А.Ю. Морозова

Формы сопротивления политзаключенных социалистов в советских тюрьмах и лагерях в 1920-е годы

Сопротивление в тюрьмах и лагерях было для политзаключенных продолжением в условиях неволи той борьбы, которую они вели на воле. Сопротивление это имело двоякий характер: с одной стороны – и это главное – велась борьба за сохранение своего человеческого достоинства, внутренней свободы и создание, пусть крохотного, пространства свободы в несвободе. С другой – это была борьба за улучшение условий существования, за возможность не просто выжить, но и сохранить себя как личность, сберечь свои силы для дальнейшей борьбы.

Тюремное сопротивление было неразрывно связано с борьбой за политрежим, который и позволял сохранить человеческое достоинство и создать пространство свободы в несвободе. Говоря о политрежиме, необходимо отметить, что законодательно он никогда не существовал, он был всегда «здесь и сейчас», т.е. в данном конкретном месте – тюрьме, политизоляторе, лагере – и являлся результатом ожесточенной борьбы заключенных с их тюремщиками и властями в целом. В своем предсмертном письме, написанном накануне неудавшейся попытки самоубийства, осужденная по процессу 1922 г. эсерка Елена Иванова отмечала: «Поставив себе ту же цель [что и царское самодержавие] — уничтожение социалистов и не смея делать это открыто, советская власть старается придать своей каторге приличный вид. Давая на бумаге кой-что, на деле лишают всего; а за то, что мы имеем, мы заплатили страшной ценой»¹.

Конкретные требования политзаключенных, прибегавших к той или иной форме сопротивления, были весьма разнообразны, но в целом могут быть сведены к следующим:

- освобождение свое и своих близких;

- объявление приговора;

- установление и соблюдение политрежима;

- улучшение условий содержания;

- прекращение репрессий против социалистов как незаконных и вызванных лишь чувством мести со стороны большевиков.

Мы можем выделить следующие формы сопротивления политзаключенных:

- личные и коллективные письменные и устные протесты и обращения в государственные органы, прокуратуру, органы ЧК-ГПУ-ОГПУ разных уровней, в Политический Красный Крест и Комитет помощи политзаключенным;

- отказ (как одним заключенным, так и коллективом в целом по договоренности) выполнять требования тюремной администрации, требовавшей того, что политзаключенные считали для себя недопустимым;

- голодовка (одиночная и групповая);

- обструкция;

- самоубийство (в том числе самосожжение).

Как правило, обращения в Президиум ВЦИК (с посылкой копии в Коллегию ОГПУ) подавались группой заключенных определенной партийной принадлежности или от их имени старостой политзаключенных (или несколькими старостами от имени своих партийных фракций). Эти обращения имели двоякую цель: с одной стороны довести до сведения высшего государственного органа информацию о положении политзаключенных, с другой – апеллировать к общественному мнению. Потому при наличии в них конкретных жалоб и требований стилистически они близки к партийной публицистике и агитационной литературе. Иногда на этот агитационный аспект прямо указывалось в тексте обращения.

В своем обращении во ВЦИК (копия в ГПУ и Красный крест) группа эсеров, увезенных в апреле 1922 г. из Внутренней тюрьмы в «Ярославский дом лишения свободы» (б. каторжный централ), протестуя против перевода их в провинциальную тюрьму с жестким режимом (голодный паек, отсутствие свиданий, угрозы стрельбы по окнам) без предъявления какого-либо конкретного обвинения, писала:

«Мы менее всего, конечно, думаем искать законности у ВЦИК. Мы слишком хорошо знаем, что описанный нами факт является лишь одним из звеньев в бесконечной цепи правонарушений, насилий и издевательств, практикуемых с ведома и санкции ВЦИК подчиненными ему органами политического сыска. И если мы обращаем настоящее наше заявление высшему органу государственного управления, то лишь для того, чтобы указать рабочему классу на тех, кто несет всю полноту ответственности за учиненное над нами очередное насилие»².

А на рукописной копии обращения во ВЦИК, написанного «по поручению 19 С.-Р., МПСР³, С-Д и беспартийных заключенных в Ярославском политическом изоляторе старостой с.-р. Г.Качоровским» 26 сентября 1922 г., была его рукой сделана приписка: «Просьба к т.т. с.-р. и с.-д. огласить этот документ в заграничной прессе»⁴.

Обращения к чекистскому руководству, как правило, лишены агитационной патетики и носят более «деловой» характер (например, заявление в Президиум ГПУ политических заключенных Пертоминского лагеря в январе 1923 г., в котором обстоятельно описываются тяжелые условия заключения и содержится требование, прежде всего, «выдачи пайка, соответствующего условиям заключения на севере, и предоставления самостоятельной кухни, предоставления более удобного для жилья помещения и освещения его»)⁵.

Отказ выполнять требования администрации обычно носил мирный характер, но в случае обострения ситуации со стороны тюремной администрации мог принимать и жесткие формы. Такой отказ мог быть как коллективным, так и индивидуальным.

Яркий пример того, как группа политзаключенных, привезенных в только что созданный Верхне-Уральский политизолятор, последовательным отказом от требований администрации сумела добиться признания политрежима, описан в воспоминаниях Е.Л.Олицкой.

Стоять на своем, избегая при этом конфликтов, было решено на последней этапной ночевке. Требования при этом были сформулированы следующие: «Размещение зэков по камерам должно быть согласовано администрