистов-революционеров и 248 социал-демократов меньшевиков — партия с доминирующей идеологией. С. - д. большевиков было всего 105, но они были зажигательным элементом съезда. Около сотни членов представляли отдельные социалистические кружки — более умеренных воззрений и один член гордился провоцирующей кличкой «анархиста-коммуниста». Многие члены съезда приехали из провинции, и общее настроение съезда вначале было довольно умеренное. Люди приехали «работать»: их стесняли раскаленные струи, врывавшиеся с улицы. Уже 6 июня обе главные партии большинством 543 против 126, при 52 воздержавшихся, одобрили решение исполнительного комитета принять участие во власти в коалиции с буржуазией. А 8 июня резолюция съезда признала ответственными перед советами одних «министров-социалистов», на том основании, что «переход всей власти к советам в переживаемый период русской революции значительно ослабил бы ее силу, преждевременно оттолкнув от нее элементы, еще способные ей служить». Это была строго марксистская позиция Церетели. Но эта линия, очевидно условленная между коалиционистами, немедленно вызвала резкую реакцию против нового состава Временного правительства со стороны более левых течений. Большевики внесли проект резолюции, по которой «социалистические министры прикрывают, посредством ни к чему не обязывающих обещаний, ту же самую империалистическую и буржуазную политику» и тормозят развертывание революционных конфликтов. Меньшевики-интернационалисты заявляли в своем проекте резолюции, что ноый состав Временного правительства не является «действительным органом революции». Обе резолюции были отвергнуты съездом, но уже в своей объединенной резолюции главные партии вставили требования, чтобы правительство действовало «решительнее и последовательнее», и приняли «демократическую» формулу мира».

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «… 14-го июня состоялось заседание правительства, на которое был приглашен и председатель Особого совещания. На заданный ему вопрос, когда могут быть произведены выборы, Кокошкин ответил, что, по мнению большинства совещания, — я был с большинством, — для правильности выборов требуется два месяца с момента избрания новых органов земского и городского самоуправления. Произошел острый обмен мнений между министром-социалистом, представлявшим Советы рабочих и солдатских депутатов, Церетели и Кокошкиным. Первый доказывал, что в нормальных условиях соблюдение всех гарантий и сроков и желательно, и возможно. Но в ненормальных условиях, в которых находится революционная Россия, приходится поступаться безукоризненной процедурой. Кн. Львов напомнил, что в затяжке с открытием занятий Особого совещания повинны и Советы, слишком долго обсуждавшие личный состав совещания, численное соотношение представленных в нем «цензовых» и «нецензовых» групп и т. д. Кокошкин подчеркивал, что отсутствие гарантий может привести к тому, что выборы будут оспорены и авторитет Учредительного Собрания будет подорван. Правительство постановило: выборы должны состояться 17 сентября, а Учредительное Собрание должно быть созвано 30-го сентября. Если возникнут новые осложнения, решение правительства может быть пересмотрено.

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «Не прошло недели со дня открытия съезда, как стало известно, что на съезд готовится вооруженное нападение улицы. 9 июня все социалистические газеты вышли с тревожными статьями, осуждавшими «анархию», расшатывающую завоевания революции. Вечером председательствовавший на съезде Чхеидзе сообщил членам, что на завтра готовятся большие демонстрации: «если съездом не будут приняты соответствующие меры, то завтрашний день будет роковым». Съезд без прений принял воззвание к рабочим и солдатам, сообщая им, что «без ведома всероссийского съезда, без ведома крестьянских депутатов и всех социалистических организаций партия большевиков звала их на улицу» «для предъявления требования низвержения Временного правительства, поддержку которого съезд только что признал необходимой». …

Приняв решение, члены съезда разъехались по рабочим кварталам, чтобы узнать, в чем дело. На раннее утро 10 июня назначено было в Таврическом дворце экстренное заседание, куда члены съезда привезли результаты своего объезда. Они нащупали два организационных центра предполагавшейся демонстрации: пресловутую дачу Дурново и казармы Измайловского полка.

Дача Дурново служила притоном темных людей, имевших основание бояться суда и полиции и прикрывшихся партийной кличкой «анархистов-коммунистов». Там заседали 123 делегата фабрик и заводов, обсуждавших выступление против Временного правительства и съезда. В казармах Измайловского полка митинговали до 2.000 солдат на ту же двойную тему. Но солдатская секция съезда уже успела отвергнуть это предложение. Большевики, конечно, были и тут, и там, но только с пропагандистскими целями.

О выступлении для себя они еще не могли думать. И настроение было не большевистское, а анархистское, направленное против съезда. Депутатов съезда не хотели пускать в помещения и разговаривать с ними. Их осыпали презрительной бранью. «Съезд есть сборище людей, подкупленных помещиками и буржуазией». «Съезд продался буржуазии, держит равнение на министров, а министры — на кн. Львова, а кн. Львов — на сэра Джорджа Бьюкенена». «А скоро ли вы, господа империалисты, с вашим кадетствующим съездом, перестанете воевать?» В воинских частях настроения были не лучше. Прапорщик Семашко, намеченный солдатами-большевиками в командиры полка, заявил делегатам, что солдаты не знают съезда, а знают ЦК партии с. - д. (большевиков). «Министры-социалисты стали такими же буржуями и идут против народа». «Если даже большевики отменят демонстрацию, то, все равно, через несколько дней мы выйдем на улицу и разгромим буржуазию».

Из воспоминаний меньшевика В.С. Войтинского. «24 июня закрылся Всероссийский съезд Советов. Результаты его трехнедельных занятий оказались близки к нулю. Правда, съезд вынес резолюции, утверждавшие политику революционного оборончества, принял резолюцию доверия коалиционному правительству, выпустил ряд воззваний и пр., и пр. Но все это была словесность: она не намечала новых линий политики, не меняла политических группировок, не создавала новых сил на стороне той политики, которую стремилась укрепить. Именно этой бесплодностью съезда объясняется то, что итоги его деятельности правым представлялись в виде капитуляции перед «улицей», тогда как левая оппозиция считала, что съезд сдал все позиции буржуазной контрреволюции».

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Гоц твердо стоял на своем:

— Вы ни за что не хотите видеть, что на нас идет напор с двух сторон.

Слева большевики травят «десять министров-капиталистов», требуя, чтобы мы от них «очистились», т. е. остались без союзников и скатились им прямо в пасть. Справа — заговорщики, монархисты, мечтающие о военном диктаторе, о генерале на белом коне: эти нашептывают в уши кадетам и кадето-подобным, что, их же жалеючи, советуют им лучше уйти и оставить нас одних, чтобы не погибнуть вместе с нами, давно на их взгляд обреченными. А теперь вот и люди, вроде Коновалова, говорят то же. Это нам знак: чего не делать. Не сокращать, а расширять свою политическую базу. Не отступаться от коалиции, а обоими руками за нее держаться.

Устами Гоца с нами говорила, в сущности, целая группа т. н. «сибирских циммервальдовцев»: кружок, с которым он тесно сблизился по выходе в вольную команду и работая в газете «Сибирь». В нем были такие люди, как И.Г. Церетели и Ф.И. Дан, и как примыкавшие к ним В.С. Войтинский, Вайнштейн-Звездин и др. Всё это были люди больших, иногда огромных достоинств. Идти с ними плечо в плечо и нога в ногу было легко и радостно.

Но над всеми ими тяготела, часто обеспложивая их работу, одна старая и, на мой взгляд, устаревшая догма. Она гласила, что русская революция обречена быть революцией чисто-буржуазной, и что всякая попытка выйти за эти естественные и неизбежные рамки будет вредной авантюрой. Но если наша революция — в принципе буржуазная, то и «делание» ее выпадает на плечи буржуазии. Заменить ее мы не можем; максимум возможного для нас — буржуазию, призванную делать революцию, поддерживать и бережно подталкивать.

Догма эта сказалась на первых порах властебоязнью: Церетели и его друзья долго упирались перед вхождением в правительство. Из-за этого самая коалиция вышла запоздалой. А когда всё-таки на нее пошли — упорно предоставляли буржуазии идти в коренной упряжи, сами идя «на пристяжке». Если не было «коалициоспособных» представителей буржуазии — довольствовались фигурами, персонально принадлежавшими к буржуазии, но не представляющими ее, как класса. Соглашались на всё, только бы не переобременить плеч трудовой социалистической демократии противоестественной ответственностью за власть, которой догма велит оставаться чужой, буржуазной.

Тщетно наш общий советский «трест мозгов» вырабатывал план «регулируемой смешанной экономики». Тщетно наш чисто-партийный «трест мозгов» разрабатывал законопроект о социализации земли и другие, с ним связанные. Тот и другой пролежали под сукном вплоть до того времени, пока ими не завладели большевики, одно карикатурно исказив, а другое — доведя до абсурда, — и повернули их в бессмертную заслугу самим себе.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 18 июня. Воскресенье. [Кисловодск]. «… Положение тяжелое. Знаем это из кучи газет, из петербургских писем, из атмосферного ощущения.

Вот главное: «коалиционное» министерство, совершенно так же, как и первое, власти не имеет. Везде разруха, развал, распущенность. «Большевизм» пришелся по нраву нашей темной, невежественной, развращенной рабством и войной, массе.

Началась «вольница», дезертирство. Начались разные «республики» — Кронштадт, Царицын, Новороссийск, Кирсанов и т.д. В Петербурге «налеты» и «захваты», на фронте разложение, неповиновение и бунты. Керенский неутомимо разъезжает по фронту и подправляет дела то там, то здесь, но ведь это же невозможно! Ведь он должен создать систему, ведь его не хватит, и никого одного не может хватить.

В тылу — забастовки, тупые и грабительские, — преступные в данный момент. Украина и Финляндия самовольно грозят отложиться. Совет Раб. и С. Депут., даже общий съезд советов почти так же бессильны, как Пр-во, ибо силою вещей поправели и отмежевываются от «большевиков».

Последние на 10 июня назначили вооруженную демонстрацию, тайно подготовив кронштадцев, анархистов, тысячи рабочих и т.д. Съезд Советов вместе с Пр-вом заседали всю ночь, достигли отмены этой страшной «демонстрации» с лозунгом «долой все», предотвратили самоубийство, но... только на этот раз, конечно. Против тупого и животного бунта нельзя долго держаться увещеваниями. А бунт подымается именно бессмысленный и тупой. Наверху видимость борьбы такая: большевики орут, что Правительство, хотя объявило войну чисто оборонительной, допускает возможность и наступления с нашей стороны; значит, мол, лжет, хочет продолжать «без конца» ту же войну, в угоду «союзническому империализму».

Вожаки большевизма, конечно, понимают, сами-то, грубый абсурд положения, что при войне оборонительной не должно никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах, быть наступления, даже с намерениями возвратить свои же земли (как у нас). Вожаки великолепно это понимают, но они пользуются круглым ничегонепониманием тех, которых намерены привести в бунтовское состояние. Вернее — из пассивно-бунтовского состояния перевести в активно-бунтовское. Какие же у них, собственно, цели, для чего должна послужить им эта акция — с полной отчетливостью я не вижу. Не знаю, как они сами это определяют. Даже не ясно, в чьих интересах действуют. Наиболее ясен тут интерес германский, конечно.» …

«Главные вожаки большевизма — к России никакого отношения не имеют и о ней меньше всего заботятся. Они ее не знают, — откуда? В громадном большинстве не русские, а русские — давние эмигранты. Но они нащупывают инстинкты, чтобы их использовать в интересах... право не знаю точно, своих или германских, только не в интересах русского народа. Это — наверно.

Цинически-наивный эгоизм дезертиров, тупо-невежественный («я молодой, мне пожить хочется, не хочу войны»), вызываемый проповедью большевиков, конечно, хуже всяких «воинственных» настроений, которые вызывала царская палка. Прямо сознаюсь — хуже. Вскрывается животное отсутствие совести.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Зензинова. «… Яд разложения, принесенный большевиками в русскую революцию, постоянно просачивался и отравлял здоровый организм народа. Большевизм в массах ( особенно в солдатских ( рос неудержимо.

Об этом свидетельствовала уже демонстрация 5-6 июля, устроенная большевиками под лозунгами: «Долой Временное Правительство!» ( «Вся власть Советам!»

Правда, правительство Керенского тогда победило, демонстранты-большевики были рассеяны и главари большевиков арестованы, но это была Пиррова победа.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «3 июля вечером Ленин уже занял свой знаменитый балкон в доме Кшесинской и приветствовал солдат, давая им указания. Здесь помещалась вся военная разведка ЦК партии большевиков; сюда направлялись и отсюда рассылались приходившие военные части. Словом, военный штаб восстания был налицо. Здесь, следовательно, должна была указываться и цель восстания. Но тут происходила какая-то неувязка. Очередной лозунг большевиков был: вся власть советам. Но политический состав и настроение советов под руководством Церетели в данный момент — Ленину совсем не подходили. С другой стороны, и Церетели вовсе не хотел получать «всю» власть для советов, боясь ограничения их влияния. Наконец, какое отношение имел этот лозунг к объявленной Лениным «социалистической республике», как ближайшему этапу? Отменять его было нельзя, но пропагандировать дальше — бесполезно. Лозунг сохранился — и стал официальным лозунгом восстания.

От дома Кшесинской и из других мест военные отряды и народные толпы днем и ночью в течение этих трех дней 3-5 июля шли к Таврическому дворцу, где заседал Совет — и держали его в непрерывной осаде. Здесь и разыгрывались эпизоды бескровной борьбы, хотя по временам грозил форменный разгром. Церетели храбро выдерживал линию: заседания продолжались, делегации принимались, предложения выслушивались и обсуждались, доклады делались, решения принимались. Иногда толпа требовала выхода министров наружу. Церетели хотели арестовать, но не нашли.

Чернова застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступленно кричал ему, поднося кулак к лицу: «Принимай, сукин сын, власть, коли дают». Кронштадтские матросы потащили его в автомобиль — в заложники, что советы возьмут «всю власть», и выручил его только Троцкий.»

Из воспоминаний меньшевика В.С. Войтинского. «С утра 3 июля в Петрограде было неспокойно. На заводах и в казармах шли митинги. Настроение было угрожающее. Раздавались большевистские речи, повторялись лозунги: «В отставку 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!».

«После полудня солдаты принялись разбирать оружие. Как перед несостоявшимся июньским выступлением, из казармы в казарму ходили «,депутации», призывавшие к выступлению и сообщавшие, что «все» уже выступили…»

«Волна нарастала. Раздавались призывы арестовать Временное правительство, разогнать Исполнительный комитет. Но у солдат (или у их вожаков) не хватало решимости начать. Колебания толпы были понятны: ей казалось, что путь к осуществлению всех ее стремлений лежит через «власть Советов», а выступить ей приходилось именно против Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов! Осмыслить это противоречие было выше ее сил…»

«Начались переговоры с полками. Выступят ли они на улицу вопреки требованиям Центрального исполнительного комитета? Окажут ли в случае надобности помощь Комитету? Ответы поступали неутешительные. Часть полков готова была выступить против Исполнительного комитета. Другие колебались и обещали сохранять нейтралитет...»

«В 5 часов дня подошли к Таврическому дворцу кронштадтцы. Это была знакомая мне толпа Якорной площади, но уже охмелевшая от пролитой за день крови — от дома Кшесинской до Таврического дворца матросы шли «с боем», стреляя налево и направо, наводя ужас на население, кое-где громя магазины. Я был занят проверкой караулов, когда из сквера перед колоннадой дворца послышался тысячеголосый рев. Кто-то прибежал с вестью:

— Схватили Чернова, хотят убить его.

Я бросился к броневым машинам и, передав командиру отряда о случившемся, предложил ему вывести два броневика в сквер и дальше действовать сообразно обстоятельствам. Но когда, отдав распоряжения, я вышел под колоннаду, дело уже было улажено вмешательством Троцкого. Чернов, освобожденный из рук толпы, вернулся в зал заседания. Матросы, заполнившие сквер, шумели, волновались, но, видимо, не знали, что делать дальше…»

«Я не был свидетелем самого патетического момента разыгравшейся здесь сцены — момента ареста Чернова — но позволю себе привести описание ее, данное Троцким в пленуме Центрального исполнительного комитета 16 июля:

«Когда кадеты вышли из министерства, чья-то преступная рука инсценировала попытку ареста Керенского и Чернова... Кто присутствовал при этой попытке, тот знает, что ни рабочие, ни матросы не видели и не слыхали того, что происходило у колонн Таврического дворца. А именно — у колонн находилась кучка негодяев и черносотенцев, которые пытались арестовать Чернова. И еще раньше, чем они пытались это сделать, я говорил Луначарскому, указывая на них: вот это провокаторы.»

Думаю, что свидетельству Троцкого можно в данном случае верить. Во всяком случае, и у меня осталось впечатление, что значительную роль в толпе играли провокаторы-черносотенцы, использовавшие в своих видах бунтарскую стихию.»

«Около 7 часов вечера, когда сквер перед дворцом был залит особенно густой толпой, вдруг раздался выстрел. Кто-то крикнул, что стреляют из дворца. Началась паника. Большая часть толпы бросилась бежать, другие принялись обстреливать фасад Таврического дворца. Убитых и раненых не было, но смятение усиливалось с каждой минутой. Несколько сот рабочих и солдат бросились вверх по лестнице, к главному входу дворца — на этот раз без всякого враждебного намерения, просто рассчитывая за дверями найти спасение от воображаемой опасности. Караул не сдержал напора, и толпа ворвалась в Круглый зал. Опасности эти перепуганные люди не представляли, но теперь была сметена наша последняя «линия обороны».

В это время подошел ко дворцу 176-й пехотный полк. Полк шел из Красного села свергать Временное правительство. Шел он с большевистскими плакатами — но в уверенности, что своим выступлением он служит делу «защиты революции» и поддерживает Центральный исполнительный комитет. Как представляли солдаты предстоящую им задачу, я не знаю. Но полк шел в Петроград, готовый к бою, с заряженными винтовками, с полными патронными сумками, с пулеметами, с запасом боевых патронов и пулеметных лент в следовавших за колонной повозках. По дороге солдаты узнали, что в Петрограде «безобразят». Вероятно, под влиянием этих сведений у них явилась смутная мысль о том, что им предстоит оборонять от «безобразников» Таврический дворец. Подойдя ко дворцу, они увидели, что дворец действительно окружен буйной и явно враждебной Центральному комитету толпой. Но странно было, что над толпой колыхались знамена с теми же лозунгами, которые красовались на знамени полка, раздавались те же речи, которые заставили полк выступить из Красного! Не зная, что делать, полк послал во дворец своих представителей — от всех рот и команд».

«Это был переломный момент в полном тревог и волнений дне 4 июля. Теперь из всех казарм к нам поступали сообщения о том, что солдаты возвращаются к себе, сдают оружие, выражают сожаление по поводу своего участия в «выступлении», ругают «зачинщиков», грозят им расправой, заявляют о своей преданности Исполнительному комитету». …

«Что произвело знаменательный перелом в настроении петроградского гарнизона вечером 4 июля? Этот вопрос представляет значительный интерес, ибо это — вопрос о силах, сломивших в июле ту стихию, которой суждено было восторжествовать три с половиной месяца спустя, в октябре.» …

«А между тем, резкий перелом, происшедший в настроениях петроградских солдат под вечер 4 июля, должен был иметь определенную причину. Для тех, кто непрерывно следил за развитием событий, не могло быть ни малейших сомнений в характере этой причины: кризис наступил, лишь только стало известно о том, что к Петрограду движутся войска с фронта. Эта весть разнеслась по городу вскоре после эпизода с арестом Чернова перед Таврическим дворцом. Чаще стали трещать звонки дворцовых телефонов. Из казарм спрашивали, соответствует ли действительности известие о движении воинских эшелонов к Петрограду.

— Да, соответствует.

— Кто вызвал воинские части с фронта?

— Центральный исполнительный комитет.

— Зачем?

— Для защиты революции и порядка.

— Полк просит передать, что он в выступлении не участвовал. Безобразили только две роты.

Таково было содержание наших переговоров с петроградскими полками вечером 4 июля. То же самое происходило и в рабочих кварталах. Бунтарская волна схлынула в тот самый момент, когда стало известно, что фронт готов силой поддержать решения, принятые на июньском съезде при участии его представителей».

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «…Было постановлено арестовать и привлечь к судебному следствию — всех, участвовавших в организации и руководстве вооруженными выступлениями, как виновных в измене родине, в предательстве революции.

Произведены были, действительно, аресты Троцкого, Каменева, Луначарского; Ленин и Зиновьев избегли ареста только потому, что успели скрыться. Были приняты меры против зачинщиков движения кронштадтских матросов и подозрительных лиц из команд Балтийского флота, запрещен ввоз в армию «Правды», «Окопной правды» и «Солдатской правды». Это были действия военного министра, уполномоченного революционной демократией, т. е. производились от имени обеих упомянутых групп коалиции. Но это продолжалось недолго. После ликвидации большевистских вождей страх должен был повернуться в сторону правительственной репрессии — «контрреволюции». «Пять социалистов», оставшиеся в составе социалистической группы правительства, признавали «неизбежность» репрессивных мер, но уже боялись, что они «создадут почву для контрреволюции», и требовали от Церетели, чтобы «охрана революционного порядка» велась в сотрудничестве с «органами революционной демократии». И Керенский, вернувшись в Петроград, дал «революционной демократии» реванш. Он освободил из-под ареста Троцкого и Стеклова, запретил штабу продолжать аресты большевиков, прекратил их обязательное разоружение, заменив его совершенно недействительным — добровольным.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «С точки зрения левого центра, развивавшейся мною и моими политическими друзьями, русская революция, в качестве революции общенациональной, имела одно чрезвычайно уязвимое место: это — отсутствие в России устойчивой и зрелой либеральной буржуазии.

Наступление революции в России было катастрофой для всех откровенно-правых партий. У них исчезло даже всякое мужество поднять свое знамя. Партия кадетов из самой левой легальной партии неожиданно для себя превратилась, благодаря исчезновению старых правых, в самую правую легальную партию. Но тем самым она естественно сделалась складочным местом для всего, что было когда-то правее ее. Партия к.-д. не заметила, не осознала или намеренно закрыла глаза на это затопление ее рядов справа, и теперь несла все его последствия, т. е. всё более резкий отрыв от революционной демократии.

Были и еще две причины, по которым с к.-д. партией коалиция стала немыслимой. Россия была при старом режиме «темницею народов», и революция разбудила ее узников — т. н. «негосударственные национальности». Или законные права этих национальностей революцией будут признаны, и тогда Россия станет преобразовываться в свободный федеративный союз равных народов; или этого не будет, и тогда у «негосударственных национальностей» не будет иного выхода, кроме сепаратизма. К.-д. партия, со времен самодержавия привыкшая себя чувствовать и мыслить, как «государственная», глубоко централистическая партия, не могла не бороться изо всех сил против всякого шага по пути к децентрализации России, производимой по национальному признаку. Для нее это было ослаблением государственного единства.

К.-д. партия при самодержавии использовала все неудачи царской внешней политики и играла на струнах уязвленного патриотизма, постепенно перестраиваясь из либерально-пацифистской партии в партию национально-либеральную, пактирующую с империализмом и этим приобретающую симпатии в кругах плутократии, бюрократии и дворянства. Это наследие прошлого висело тяжелою гирею на ее ногах, враждебно сталкивая ее с новыми началами внешней политики русской революции — теми самыми началами, которые в бесконечно ослабленном виде провозглашались президентом Вильсоном. Рассчитывая, незадолго до революции, на дворцовый переворот, партия к.-д. связала себя со старым командным составом царского режима, не понимавшим необходимости радикальной демократизации армии и поэтому всё более отчуждавшимся от революционизированной солдатской массы.

Это создавало глубокое отчуждение и антагонизм между кадетской партией и советской демократией. Сохранение их коалиции в правительстве вело лишь к их взаимной нейтрализации, т. е. к параличу творческой деятельности правительства.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Общность прошлого, идеологических корней и героической борьбы с самодержавием, связывала психологию, сковывала восприятия и, главное, волю. Война и необходимость держать фронт побуждали, с своей стороны, предпочитать худой мир в стране доброй ссоре. Социалистические партии распадались на течения, фракции, центры, — фиктивно сохраняя формальное единство. Руководители не находили в себе решимости подчинить или устранить строптивых вредителей не только партии, но и революции. В выигрыше от того, естественно, оказывались вредители, единством национальным или партийным не дорожившие и гражданской войны не пугавшиеся. — Отдельным одиночкам, «ясновидевшим» грядущее, но недостаточно влиятельным или умелым, чтобы вести за собой людей и группы, приходилось крохоборствовать: довольствоваться «интерпретированием» противоположного взгляда и выправлением не столько революции, сколько резолюций.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Не входя в состав Центрального Комитета, я не должен был присутствовать на историческом собрании в Малахитовом зале Зимнего дворца, в ночь на 22-ое июля, когда разрешался очередной кризис власти. Но товарищи по редакции «Дела народа» попросили меня поехать с ними с тем, чтобы в первом часу ночи я отправился из Зимнего дворца в типографию и написал передовую для очередного номера газеты.

Собрание было драматическое, насыщенное электричеством и то и дело готовое взорваться. Властью перекидывались. Все от нее отказывались или соглашались взять на себя ответственность лишь при условиях, неприемлемых для других. Керенский отсутствовал, но политически продолжал быть в центре всех планов, предложений и контрпредложении. … Из кадетских рядов особенно усердно доказывали, что Керенский политически жив и, больше того, он один только способен и правомочен спасти страну.

Я съездил в типографию, написал в самых общих чертах передовую — никто не мог знать, чем дело кончится, — и вернулся в Малахитов зал. Мучительные торги и переторжки продолжались. Заседания иногда прерывались, и «высокие договаривающиеся стороны» удалялись на свои фракционные собрания, чтобы в отсутствии противника обсудить положение или новые предложения. Впечатление было удручающее и томительное — одинаковое как от ночного бдения в Малахитовом зале, так и от дней и ночей, проведенных позже на Государственном Совещаний в Москве и в Демократическом совещании или в Совете Республики в Петрограде.» …

«К началу августа и Советам стало очевидным, что в сентябре выборы и самое Учредительное Собрание состояться не могут. И 9-го августа правительство назначило выборы на 12-ое ноября с тем, чтобы Учредительное Собрание открылось 28-го. Это была печальная необходимость и расплата за попытки «углубить революцию» и недостаточно энергичный отпор им. Власть всё острее стала ощущать потребность в народно-представительной опоре. За ее отсутствием стали подумывать о суррогате — создать учреждение хотя бы не для решений, а для выражения общественно-организованного мнения. Так возникла мысль о созыве сначала Государственного Совещания, потом Демократического и в заключение — Совета Республики, или «Предпарламента».

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 13 июля. Четверг. [Кисловодск]. «…18 июня началось наше наступление на юго-западе. В этот же день в Спб. была вторая попытка выступления большевиков, кое-как обошедшаяся. Но тупая стихия, раздражаемая загадочными мерзавчиками, нарастала, нарывала...

День радости и надежды 18 июня быстро прошел. Уже в первой телеграмме о наступлении была странная фраза, которая заставила меня задуматься: «...теперь, что бы ни было дальше...»

А дальше: дни ужаса 3, 4 и 5-го июля, дни петербургского мятежа. Около тысячи жертв. Кронштадцы анархисты, воры, грабители, темный гарнизон явились вооруженными на улицы. Было открыто, что это связано с немецкой организацией (?). (По безотчетности, по бессмыслию и ничегонепониманию делающих бунт, это очень напоминало беспорядки в июле 14 года, перед войной, когда немецкая рука вполне доказана).

Ленин, Зиновьев, Ганецкий, Троцкий, Стеклов, Каменев — вот псевдонимы вожаков, скрывающие их неблагозвучные фамилии. Против них выдвигается формальное обвинение в связях с германским правительством.

Для усмирения бунта была приведена в действие артиллерия. Вызваны войска с фронта.» …

«До 11-го бунт еще не был вполне ликвидирован. Кадеты все ушли из пр-ва. (Уйти легко). Ушел и Львов.

Вот последнее: наши войска с фронта самовольно бегут, открывая дорогу немцам. Верные части гибнут, массами гибнут офицеры, а солдаты уходят. И немцы вливаются в ворота, вослед убегающего стада.

Они — трусы даже на улицах Петербурга; ложились и сдавались безоружным. Ведь они так же не знали, «во имя» чего бунтуют, как (до сих пор!) не знают, во имя чего воевать.»

26-го июля. [Кисловодск].

«С каждым днем все хуже.

За это время: кризис правительства дошел до предела. Керенский подал в отставку. Все испугались, заседали ночами, решили просить его остаться и самому составить кабинет. Раньше он пытался сговориться с кадетами, но ничего не вышло: кадеты против декларации 8 июля (какая это?). Затем история с Черновым, который открыто ведет себя максималистом. (По-моему — Чернов против Керенского: задыхается от тщеславной зависти).

Трудно знать все отсюда. Пишу, что ловлю, для памяти.

Итак — кадеты отказались войти «партийно» (допустили вхождение личное, на «свою совесть»). Чернов подал в отставку, мотивируя, что он оклеветан, и восстановить истину ему легче, не будучи министром. Отставка принята. Это все до 23-го июля включительно.

А сегодня — краткие и дикие сведения по телеграмме:

Правительство Керенским составлено — неожиданное и (боюсь) мертворожденное. Не видно его принципа. Веет случайностью, путанностью. Противоречиями.

Премьер, конечно, Керенский (он же военный министр), его фактический товарищ («управляющий военным ведомством») — наш Борис Савинков (как? когда? откуда? Но это-то очень хорошо). Остались: Терещенко, Пешехонов, Скобелев, да недавний, несуществующий, Ефремов, явились Никитин (?), Ольденбург и — уже совершенно непонятным образом — опять явился Чернов. Чудеса; хорошо, если не глупые. Вместо Львова — Карташев. (Как жаль его. Прежде только бессилие, а теперь сверх него, еще и ответственность. Из этого для него ничего доброго, кроме худого, не выйдет).

Ушел, тоже не понять почему, Церетели.

Нет, надо знать изнутри, что это такое.

На фронте то же уродство и бегство. В тылу крах полный. Ленина, Троцкого и Зиновьева привлекают к суду, но они не поддаются судейской привлекательности и не намерены показываться. Ленин с Зиновьевым прозрачно скрываются, Троцкий действует в Совете и ухом не ведет.

Несчастная страна. Бог, действительно, наказал ее: отнял разум.

И куда мы едем? Только ли в голод, или еще в немцев.... Какие перспективы!» …

1 августа. Вторник. [Кисловодск].

Очень плохи дела. Мы все отдали назад, немцы грозят и югу, и северу. Большевики (из мелких, из завалящих) арестованы, как, например, Луначарский. Этот претенциозно-беспомощный шут хлестаковского типа достаточно известен по эмиграции. Савинков любил копировать его развязное малограмотство.

Чернова свергнуть не удалось (что случилось?) и он продолжает максимальничать. Зато наш Борис по всем видимостям ведет себя молодцом. Как я рада, что он у дел! и рада не столько за него, сколько за дело.

Учр. Собрание отложено. Что еще будет с этим Пр-вом — неизвестно.»

8 августа. Вторник.

«…У нас ожидаются территориальные потери. На севере — Рига и далее, до Нарвы, на юге — Молдавия и Бессарабия. Внутренний развал экономический и политический — полный. Дорога каждая минута, ибо это минуты — предпоследние. Необходимо ввести военное положение по всей России. Должен приехать (послезавтра) из Ставки Корнилов, чтобы предложить, вместе с Савинковым, Керенскому принятие серьезных мер. На предполагающееся через несколько дней Московское Совещание Правительство должно явиться не с пустыми руками, а с определенной программой ближайших действий. Твердая власть.

Дело, конечно, ясное и неизбежное, но... что случилось? Где Керенский? Что тут произошло? Керенского ли подменили, мы ли его ранее не видели? Разрослось ли в нем вот это, — останавливающееся перед прямой необходимостью: «взять власть», начало, я еще не вижу. Надо больше узнать. Факт, что Керенский — боится. Чего? Кого?» …

«Что же сталось с Керенским? По рассказам близких — он неузнаваем и невменяем. Идея Савинкова такова: настоятельно нужно, чтобы явилась, наконец, действительная власть, вполне осуществимая в обстановке сегодняшнего дня при такой комбинации: Керенский остается во главе (это непременно), его ближайшие помощники-сотрудники — Корнилов и Борис. Корнилов — это значит опора войск, защита России, реальное возрождение армии; Керенский и Савинков — защита свободы. При определенной и ясной тактической программе, на которой должны согласиться Керенский и Корнилов …, нежелательные элементы в Пр-ве, вроде Чернова, выпадают автоматически.»…

«На Корнилова Савинков тоже смотрит очень трезво. Корнилов — честный и прямой солдат. Он, главным образом, хочет спасти Россию. Если для этого пришлось бы заплатить свободой, он заплатил бы, не задумываясь.»…

10 августа. Четверг.

«…Корнилов, оказывается, сегодня приехал. Телеграмму, где Керенский «любезно» разрешил ему не приезжать «если не удобно», — получить не успел.

С вокзала отправился прямо к Керенскому. Неизвестно, что было говорено на этом первом заседании; но Корнилов приехал, тотчас после него, — к Савинкову, и с какою-то странною подозрительностью.

Час разговора, однако, совершенно рассеял эту подозрительность. И Корнилов подписал знаменитую записку (программу) о необходимых мерах в армии и в тылу. Подписал ее и Савинков. И, приехавший с Корниловым, помощник Савинкова в бытность его комиссаром, — Филоненко. (Неизвестный нам, но почему-то Борис очень стоит за него).

После этого Керенский опять потребовал к себе Корнилова, отменив общее прав-ное заседание, а допустив лишь Терещенку и еще кого-то.

А Савинков поехал к нам. Корнилов сегодня же уезжает обратно. Савинков отправится провожать его в вагон часам к 12 ночи.

— Хотите, я прочту вам записку? — предложил Борис. — Она со мной, у меня в автомобиле.

Сбегал, принес тяжелый портфель. И мы принялись за чтение.

Прочел ее нам Савинков всю, полностью. Начиная с подробнейшего, всестороннего отчета о фактическом состоянии фронта (потрясающе оно даже внешне!), и кончая таким же отчетливым изложением тех немедленных мер, какие должны быть приняты и на фронте, и в тылу. Эта длиннейшая записка, где обдумано и взвешено каждое слово, найдет когда-нибудь своего комментатора — во всех случаях не пропадает. Я скажу лишь главное: это без спора тот minimum, который еще мог бы спасти честь революции и жизнь России при ее данном, неслыханном, положении.»…

11 августа. Пятница.

«В 7 часов уже приехал Борис.

Сегодня он официально понес бумагу об отставке Керенскому.

— Вот мое прошение, г. министр. Оно принято?

—Да.

Небрежно бросил бумагу на стол. Раздражен, возбужден, почти в истерике.

(Ведь вот зловредный корень всего: Керенский не верит Савинкову, Савинков не верит Керенскому, Керенский не верит Корнилову, но и Корнилов ему не верит. Мелкий факт: вчера Корнилов ехал по вызову, однако, мог думать, что и для ареста: приехал, окруженный своими «зверями-текинцами»).

Сцена продолжается.

После того, как прошение было «принято», Савинков попросил позволения сказать несколько слов «частным образом». Он заговорил очень тихо, очень спокойно (это он умеет), но чем спокойнее он был, тем раздраженнее Керенский.

— Он на меня кричал, до оскорбительности высказывая недоверие...

Савинков уверяет, что он, хотя разговор был объявлен «частным», держал себя «по-солдатски» перед начальственной истерикой г. министра. Охотно верю, ибо тут был свой яд. Керенский пуще бесился и положения не выигрывал.

Но выходит полная нелепица. Керенский не то подозревает его в контр-революционстве, не то в заговоре — против него самого.

— Вы — Ленин, только с другой стороны! Вы — террорист! Ну, что ж, приходите, убивайте меня. Вы выходите из правительства, ну что ж! Теперь вам открывается широкое поле независимой политической деятельности.

На последнее Борис, все тем же тихим голосом, возразил, что он уже «докладывал г. министру»: после отставки он уйдет из политики, поступит в полк и уедет на фронт.»

Из воспоминаний офицера Инженерных войск С.Е. Хитуна. «В то время, в августе 1917 года, жизнь в Москве была весела и приятна. Недавние успешные наступления русских армий улучшили дисциплину солдат и подняли настроение публики. Это уменьшило вред двоевластия — Временного Правительства и Совета Рабочих и Солдатских депутатов и увеличило авторитет Керенского.

Неудавшееся июльское восстание большевиков значительно погасило огонь ненависти к офицерству, которое забыло, хоть временно, самодурные расправы и линчевание лиц командного состава на фронте и в тылу. Советы Рабочих и Солдатских депутатов продолжали существовать, но вели себя тихо. Троцкий был арестован. Ленин скрывался в Финляндии. Итак не осталось никого, кто бы продолжал науськивание «солдатни» на офицеров, как на врагов народа. И, как бы предчувствуя жестокие уличные бои, холод, голод и всеобщие лишения в недалеком будущем, москвичи веселились и кутили во всю.»

Из воспоминаний конституционного демократа, министра иностранных дел во Временном правительстве П.Н. Милюкова. «В качестве председателя Центрального комитета партии я должен был принимать участие в подготовке и в осуществлении всех … перемен… Точно также я участвовал и в выступлениях политических организаций, окружавших правительство, и в двух представительных собраниях, организованных второй и третьей коалицией в Москве и в Петрограде с целью (хотя и не достигнутой) поддержать падавший авторитет этих коалиций. Противник Керенского, я принужден был здесь поддерживать его, как единственный сохранившийся обломок общенациональной власти, созданной революцией.

… Я приведу здесь хронологические даты четырех составов Временного правительства, сменившихся за восемь месяцев его существования, а также даты продолжительных кризисов власти, отделивших первую коалицию от второй и вторую от третьей.

Как видим, июль и сентябрь 1917 г. прошли в состоянии кризисов власти: июль — вследствие первых (неудачных) восстаний большевиков, сентябрь — в подготовке ими последнего (удачного) восстания. Только первый состав и первая коалиция продержались у власти по два месяца. Две последние коалиции просуществовали без кризисов только по одному месяцу.

Два упомянутых собрания, долженствовавших подкрепить власть второй и третьей коалиции, заседали: первое в Москве от 12 до 15 августа, второе в Петрограде («Совет республики» или «предпарламент») от 24 сентября до 25 октября — дня захвата власти большевиками.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. Государственное Совещание в Москве, 13-15 августа, было задумано как всероссийская демонстрация «единения государственной власти со всеми организованными силами страны». Постановка была отличная. В Большом театре собралось до полутора тысячи представителей «цензовой» и «нецензовой» России: депутаты четырех Государственных Дум, советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, земские и городские гласные, промышленники, духовенство, кооператоры, профессиональные союзы, казаки и т. д. Большевистская партия бойкотировала «эту контрреволюционную махинацию «спасателей»... барышей помещиков и капиталистов». Но отдельные большевики были налицо.

Предполагалось, что только члены правительства произнесут речи — дадут стране отчет о катастрофическом положении на фронте и в тылу. Никаких решений не примут, никаких голосований, поэтому, не понадобится. Случилось иное. Говорили не только члены правительства. Керенский был на редкость неудачен — экстатически взволнованный, он не к месту перефразировал Бисмарка и говорил о «железе и крови». Из речи министра внутренних дел Авксентьева фактический материал экспроприировал Керенский, и речь Авксентьева оказалась бессодержательной. Не спасли положения и речи других министров. А когда заговорили представители разных партий, организаций и групп: генералы Корнилов и Каледин, Брешковская и Плеханов, Шульгин и Чхеидзе, Милюков и Кропоткин, Рязанов и Церетели и т. д., и т. д. — наглядно было продемонстрировано всероссийское разъединение и образование двух секторов в антибольшевистском лагере. Обозревая прошлое из 10-летнего эмигрантского далека, историк Милюков назвал Государственное Совещание «нелепым». Это, конечно, оценка политика. Исторически же Государственному Совещанию можно поставить в вину то, что и в часы вплотную надвинувшейся грозы у обоих секторов не нашлось общего языка и, вместо согласования своих слабых сил, они сосредоточили свою энергию на взаимном обличении.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. Пишу 31 августа (Четвр.).

Дни 26 августа, 29-го и 30-го — ошеломляющие по событиям (т.е. начиная с 26 августа).

Утром я выбежала в столовую: «что случилось?» … «А то, что генерал Корнилов потерял терпение и повел войска на Петербург».

В течение трех дней загадочная картина то прояснялась, то запутывалась. Главное-то было явно через 2-3 часа, т.е. что лопнул нарыв вражды. Керенского к Корнилову (не обратно). Что нападающая сторона Керенский, а не Корнилов. И, наконец, третье: что сейчас перетянет Керенский, а не Корнилов, не ожидавший прямого удара. …

26-го в субботу, к вечеру, приехал к Керенскому из Ставки Вл. Львов (бывший об. прокурор Синода). Перед своим отъездом в Москву и затем в Ставку, дней 10 тому назад, он тоже был у Керенского, говорил с ним наедине, разговор неизвестен. Точно так же наедине был и второй разговор с Львовым, уже приехавшим из Ставки. Было назначено вечернее заседание; но когда министры стали собираться в Зимний Дворец, из кабинета вылетел Керенский, один, без Львова, потрясая какой-то бумажкой с набросанными рукой Львова строками, и, весь бледный и «вдохновенный», объявил, что «открыт заговор ген. Корнилова», что это тотчас будет проверено, и ген. Корнилов немедленно будет смещен с должности главнокомандующего, как «изменник».

Можно себе представить, во что обратились фигуры министров, ничего не понимавших. Первым нашелся услужливый Некрасов, «поверивший» на слово г-ну премьеру и тотчас захлопотавший. Но, кажется, ничего еще не мог понять Савинков, тем более, что он лишь в этот день сам вернулся из Ставки, от Корнилова. Савинкова взял Керенский к прямому проводу, соединились с Корниловым: Керенский, заявив, что рядом с ним стоит В. Львов (хотя ни малейшего Львова не было), запросил Корнилова: «подтверждает ли он то, что говорит от него приехавший и стоящий перед проводом Львов». Когда выползла лента с совершенно покойным «да» — Керенский бросил все, отскочил назад, к министрам, уже в полной истерике, с криками об «измене», о «мятеже», о том, что немедленно он смещает Корнилова и дает приказ о его аресте в Ставке.

Тут я подробностей еще не знаю, знаю только, что Керенский приказал Савинкову продолжать разговор с Корниловым и, на вопрос Корнилова, когда Керенский с членами Пр-ва прибудет, как условленно, в Ставку — отвечал: «Приеду 27-го». Приказал так ответить —уже посреди всей этой бучи, уже крича и думая об аресте Корнилова, а не о поездке к нему. Объяснил, что это «необходимая уловка», чтобы пока — Корнилов ничего не подозревал, не знал, что все открыто (???). Карташев присутствовал при разговоре этом, стоял у провода.

Опять не знаю никаких дальнейших точных подробностей сумасшедше-истерического вечера. Знаю, что к Керенскому даже Милюкова привозили, но и тот отступился, не будучи в состоянии ни толку добиться, ни каким бы то ни было способом уяснить себе в чем дело, ни задержать поток действий Керенского хотя на одну минуту. Кажется, все сплошь хватали Керенского за фалды, чтобы иметь минуту для соображения, — напрасно! Он визжал свое, не слушая, и, вероятно, даже физически не слыша никаких слов, к нему обращенных.

По отрывочным выкрикам Керенского и по отрывочным строкам невидимого Львова (арестован), набросанным тут же, во время свидания, — выходило, как будто, так, что Корнилов, как будто, послал Львова к Керенскому чуть ли не с ультиматумом, с требованием какой-то диктатуры, или директории, или чего-то вроде этого. Кроме этих, крайне сбивчивых, передач Керенского, министры не имели никаких данных и никаких ниоткуда сведений; Корнилов только подтвердил «то, что говорит Львов», а «что говорит Львов» — никто не слышал, ибо никто Львова так и не видал.

До утра воскресенья это не выходило из стен дворца; на другой день министры (чуть ли там не ночевавшие) вновь приступили к Керенскому, чтобы заставить его путем объясниться, принять разумное решение, но... Керенский в этот день окончательно и уже бесповоротно огорошил их. Он уже послал приказ об отставке Корнилова. Ему велено немедля сложить с себя верховное командование. Это командование принимает на себя сам Керенский. Уже написана (Некрасовым, «не видевшим, но уверовавшим») и разослана телеграмма «всем, всем, всем», объявляющая Корнилова «мятежником, изменником, посягнувшим на верховную власть», и повелевающая никаким его приказам не подчиняться.

Наконец, для полного вразумления министров, стоявших с открытыми ртами, для отнятия у них последнего сомнения, что Корнилов мятежник и изменник, и заговорщик, — открыл им Керенский: «с фронта уже двинуто на Петербург несколько мятежных дивизий», они уже идут. Необходимо организовать оборону «Петрограда и революции».

Только что ошеломленные министры хотели и это как-нибудь осмыслить — «верующий» Некрасов вырвался к газетчикам и жадно, со смаком, как первый вестник, объявил им все, вплоть до всероссийского текста о гнусном «мятеже» и об опасности, грозящей «революции» от корниловской дивизии.

И «революционный Петроград» с этой минуты забыл об отдыхе: единственный раз, когда газеты вышли в понедельник. Вообще — легко представить, что началось. «Правительственные войска» (тут, ведь, не немцы, бояться нечего) весело бросились разбирать железные дороги, «подступы к Петрограду», красная гвардия бодро завооружалась, кронштадтцы («краса и гордость русской революции») прибыли немедля для охраны Зимнего Дворца и самого Керенского — (с крейсера «Аврора»).

Корнилов, получив нежданно и негаданно, — как снег на голову, — свою отставку, да еще всенародное объявление его мятежником, да еще указания, что он «послал Львова к Керенскому» — должен был в первую минуту подумать, что кто-то сошел с ума.

В следующую минуту он возмутился. Две его телеграммы представляют собою первое настоящее сильное слово, сказанное со времени революции. Он там называет вещи своими именами... «телеграмма министра-председателя является во всей свой первой части сплошной ложью. Не я послал В. Львова к Вр. Пр-ву, а он приехал ко мне, как посланец Мин-ра Пред.» ...« так совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества...» …

Действительно, с того момента, как на всю Россию раздался крик Керенского об «измене» главнокомандующего — все стало непоправимым. Возмущенный Корнилов послал свои воззвания с отказом «сдать должность». Лихорадочно и весело «революционный гарнизон» стал готовиться к бою с «мятежными» дружинами, которые повел Корнилов на Петроград. Время ли, да и кому было задумываться над простым вопросом: как это «повел» Корнилов свои войска, когда сам он спокойно сидит в Ставке? И что это за «войска», — много ли их? …

Кровопролития» не вышло. Под Лугой, и еще где-то, посланные Корниловым дивизии и «петроградцы» встретились. Недоумело постояли друг против друга. Особенно изумлены были «корниловцы». Идут «защищать Временное Правительство» и встречаются с «врагом», который идет «защищать Временное Правительство» тоже, — и то же. Ну, постояли, подумали; ничего не поняли; только, помня уроки агитаторов на фронте, что «с врагом надо брататься», принялись и тут жадно брататься.

Однако, торжественный клич дня: «полная победа петроградского гарнизона над корниловскими войсками».

Да, произошло громадной важности событие; но все целиком оно произошло здесь, в Петербурге. Здесь громыхнулся камень, сброшенный рукой безумца, отсюда пойдут и круги. Там, со стороны Корнилова, просто НЕ БЫЛО НИЧЕГО.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «К концу августа власть заметно для всех стала крепче и организованнее. Советы утрачивали свое влияние, будучи вытесняемы органами земского и городского самоуправления, избранными на основе всеобщего голосования. «Правы те, кто указывал, что Советы два месяца тому назад были сильнее. Мы, действительно, стали слабее, — говорил после июльского кризиса власти наиболее авторитетный лидер Советов Церетели. Соотношение сил изменилось не в нашу пользу». И этот самый момент силы, жаждавшие ударить по левому, большевистскому хвосту февральской революции, выбрали для того, чтобы ударить по центру, по правительству, «бездеятельному и колеблющемуся». И только начавшая выпрямляться и крепнуть власть снова утратила с таким тяжким трудом добытое равновесие. Вынужденное опереться и на большевицкое охвостье в борьбе против ген. Корнилова, правительство революции пало жертвой этого охвостья.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «…Произошло катастрофическое событие… Это был знаменитый «Корниловский заговор» и последовавшее за ним восстание ставки против Временного Правительства.

Ликвидация Корниловского восстания произошла в условиях, внесших громадное смущение в ряды трудовой демократии. Керенский взял на себя инициативу объявления верховного главнокомандующего армией — мятежником, а управляющий военным министерством его кабинета, Савинков, грозил, что с Корниловым будет поступлено, «как с изменником».

Но правительство в самый момент конфликта распалось вследствие выхода из него сочувствующих Корнилову членов-кадетов; что же касается остальных министров, то Керенский просил всех их подать прошения об отставке, чтобы дать ему полную свободу для наилучшей реконструкции всего кабинета. Таким образом, в момент конфликта существовала лишь единоличная власть министра-президента, фактическая персональная диктатура. Но это была диктатура на холостом ходу и ее носитель, Керенский, в это время менее всего управлял событиями и страной. Впоследствии, в своих работах полумемуарного характера, он сам рассказывал о том, как большинству людей, с которыми ему приходилось иметь дело, он представлялся человеком обреченным, как один за другим его покидали люди, в близость которых он верил, и как настал даже такой момент, что он в Зимнем дворце ощутил вокруг себя почти полную пустоту и переживал страшные часы покинутости и одиночества.

Таким образом, не правительством, которое распылилось, и не персонально Керенским была ведена борьба и произведена ликвидация мятежа. Мятеж был подавлен частью — армейскими комитетами, арестовывавшими солидарных с мятежом командиров, частью — советскими, партийными и национально-революционными организациями, распропагандировавшими ударные отряды, двинутые Корниловым на Петроград. Это было сделано без большого труда, ввиду единодушного массового настроения, возбужденного повсюду известием о готовящемся перевороте в пользу единоличной военной диктатуры.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «Утром 28-го августа я возвращался в Петроград из Павловска, где мы с женой провели воскресный день у кузенов. В вагоне я стал было писать статью для «Дела народа», когда взгляд упал на аншлаг газеты у соседа. Там сообщалось, что ген. Корнилов смещен Временным Правительством с поста Верховного Главнокомандующего и объявлен изменником родины... Нелады между правительством, возглавленным Керенским, и главнокомандующим давно уже не были ни для кого секретом, но трагический поворот событий застал население врасплох. И для меня был полной неожиданностью отказ Корнилова подчиниться приказу правительства и его поход на революционный Петроград. С вокзала я направился в редакцию «Дела народа». Там господствовало состояние растерянности и тревоги. Корнилов, идущий на Петроград, был, конечно, ближайшим, непосредственным и, как казалось, грозным и неумолимым врагом Временного Правительства, Советов и всех нас, с ними связанных так или иначе.

Внимание к врагу на другом фланге, естественно, притупилось. Не надо быть военным, чтобы понимать, что борьба на два фронта в гражданской войне не менее рискованна, чем во внешней. Заключено было неоформленное перемирие с большевиками для совместного отражения общего врага. Вскоре выяснилось, что угроза со стороны Корнилова является мнимой, во всяком случае — преувеличенной: «движение» само собой распалось — разложилось на первоначальные его элементы. Однако, за те считанные часы, что это выяснилось, произошел огромный и непоправимый сдвиг — психологический и политический. Произошла перестановка целей: главный враг, большевики, выдвинулись на положение защитников демократии, а противники Февраля справа заняли положение явных его врагов. Козырь, который Корнилов дал в руки Ленину, тот уже не выпустил из рук. И Советы, которых еще в июле Ленин называл «органами соглашения с буржуазией», «похожими на баранов», выступление ген. Корнилова отбросило резко влево.

Меньшевистско-эсэровское большинство в петроградском Совете, руководимое Церетели и Гоц-Либер-Даном 31-го августа потерпело первое поражение. Руководство перешло к большевикам и окончательно восторжествовало, когда освобожденный 4-го сентября из заключения Троцкий был выбран председателем.

Нельзя, конечно, ни утверждать, ни отрицать с полной достоверностью, что в случае удачи Корнилов спас бы или не спас России от большевизма. Зато совершенно неопровержим тот факт, что неудачное выступление ген. Корнилова вызвало бешеный прилив энергии и решимости у Ленина и его ближайшего окружения и меньше, чем в два месяца привело их к победе». …

«Много, слишком много было «подводных камней», о которые суждено было разбиться русской революции. Много, слишком много было совершено русскими политическими партиями, в том числе и социалистическими, ошибок и преступлений. Но «похоти» к власти среди этих грехов и вин не было. Избытком воли к власти российская демократия не страдала. Скорее, наоборот, она страдала от недостатка такой воли. И в лебединой песне русской объединенной демократии, в декларации, оглашенной 14 августа на московском государственном совещании, точно передано характерное для нее настроение — «Революционная демократия не стремилась к власти, не желала монополии для себя... Она была готова поддержать всякую власть, способную охранять интересы страны и революции... Она стремилась организовать и дисциплинировать народные массы для государственного творчества, направлять стихийные стремления народа-гиганта, сбрасывающего вековые цепи, в русло правомерности, работать над восстановлением боеспособности армии... интересы целого ставить выше интересов отдельных классов» и т. д. но она натолкнулась на «бесчисленные противоречия», и в первую очередь — «отсутствие навыков к организованной деятельности»... И даже после одержанной победы над восставшим Корниловым Церетели предостерегал петроградский Совет: «Не переоценивайте своих сил. Ведь если заговор Корнилова не удался, то исключительно потому, что не был активно поддержан всей буржуазией... Было бы величайшим несчастием, если бы власть попала в руки одного лишь класса»...

Можно и должно скорбеть о ходе и исходе русской революции. Но нельзя этому чувству законной скорби подчинять фактическое изображение революции, особенно когда оно претендует быть историй. Только в идее разум всегда умудряется найти благополучный выход из положения, В жизни часты положения, для которых благополучного исхода не дано. Так, увы, случилось и с русской революцией, которой предстояло или заключить сепаратный мир и спастись или продолжать войну и погибнуть. Она предпочла погубить себя, но сохранить свою душу, не поддаться бесчестию. Может быть, это было нерасчетливо, сентиментально, характерно для «славянской души». Но так было. Объективная безысходность положения создала трагедию... личную и коллективную, для отдельного и Львова и Керенского и для русского народа в делом. Но в начале была безысходность положения, а потом уже явились — субъективные ошибки, грехи и трагедии.»

Из воспоминаний офицера Инженерных войск С.Е. Хитуна. «С большим трудом я заставил себя прервать мою веселую жизнь в Москве, чтобы вовремя явиться к месту моего назначения на станцию Молодечно, в Штаб 10-й Армии. Оттуда меня направили в 17-й Военно-дорожный Отряд. Его стоянка была в г. Черикове, Могилевской губернии. …

Среди офицеров Отряда я был единственным с военно-инженерным образованием. Остальные были прикомандированы к нему из пехоты и других армейских частей, чтобы заполнить недостаток опытных строителей дорог и мостов. …

Я был назначен, как бывший студент-юрист, офицером-следователем для допроса солдат Отряда, провинившихся в кражах и дебоширстве. Работ по постройке дорог и мостов не было. Отряд ждал отправки на фронт. …

Мне часто приходило в голову, как мало изменилось за десять лет, находящееся в глуши, офицерское общество, в котором я очутился, от описанного Куприным в его «Яме» и «Поединке».

В начале осени наш Отряд был послан на Западный фронт. Моя рота квартировала недалеко от г. Вилейки, в полуразрушенной деревне Рабунь. Здесь, наконец, мы начали исправлять дороги, строить новые мосты под звуки канонады далеких пушек.

Когда «братание» на фронте увеличилось и дисциплина исчезла, наши работы остановились. Солдатам хотелось домой. Все же еще не раздался тот внезапный, декретом необъявленный, сигнал по которому через месяц толпы дезертиров ринулись в тыл и плотно закупорили все прилежащие к фронтовой полосе железнодорожные станции. А пока что солдаты ели, пили, спали, посещали митинги, на которых главным их словом было — «долой».

Представитель ротного комитета обратился ко мне с просьбой объяснить солдатам все о существующих политических партиях. В местной школе, я рассказал собравшимся вкратце о принципах и программах разных политических течений, не затрагивая их достоинств или недостатков. Редко кто из слушателей проявил кое-какое внимание. Большинство сидело безучастно, мигая сонными глазами, щелкая семечки, куря махорку и изредка вяло переговариваясь.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 7 сентября. Среда.

«Данный момент: устроить правительство Керенского так и не позволили, — Советы, окончательно обольшевичевшиеся, Черновцы и всякие максималисты, зовущие себя почему-то «революционной демократией». Назначили на 12-ое число свое великое совещание…».

«Петербург в одну неделю сделался неузнаваем. Уж был хорош! — но теперь он воистину страшен. В мокрой черноте кишат, — буквально, — серые горы солдатского мяса; расхлястанные, грегочущие и торжествующие... люди? Абсолютно праздные, никуда не идущие даже, а так шатающиеся и стоящие, распущенно-самодовольные.»…

Картина всего происшедшего, нарисованная раньше, в общем так верна, что я почти ничего не имею прибавить. Корнилов, как не был «мятежником», так им и не сделался. В момент естественного возмущения Корнилова всей «провокацией», черные элементы Ставки пытались, видимо, использовать это возмущение известным образом. Но влияние их на Корнилова было всегда так ничтожно, что и в данный час не оказало действия.»…

«Борис рассказывает: только в ночь на субботу, 26-ое, он вернулся из Ставки от Корнилова. Львова там видел, мельком. Весь день пятницы провел в «торговле» с Корниловым из-за границ военного положения. Керенский поручил Савинкову выторговать Петроградский «Округ», и Савинков, с картой в руках, выключал этот «округ», сам, говорит, понимая, что делаю идиотскую и почти невозможную вещь. Но так желал Керенский, обещая, что «если, мол, эта уступка будет сделана»...

С величайшими трудами Савинкову удалось добиться такого выключения. С этим он и вернулся от совершенно спокойного Корнилова, который уже имел обещание Керенского приехать в Ставку 27-го. Все по расчету, что «записка» (в которую, кроме вышесказанного ограничения, были внесены некоторые и другие уступки по настоянию Керенского) будет принята и подписана 26-го.

Ко времени ее объявления — 27-28 — подойдут и надежные дивизии с фронта, чтобы предупредить беспорядки. (3-5 июля, во время первого большевистского выступления, Керенский рвал и метал, что войска не подошли вовремя, а лишь к 6-му).

Весь этот план был не только известен Керенскому, но при нем и с ним созидался.

Только одна деталь, относительно Корниловских войск, о которой Борис сказал:

— Это для меня не ясно. Когда мы уславливались точно о посылке войск, я ему указал, чтобы он не посылал, во-первых, своей «дикой» дивизии (текинцев) и во-вторых, — Крымова. Однако, он их послал. Я не понимаю, зачем он это сделал...»

10 сентября. Воскресенье.

Президиум Совета Раб. и Солд. (Чхеидзе, Скобелев, Церетели и др.) на днях после принятия большевистской резолюции, ушел. Вчера был поставлен на переизбрание и — провалился. Победители, — Троцкий, Каменев, Луначарский, Нахамкес, — захлебываются от торжества. Дело их выгорает. «Перевернулась страница»... да, конечно...

Керенский давно уехал в Ставку, и там застрял. Не то он переживает события, не то подготовляет переезд Пр-ва в Москву. Зачем?»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Для придания власти большей устойчивости, отсутствие которой так болезненно сказалось во время Корниловского восстания, решено было — впредь до созыва Учредительного Собрания — создать в конце сентября широкое полупредставительное учреждение, своеобразный «предпарламент» или Демократическое Совещание.

Демократическое Совещание составом своим не оправдало надежд правоцентровой группы ПСР. Ход общих прений показал, что коалиционистские настроения сильно ослабели не только в советах. Из среды различных составных частей совещания подавались многочисленные проекты резолюций, общий дух которых был таков, что правоцентровая с.-р. резолюция вряд ли могла рассчитывать получить приоритет и быть положена в основу решения Совещания.

Делу не помогло и появление Керенского, который заявил, что сегодня же передаст в руки Совещания тяжелое бремя власти, если Совещание не приемлет принципа коалиции, отвержение которой Керенский считает гибельным и без которой он никакого участия в правительстве не примет; Керенский пожал бурные аплодисменты приблизительно половины собрания. Он смягчил недовольство другой половины, заявив, что ему инкриминируют восстановление смертной казни на фронте, но он до сих пор не утвердил ни одного вынесенного армейскими судами смертного приговора.» …

«Демократическое Совещание, хотя и слабым большинством, высказалось «в принципе» за коалицию. Но Демократическое Совещание осталось без всякого решения того основного вопроса, ради которого было собрано.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 18 сент. Понедельник. «...Демократическое Совещание» в Александринке началось 14-го. Длится. Жалко. Сегодня оно какое-то параличное. Керенский тоже в параличе. Правительства нет. Дем. Сов. хочет еще родить какой-то «предпарламент». Чем все кончится — можно предугадать, но.., смертельная лень предугадывать.»…

20 сентября. Среда.

«Демокр. Сов. позорно провалилось. Сначала незначительным большинством (вчера вечером) высказалось «за коалицию». Потом идиотски стало голосовать — «с к.д.» или «без». И решило — «без». После этого внезапно громадным большинством все отменило. И, наконец, решило не разъезжаться «пока чего-нибудь не решит».

Сидит... в количестве 1700 человек, абсолютно глупо и зверски.

И Керенский сидит... ждет. Правительства нет.»

21 сентября. Четверг.

«Никаких «полномочий» Керенский и не думал «складывать». Изобретают теперь «предпарламент» и чтобы Пр-во (будущее) перед ним отвечало. Занятия для предпарламента готово одно (других не намечается): свергать правительства. Керенский согласен.

Большевики, напротив, ни с чем не согласны. Ушли из заседания.

Предрекают скорую резню. И серьезную. Конечно! Очень серьезную.

На улице тьма, почти одинаковая и днем и ночью. Склизь.»

30 сентября. Суббота.

…«Сегодня немцы сделали десант на Эзеле-Даго. В стране нарастающая анархия.

Позорное Демократическое Совещание своим очередным позором и кончилось. На днях откроется этот «предпарламент» — водевиль для разъезда.

«Дохлая» правительственная коалиция всем одинаково претит.»…

Сохранившие остаток разума и зрения видят, как все это кончится.

Все — вплоть до «Дня» — грезят о штыке («да будет он благословен»), но — поздно! поздно! Говорится: «пуля — дура, штык — молодец»; и вот, опоздали мы со штыком, дождемся мы «пули-дуры».

Керенский продолжает падение, а большевики уже бесповоротно овладели Советами. Троцкий — председатель.

Когда именно будет резня, пальба, восстание, погром в Петербурге — еще не определено. Будет.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Предпарламент» остался лишь в качестве совещательного учреждения, чем-то вроде Земских Соборов при самодержавии (по формуле «правительству — сила власти, земле — сила мнения»). Он даже не получил права запросов. …

Правительство опубликовало, как свою, платформу, выработанную Демократическим Совещанием, но после ретушировки, которая делала ее шагом назад сравнительно с платформами, уже публиковавшимися во всеобщее сведение от имени предыдущих составов Временного Правительства.

В заседании Ц.К. ПСР 17-го сентября, очень немноголюдном, из 7 человек, был заслушан формальный протест Веденяпина против действий Авксентьева и Гоца, нарушивших свои обязанности по отношению к Ц. К. По их требованию было созвано экстренное собрание Ц. К. по вопросу о том, какую общеполитическую резолюцию об организации власти проводить на заседании с.-р. фракции Демократического Совещания.

Правительство опубликовало, как свою, платформу, выработанную Демократическим Совещанием, но после ретушировки, которая делала ее шагом назад сравнительно с платформами, уже публиковавшимися во всеобщее сведение от имени предыдущих составов Временного Правительства.

В заседании Ц. К. ПСР 17-го сентября, очень немноголюдном, из 7 человек, был заслушан формальный протест Веденяпина против действий Авксентьева и Гоца, нарушивших свои обязанности по отношению к Ц. К. По их требованию было созвано экстренное собрание Ц. К. по вопросу о том, какую общеполитическую резолюцию об организации власти проводить на заседании с.-р. фракции Демократического Совещания.»

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. «После выступления ген. Корнилова уже не могло быть речи об единении власти со «всеми организованными силами страны». Участие в деле Корнилова или даже сочувствие ему, связанное с осуждением тактики Временного Правительства, откидывало в сторону «цензовые элементы», — по крайней мере на время. Вместе с тем потребность опереться на организованное общественное мнение не только не исчезло, а усилилось. Требовал своего разрешения и очередной правительственный кризис, вызванный выходом из правительства министров-кадетов. Так возникла мысль о созыве Демократического совещания — без «цензовых элементов».

Оно собралось в Александрийском театре в Петрограде и заседало целую неделю, от 14 по 22 сентября. Опять собралось множество народу — до 1.600 делегатов от левых партий и организаций, представленных на Государственном Совещании в Москве. Опять были произнесены длиннейшие речи теми же и новыми ораторами. Слова лились неудержимым потоком, но за ними не просвечивала воля к действиям. Большевики в этом совещании приняли участие, и схватка Церетели с Троцким была самым ярким моментом в затянувшемся словопрении. Церетели, как всегда, был красноречив и благороден. Поймав Троцкого на передержке, Церетели бросил ставшую исторической сентенцию: «Когда имеешь дело с большевиками, надо запастись нотариусом и двумя писцами». Но из ораторской схватки демократического Пересвета с большевистским Челибеем победителем вышел всё же последний. И не только потому, что тот не стеснялся в посулах и большевистская клика неистово поддерживала своего лидера. Но и потому, что Троцкий мастерски владел словом, а в данном случае был и в ударе.

Основным вопросом было разрешение правительственного кризиса — образовать новое правительство с участием «цензовых элементов», то есть с к. д. или без них. Разногласия проходили не только между отдельными партиями, но и внутри некоторых из них. У нас левые эс-эры, у меньшевиков интернационалисты с Мартовым во главе были за однородное социалистическое правительство. Победили их противники, стоявшие за коалицию с «буржуазией». Но левые тотчас же отыгрались. Они внесли поправку: «За пределами коалиции остается партия народной свободы». Большинство поправку одобрило, сводя тем самым практически на нет свое первоначальное решение. А при голосовании резолюции в целом она собрала всего 183 голоса, против нее высказалось 813, воздержалось 80. Восьмидневные труды пошли насмарку. Совещание оказалось без решения. Проблема власти продолжала висеть в воздухе. Удовлетворение могли получить лишь крайние фланги — правые, которых не пустили на совещание, и большевики.» …

«В помощь правительству Демократическое совещание постановило создать Временный Совет Республики, которая была провозглашена в корниловские дни. И 2-го октября появился декрет, которым правительство приглашало принять участие в Совете Республики, прозванном Предпарламентом, 555 лиц — «по представлению общественных организаций». «Цензовым элементам» отводилось, примерно, третье место. До выборов в Учредительное Собрание оставалось всего шесть недель, и Предпарламенту надлежало быть лишь совещательным органом при Временном Правительстве, которое нуждалось в опоре на морально-политический авторитет организованного общественного мнения.»

Из воспоминаний меньшевика В.С. Войтинского. «Демократическое совещание открылось 14 сентября. Накануне начались фракционные совещания. В меньшевистской фракции шли страстные споры: борьба велась здесь между тремя платформами, представителями которых выступали Мартов, Церетели и Потресов». …

«Впечатление разброда усилилось, когда после докладов начались прения. Каждый оратор, заявив о своем согласии — в общем и целом — с таким-то докладчиком, вслед за тем вступал в полемику с ним. К концу совещания оказалось, что среди меньшевиков имеется уже не три течения, а пять или шесть. Кто-то пытался формулировать наметившиеся точки зрения, но безуспешно. Столь же безуспешной осталась попытка выяснить точное число обнаружившихся на совещании различных взглядов». …

«Не лучше обстояло дело и во фракции социалистов-революционеров: и там разброд взглядов, дробление голосов, неожиданные голосования, противоречивые решения. Совещание разбилось на «курии» — по представленным на нем организациям и учреждениям. Я попал в «военную курию» и в качестве ее представителя вошел в президиум». …

«Представительство Советов, профессиональных союзов и рабочих кооперативов образовало левый фланг совещания.

Здесь господствовали большевики, совершенно заслонявшие собою интернационалистов-меньшевиков и левых эсеров. На правом фланге совещания, вместе с представителями крестьян, сидели новые для советских кругов люди — кооператоры и представители земств и городов. Среди них преобладали сторонники коалиции и притом — коалиции непременно с кадетами. Национальные фракции колебались между обоими флангами, но больше склонялись влево — выступала на сцену новая разновидность большевизма, большевизм национальный». …

«Все чувствовали, что дело не в случайностях голосования, не в том, что президиум неудачно поставил вопрос или голосовавшие не сумели выразить свою волю — дело в том, что единой воли у совещания нет, как нет ее у демократии. И, сознавая это, все же искали словесной формулы, которая могла бы сгладить разногласия, сплотить большинство съезда, наметить хоть какой-нибудь выход из тупика.

В этой обстановке и всплыла идея «предпарламента» — идея, которая еще до совещания носилась в демократических кругах, но которой раньше не придавалось большого значения». …

«22-го совещание закрылось».

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «Свобода» при Керенском торжествовала вовсю и он очень гордился этим.

Соблазненный тем, что именно ленинцы на первых порах не только не препятствовали ему забираться на вершину власти, но даже всячески этому способствовали, он самоуверенно лез все выше по стволу вновь насажденного «государственного древа». При этом он еще спешил тщательно обрубать за собою все попутные ветки, по которым взбирался, чтобы не вздумал с ним кто-нибудь конкурировать. Со слепым рвением честолюбивой белки, взращенной в партийно-замкнутом колесе, Керенский карабкался все выше и выше.

Вот он уже не министр юстиции, где еще мог разбираться кое-как; он уже и военный и морской министр; он и главнокомандующий и председатель Временного Правительства (князь Львов от черновского угара едва не задохнулся и дольше выдержать не мог) он уже в Зимнем дворце и, не сегодня, завтра, — всемогущий диктатор.

Говорят, что на предпарламентском собрании в Москве он уже стал заговариваться: хотел сказать «Россия», а сказал — «Держава Наша».

Не мудрено, вышка державы российской на головокружительной над землею высоте, а он уцепился уже за самую ее вершину. С этой вышки полчища преданные незаменимому Корнилову, надеявшемуся еще спасти Россию, привиделись ему лишь кошмарной угрозой его бредовому величию. Партийному ставленнику слишком сладко спалось на царской кровати.

А в то время Ленин, лишь своею мефистофельскою усмешкою считался с платоническим приказом о своем аресте, благополучно отсиживаясь в Кронштадте. Он продолжал делать свои шахматные, замысловатые ходы и они были верны. Арестовали не его Ленина, а генерала Корнилова, которого он только и мог опасаться.

Этого момента ленинцы только и ждали.

Теперь они могли действовать открыто.

Им оставалось только тряхнуть «державное древо», стараниями самого Керенского превратившееся в голую мачту, чтобы честолюбивый лилипут, уцепившийся за ее вершину, шлепнулся на землю, распластавшись на ней, со всего размаха, как тряпичная кукла.

Тряпичная, к личному своему благополучию.

Из более ценного материала и кукла разбилась бы вдребезги, без остатка.

Характерно, что не один Керенский, обладавший лишь ограниченным, узко-партийным кругозором, но и более его образованные главари и лидеры кадетской партии так попались впросак, и уже только после большевистской экзекуции поняли то, что обязаны были понимать ранее, чем устремляться на публичную политическую арену и революционирование страны.» …

«Уже в качестве министра юстиции он повинен в тяжком бездействии власти, когда тонеры большевизма еще сами давались ему в руки, как наемные агенты и ставленники воющей с нами Германии. Когда же, добравшись до главнокомандующего и председателя Временного Правительства, он помешал генералу Корнилову исполнить свой патриотический долг, с решительным ударом по анархии, он прочитал себе отходную.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Зензинова. «Сильный толчок развитию большевизма дало … выступление генерала Корнилова 26 августа против Временного Правительства. Им очень умело воспользовались большевики, уверив массы, что Временное Правительство слишком слабо против подобных выступлений справа и что при Временном Правительстве революция в опасности, т. к. власть находится в слишком слабых руках. "Революция укрепится тогда, ( утверждали большевики, ( когда вся власть перейдет в руки пролетариата, когда вся правительственная власть будет принадлежать Советам Рабочих Депутатов".

Под этим именно лозунгом и был произведен в Петрограде и ряде других городов партией большевиков переворот 25 октября 1917 года. Власть Временного Правительства была свергнута и оказалась в руках партии большевиков, так как все другие политические партии, представленные в Советах Рабочих Депутатов, уклонились от того, чтоб разделить захваченную большевиками власть. Таким образом вместо коалиционной власти Временного Правительства, в котором участвовали представители всех политических партий и течений, во главе государства встала партийная власть, власть партии большевиков. Тем самым большевики вдребезги разбили основные принципы демократии, которыми всегда руководилась русская революция.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 8 октября. Воскресенье. Кр. Дача. «Керенский настоял, чтобы Пр-во уезжало в Москву. И с «Предпарламентом», который, под именем «Совета Российской Республики», вчера открылся в Мариинском Дворце. (Я и не написала, что у нас объявлено: пусть Россия называется республикой. Ну что ж, «пусть называется». Никого «слово» не утешило, ровно ничего не изменило).

Открытие нового места для говорения было кислое. Председатель — Авксентьев. Внедрили туда и к.-д., и «цензовые элементы». На первом же заседании Троцкий, с пособниками, устроил базарный скандал, после которого большевики, с угрозами, ушли. (Это их теперешняя тактика везде).

А «Совет Р.» — тоже разошелся, до вторника. И то барские языки устали.

Внешнее положение — самое угрожающее. Весь Рижский залив взят, с островами. Но вряд ли до весны немцы и при теперешнем положении двинутся на Петербург.

Или, разве, если Керенский отъездом пр-ва ускорит дело. Отдаст Петербург сначала на бойню большевистскую, а потом и немцам. Уж очень хочется ему улепетнуть от своих августовских «спасителей». Еще выпустят ли? Они уже начали возмущаться.

Будет у нас, наконец, чистая «Петроградская» республика, сама себе голова анархическая.

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенского. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — то в падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят. Жить становится невмоготу.»

19 октября. Четв. (давно Спб).

«Резких изменений пока еще нет. Предпарламент на днях оскандалился, вроде Дем. Сов.: не мог вынести резолюцию по обороне. …

Вот уже две недели, как большевики, отъединившись от всех других партий (их опора — темные стада гарнизона, матросов и всяких отшибленных людей, плюс — анархисты и погромщики просто), — держат город в трепете, обещая генеральное выступление, погром для цели: «вся власть советам» (т.е. большевикам).

Назначили самовольно съезд советов, сначала на 20-е, когда и объявили, было, знаменитое выступление, но затем отложили и то, и другое, — на 25 октября. Ленин каждодневно в «Рабочем Пути» (б. «Правда»), совершенно открыто, наставляет на этот погром, утверждая его, как дело решенное. Газеты спешат сообщить, что Пр-во «собирается» его арестовать.» …

Из воспоминаний социалиста-революционера М.В. Вишняка. Как ни жгучи были вопросы об обороне и внешней политике, непосредственная угроза в эти дни нависла с другой стороны. Уже 10-го октября большевики вызывающе открыто создали свой Военно-революционный комитет для овладения властью. Тогда же было избрано первое большевистское Политбюро — из семи человек в составе Ленина, Сталина и пяти других, признанных позднее самими большевиками «врагами народа». Большевики были уже не у ворот, а в воротах, а глава правительства оптимистически заверял членов Предпарламента 13-го октября, что «никаких оснований для паники не должно быть: всякая попытка, если бы она была, противопоставить воле большинства и Временного Правительства насилие меньшинства встретит достаточное противодействие». Можно было предполагать, что эти слова свидетельствуют о хладнокровной решимости осуществить разработанный план. Увы, это было не так.

К решительным мерам правительство приступило лишь 23-го октября, когда было уже слишком поздно. Однако, и в это время в правительстве не было согласия.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Чернова. «Заслушав доклад А. Гоца о переговорах с Временным Правительством, Центральный Комитет ПСР 24 сентября семью голосами при семи воздержавшихся согласился, что «Авксентьев, Гоц и Руднев выполнили поручение, данное им Демократическим Совещанием».

С этого времени пишущий эти строки систематически отходит как от работы в Предпарламенте, который считает учреждением безвластным и ненужным, так и в самом Ц. К., где предоставляет новому большинству без помехи проводить свой «новый курс», неся всецело ответственность за него и за его результаты перед партией. 2-го октября я получил месячный отпуск «для объезда России» и непосредственного общения с массами, от которых, на мой взгляд, Ц. К. совершенно оторвался.

В эти дни на меня частным порядком было оказано большое давление с целью склонить меня отложить свой отъезд, по крайней мере, до сакраментального дня 22 октября, когда весь Петербург ждал попытки большевиков захватить власть. Мне указывали, что мой отъезд почти накануне этого дня будет понят, как не солидарность с противящимися перевороту антибольшевистскими силами. Скрепя сердце, я согласился отложить отъезд, но с тем, что это будет последний раз. 22-ое октября прошло мирно. Создалось впечатление, что большевики будут дожидаться если не Учредительного Собрания, то, по крайней мере, 2-го съезда Советов, на котором они, рассчитывая на сильную «левую сецессию» в рядах с.-р. и с.-д. меньшевиков, надеются получить большинство.

22-го вечером я покинул Петроград и после успешных выступлений в казармах войск Московского гарнизона поехал на съезд крестьянских секций Западного фронта в Минск, куда меня призывали партийные товарищи, опасавшиеся на этом съезде «засилия» большевистских и союзных с ними элементов.

Через три дня после моего отъезда началось большевистское восстание.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Русская катастрофа была, конечно, предопределена географией и историей России. Но поскольку и личные факторы сыграли свою роль в этой катастрофе, ни один класс или слой русского народа не без греха, не без вины. И не для бесплодного самобичевания, а в порядке простого установления исторически бесспорного факта, надо признать, что и демократия — буржуазная и социалистическая — за время революции совершила не одну ошибку — иногда ошибки хуже преступлений — перед российской государственностью, перед отдельными слоями русского народа, перед собой.»

Из воспоминаний меньшевика В.С. Войтинского. «7 октября открылся «предпарламент» — и в тот же день большевики, в знак отказа от сотрудничества с буржуазными партиями, вышли из его состава. В Петрограде создалось следующее положение: Смольный против Мариинского дворца; на одной стороне Совет рабочих и солдатских депутатов, уже превратившийся в послушное орудие большевистского ЦК, на другой стороне — раздираемый спорами, сплетенный из взаимоисключающих друг друга элементов, бессильный, беспомощный Временный совет Российской республики (предпарламент); «вокруг Смольного — наэлектризованная рабочая толпа и гарнизон, вокруг Мариинского дворца — пустота всеобщего равнодушия, недоверия». …

«18 октября «предпарламент» пытался выработать «формулу» своего отношения к войне, но безуспешно — ни одна резолюция не собрала большинства голосов. Оставалась, впрочем, надежда, что подходящая «формула» будет найдена в дальнейших прениях по внешней политике».

Из воспоминаний социалиста-революционера М. Вишняка о Предпарламенте. «Большевики не повторили ошибки, которую они допустили, по мнению Ленина, участвуя в Демократическом совещании. То, что Ленин рекомендовал сделать в отношении к последнему, они проделали с Предпарламентом. На первом же заседании Троцкий от имени большевиков огласил свою декларацию о том, что «с этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы не имеем ничего общего», и удалился со всей своей компанией.

Предпарламент организовался как настоящий парламент, и технически работа была налажена превосходно. Рядом с президиумом появился совет старейшин — из представителей от всех входивших в Предпарламент фракций, групп и организаций. Рядом с общим собранием возникли комиссии, множество комиссий: по наказу, обороне, внешней политике, по «укреплению республиканского строя и борьбе с анархией» — об «анархии» говорилось, чтобы не говорить о большевизме, — целых четыре экономических комиссии. Голосование часто производилось по древнеримскому образцу: pedibus in sententiam ire — голосование путем выхода в двери.

Всё это было не так плохо, если бы соответствовало объективным условиям: тому, что творилось за стенами Мариинского дворца. Вопреки первоначальному своему назначению Совет Республики из органа совещательного незаметно превратился в орган контролирующий и как бы направляющий правительственные действия. Это превращение постепенно укрепилось в сознании членов Предпарламента и, что было несравненно пагубнее, в сознании членов правительства. Это ускорило финал Предпарламента, Временного Правительства и — Февраля».

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «Как ни постыдно признаться в этом, но приходится признать, что разыгравшаяся не вовремя, антипатриотическая революция наша, явившаяся результатом многосторонних своекорыстных побуждений, к тому же и нечистоплотная.

И Керенский, в этом отношении стоит передо мною мучительной загадкой.

Думаю, однако, что в этом, по крайней мере, он чист. Деньги на революцию плыли не от одних противников и, во всяком случае, не к нему лично. «Собрать революционные силы», т. е. организовать планомерный подкуп или даже наладить интенсивную пропаганду среди темных элементов в войске Керенский едва ли бы мог уже в силу того, что его «политическая неблагонадежность» была слишком на виду, и его подпольная миссия была бы обнаружена. И революционировал он, главным образом, интеллигентные круги и Государственную Думу, слепую, но не продажную, и не был продажен сам.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Беда была в том, что в то время в России вообще власти не было. Ею никто не обладал. Формально Совет того времени не столько претендовал на государственную власть, сколько ревновал правительство и соперничал с ним в обладании моральным авторитетом. Совет относился недоверчиво к личному составу правительства. Это недоверие питалось биографией большинства членов правительства, бывших врагами революции и неожиданно очутившихся на ее гребне. Оно укреплялось стремлениями с их стороны сохранить или отсрочить упразднение монархической формы правления в России, попыткой сохранить прежние, «старорежимные» цели войны (Константинополь), оставить незыблемым централистически-унитарное строение российской империи, замедлить преобразование ее социального строя.»

Из дневников поэтессы Зинаиды Гиппиус. 24 октября. Вторник.

«Ничего в ту ночь и на следующий день не произошло. Сегодня, после все усиливающихся угроз и самого напряженного состояния города… положение следующее.

Большевики со вчерашнего дня внедрились в Штаб, сделав «военно-революционный комитет», без подписи которого «все военные приказания недействительны». (Тихая сапа!).

Сегодня несчастный Керенский выступал в Предпарламенте с речью, где говорил, что все попытки и средства уладить конфликт исчерпаны (а до сих пор все уговаривал!) и что он просит у Совета санкции для решительных мер и вообще поддержки Пр-ва. Нашел у кого просить и когда!

Имел очередные рукоплескания, а затем... началась тягучая, преступная болтовня до вечера, все «вырабатывали» разные резолюции; кончилось, как всегда, полуничем, левая часть (не большевики, большевики давно ушли, а вот эти полу-большевики) — пятью голосами победила, и резолюция такая, что Предпарламент поддерживает Пр-во при условиях: земля — земельным комитетам, активная политика мира и создание какого-то «комитета спасения».

Сейчас большевики захватили «Пта» (Пет. Телегр. Аген-ство) и телеграф.

Правительство послало туда броневиков, а броневики перешли к большевикам, жадно братаясь. На Невском сейчас стрельба.

Словом, готовится «социальный переворот», самый темный, идиотический и грязный, какой только будет в истории. И ждать его нужно с часу на час.»

Из размышлений публициста, «охотника за провокаторами», В.Л. Бурцева. «…Я хочу напомнить о том, что всегда лежало в основе деятельности большевиков, с чего начались их успехи и без чего они никогда не совершили бы своего октябрьского переворота.

Я говорю о том, что в основе всей деятельности большевиков всегда лежало совершенно откровенное и сознательное предательство России.

Свое предательство России большевики начали еще за границей — до войны. Предавать Россию они продолжали и во время войны — сначала за границей, а потом в Петрограде — после революции — все время, до своего октябрьского переворота. Предателями России они были — и, б. м., больше, чем когда-нибудь раньше — и потом, когда захватили власть в свои руки. Да, они никогда не были нe-предателями.»

Из воспоминаний адвоката, председателя Совета Присяжных Поверенных Н.П. Карабчевского. «А много ли действительно обаятельного и грозного проявили наши, заранее к этому готовившиеся, «политические деятели», — это показала нам «великая революция» на первых же порах.

Грозным оказался, в конце концов, один большевизм, вобравший в себя все бессознательное, взбаламученное разочарованием в силе и престиже царской власти. Не будь этой психологической черты в успехе большевизма, одними теоретическими своими построениями, он не завоевал бы себе много адептов в России.

Но, схема: «Чем хуже, тем лучше»! — всегда одуряющей отравой, любовно льнула к русской душе в минуты отчаяния и беспомощной растерянности.

Что же вызвало и это отчаяние и эту растерянность? Откуда кровавая дисциплина власти у большевиков? Откуда их сила двигать свои полчища тогда, когда их не могли сдвинуть с места никакие потуги первых деятелей революции? Откуда явное бессилие революции в том виде, как она всегда снилась русской интеллигенции, и как она планировалась осуществиться?

Ответ ясен: потому, что она была не только не нужна, но вредна и в высшей степени опасна для России, в ту минуту, когда разыгралась.

Она явилась сочетанием внешних вражеских усилий и слепорожденного самомнения нашей интеллигенции. Большевизм, со всеми своими бурными излишествами, логический вывод из нее, и жестокий, кровавый урок истории.»

Из воспоминаний социалиста-революционера В.М. Зензинова. «Антидемократический характер большевистского переворота выступил еще ярче, благодаря всей политической обстановке, в которой он произошел.

Переворот произошел 25 октября, а между 1 и 14 ноября должны были во всей стране произойти выборы во Всероссийское Учредительное Собрание ( должна была, наконец, осуществиться мечта всех революционных поколений России. Самое открытие Учредительного Собрания должно было произойти 27 ноября, причем закон о выборах в Учредительное Собрание был самым демократическим, какой до сих пор знал мир. И, действительно, состоявшиеся в свое время выборы дали небывалые результаты ( в выборах приняли участие свыше 36 миллионов избирателей, из 703 депутатов 639 принадлежали к социалистическим партиям и, следовательно, Учредительное Собрание было бы самым демократическим парламентом, какой когда-либо знала мировая история. И большевики совершают свой преступный переворот, окончательно погубивший русскую революцию, за неделю до всенародных выборов, за месяц до открытия самого Учредительного Собрания...

С момента октябрьского переворота начинается в русской революции ожесточенная гражданская война между партиями, окончательно разложившая революцию и не окончившаяся до сих пор.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Политическая идеология и приемы управления октябрьского периода русской революции качественно отличны от периода ему предшествовавшего. Даже самые пристрастные противники Февраля не решатся его упрекать в склонности отстаивать власть теми методами, к которым прибегал Октябрь. За отказ от этих методов особенно часто и упрекают Февраль. Здесь один из перерывов в ходе революции. Ибо в прямую противоположность Октябрю Февраль предпочел быть гильотинированным,— лишь бы не гильотинировать. Это можно считать непростительной ошибкой, но это так. В этом Февраль как бы следовал завету Дантона.» …

«Февраль объясняется двумя, роковыми для русской истории и государственности, просрочками: запоздалой и неполной ликвидацией крепостного права и пересрочками в ликвидации самодержавной формы правления. И экономическая отсталость России, и культурная неразвитость масс, их «пассивность» и «анархизм», оторванность от народа интеллигенции, ее «нигилизм» и «марксизм», неустойчивость классовых делений и отсутствие национального, общегражданского сознания, и тысяча и одна других, больших и малых «причин» и обстоятельств, отягчивших ход русской революции, — все они находят свое объяснение в затянувшейся оттяжке экономического и политического раскрепощения России.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Как это ни парадоксально по форме, но именно отсутствие средних классов, «устраивавших» победоносные революции в других странах, послужило одной из причин русской революции. Оно же в значительной мере вызвало и ее срыв и крушение. Русское «третье сословие» не выполнило той исторической миссии по устранению абсолютизма, которая повсеместно выпадала на долю этого «сословия» в других странах. Оно не только было «ничем» в дореволюционной самодержавной России. Оно и не пыталось стать «всем» и во время революции. У него не оказалось ни силы, ни веры ни в себя, ни в свое будущее. И неблагодарную и трудную повинность по уборке и сноске авгиевых конюшен русского абсолютизма пришлось нести, в числе других повинностей, четвертому сословию, — веками вне культуры и государственного сознания пребывавшему, темному, забитому и к государственному строительству не подготовленному.» …

«Веками держали и приучали трудовые низы к тому, что государственное дело не их дело: дело «низких подданных» и «крещенной собственности» исправно и покорно нести свое тягло, а об их нуждах и нуждах государства своевременно озаботятся специальные о том радетели и Богом данные заступники, царь-батюшка и поставленные от него начальники. И в течение веков пробуждалось, росло и крепло в трудовых низах недоверие к государственным верхам, отталкивание от непомерной тяжести крепостного права, от самовластия и насилия, от лихоимства и самодурства не перестававших «скоблить кожу с народа» властителей. Крестьянское право и христианская правда не умещались в уготованных русским самодержавно-православным государством условиях жизни. И люди убегали от «нормальных» условий жизни в леса, скиты и пещеры, сжигали себя на огне, чтобы спастись от власти антихристов на престоле. Русская революция 17 года в преемственном, не смысловом, порядке является эпилогом не замиравшего за все время царствования Романовых бунташного движения русских трудовых масс.» …

«Только в совершенно условном и аллегорическом смысле можно говорить об особой роли, сыгранной русской интеллигенцией — вооруженной одной лишь словесной «пращей» — в низвержении Голиафа-самодержавия. Задолго до ее появления на исторической авансцене сотрясались устои русской государственности слепым Самсоном, и «мужицкий потоп» уже не один раз заливал и московскую державу, и «северный парадиз». «Внутренние варвары» не ждали своего авангарда, чтобы поднять знамя бунта. Бунташная Россия на полтора века раньше интеллигенции подняла свое знамя в интересах «всей черни», поруганной веры, свободы и своего права в том смысле, как, отталкиваясь от романовской государственности, понимали свободу и право «внутренние варвары». …

«Русская интеллигенция вложилась в эту борьбу полностью, всем сердцем и помышлением своим. Не от «завидующего честолюбия», как принято теперь инсинуировать по адресу русских радикалов, не от социальной «обиды», и не от «глухой злобы» или «слепой ненависти» к носителям власти и владеющим материальными и духовными благами, — поскольку было и это, оно пришло позднее, после победы. Для «русских радикалов» характерна была бескорыстная, зрячая, святая ненависть. Они ничего не искали для себя. Они искали для других, для рабочих, для народа. …

«Царская власть фактически противопоставляла себя народу. Командующие группы противопоставляли себя народу социально и психологически. Трагедия — и проклятие — русской интеллигенции состояли в том, что она борьбой против самодержавия вынуждалась и идеологически противополагать царю — страну, государству — общество, власти — народ. Недоверчивое и враждебное отношение к власти и государству стало традиционным для русской интеллигенции. Почти столь же традиционными стали и «пораженческие» настроения среди интеллигенции. В этом отношении западники столь же характерны, как и славянофилы, и народники могут занять место в том же ряду, что и русские марксисты и либералы.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Февральская революцию была в известной мере рефлекторным движением русского народа на требования войны и военные неудачи. На тьму и бесправие, и котором держала «свой» народ историческая русская власть; на гнет и отстранение от государственного строительства в течение веков, русский народ ответил революцией в одну из самых критических минут своей истории. Почувствовав неустойчивость чуждой ему власти, он мигом сотряс ее с себя, даже не задумываясь о последствиях, какое такое сотрясение может иметь для него самого и для России.» …

«Февральская революция шла под знаком свободы, — раскрепощения частичного, политического, для одних, раскрепощения всяческого — от войны и гнета национального и социального, по мнению других. Свержение самодержавия, как системы политического деспотизма, — объединило все партии, классы и национальности России. Но совпадение во времени множества задач, в других странах разрешавшихся разновременно, безмерно отягчило русскую революцию и, в конечном счете, сломило ее. Перед российской революцией 17 года стояли те же вопросы, что и перед революциями английской в 17 веке, французской в 18 в. и германской 19-го. И еще один, сверх того, труднейший — вопрос о скорейшей ликвидации войны. Для успешного разрешения этих вопросов, вместе взятых, России была недостаточно развита социально: отдельные классы не были достаточно дифференцированы; народ в целом, поверх классовых противоречий, не был достаточно «интегрирован» общегражданским сознанием и волей. Для разрешения всех вопросов, вместе взятых, революция пришла, может быть, слишком рано. Но для разрешения каждого из них в отдельности и, в частности и в особенности, вопроса о ликвидации самодержавно-сословного строя, революция пришла слишком поздно. И она разделила судьбу всех запоздалых решений. Придя в момент крайнего истощения народных сил, она сделала еще более острыми и чувствительными вопросы и без того острые и чувствительные. За победу, одержанную над революцией Столыпиным в 1906-7 гг.; за пересрочку ее на новые десятилетия, история отплатила затяжным углублением революционного процесса. Русская нация не могла родиться без того и до того, как самодержавие не было упразднено, земля передана трудящимся, национальности освобождены, мир заключен и т. д. Но каждая из этих задач могла быть благополучно разрешена только при наличности здорового национального сознания.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Бескровная и светлая февральская революция могла отталкиваться от кровопролития, но не от целительного переливания крови, необходимого для восстановления обмана и жизнедеятельности рожденной нации. И в самом процессе революции, на ходу, стали переставляться социальные классы и группы. Вместе с перераспределением труда и богатства стали перемещаться центробежные и центростремительные силы государства.

Февральская революция покончила с роковым противопоставлением власти и народа. Народ и власть слились: народ стал властным, власть стала народной. Но прошлое, тяжелая историческая наследственность, продолжала тяготеть и над властью, и над народом. Власть, как власть, продолжала внушать опасение и недоверие, продолжала почитаться злом, синонимом произвола и символом старого порядка. И вышедшая из революции новая власть в руках народа-победителя оставалась бессильной и непрочной. За ней отрицалось право принуждения, утверждалось лишь право моральной проповеди и увещания. Не надолго сумело «четвертое сословие» слить свои интересы с интересами русской государственности и нации. К своей власти народ оказался особенно требовательным. Он слишком долго молчал, чтобы не завопить истошным голосом, когда разверзлись, наконец, его зеницы и уста. И после восьмимесячных борений под обломками рухнувшей державы Романовых оказался придавленным и рвавшийся в течение веков к свободе русский народ.» …

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Февральская революция рождена напряженной волей к жизни, смелой попыткой желающего жить и государственно жизнеспособного народа сделать свою жизнь менее подверженной случайностям и более устойчивой. В этой воле к жизни и свободе, индивидуальной и государственной, и заключается то непреходящее и вечное в Феврале, что не может быть скомпрометировано никакими дефектами эмпирического осуществления или надругательством временно восторжествовавшего Октября.» …

«Длительность февральской революции исчисляют по разному. Одни днями, другие месяцами. Кто датирует конец Февраля апрелем, кто июлем, кто октябрем. Каким бы сроком ее не исчислять, — она без опоры и сопротивления покорила разом все сердца и умы. От окопного Михрютки и до вел. кн. Михаила, в «пользу» которого отказался от «своего» престола царь, — все и вся склонились пред неотвратимой и пленительной силой «гласа божьего»... И этот факт не погасим никаким временем и сроками, никакими последующими во времени более длительными событиями.»

Из размышлений социалиста-революционера М. Вишняка, автора книги Два пути (Февраль и Октябрь). – (Париж, 1931. 586 с.): «Сколь ни трагично нынешнее положение России, сколь ни безраздельно торжество и «блаженство» нынешних ее господ, нельзя все же не видеть выхода и просвета. За кручами и буераками, трясинами и провалами нельзя не видеть столбовой дороги русской истории. Эта столбовая дорога проложена в феврале 17 года. Возврат именно на эту дорогу неминуем. Это не будет, конечно, возвратом к эмпирическому февралю 17 года. Тот февраль, благословенный — всеми благословлявшийся и доселе, по выражению кн. Е. Трубецкого, никогда на свете не бывший, — конечно, неповторим и не восстановим. Но живет и пребудет, пока будет жить Россия, идея Февраля, его метаисторическая сущность: Россия, преображенная Февралем в нацию.»

Список использованной литературы и источников:

Блок А. Последние дни императорской власти по неизданным документам Петербург: Алконост, 1921.

Бурцев В.Л. Юбилей предателей и убийц (1917-1927). PARIS. Rapid-Imprimerie, 12, rue Royer Collard. Октябрь 1927 г.

Вишняк М. Два пути (Февраль и Октябрь). - Париж, 1931. 586 с.

Вишняк М. Дань прошлому Нью-Йорк. Издательство имени Чехова. 1954.

Владимир Зензинов Из жизни революционера. - Париж, 1919. 119 с.

Войтинский В.1917. Год побед и поражений Chalidze Publications. 1990

Гиппиус З. Дневники. (синяя книга).1914-1919. Тбилиси, «Мерани». 1991.

Н. Карабчевский. Что глаза мои видели. Т. II. Революция и Россия. Изд. Ольги Дьяковой и Ко. Берлин. 1921.

Милюков П.Н. Воспоминания (1859-1917). Т. 2. Н.-Й. Изд. имени Чехова. 1955.

Олицкая Е. Мои воспоминания. Франкфурт-на-Майне. 1971. Т. 1.

Хитун Сергей Е. Дворянские поросята. Сакраменто. Калифорния. 1974.

Чернов В.М. Перед бурей. Воспоминания. Н.-Й. Издательство имени Чехова. 1953.

Данный материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен некоммерческой организацией, выполняющей функции иностранного агента, либо касается деятельности такой организации (по смыслу п. 6 ст. 2 и п. 1 ст. 24 Федерального закона от 12.01.1996 № 7-ФЗ).

Государство обязывает нас называться иностранными агентами, при этом мы уверены, что наша работа по сохранению памяти о жертвах советского террора и защите прав и свобод человека выполняется в интересах России и ее народов.

Поддержать работу «Мемориала» вы можете через donate.memo.ru.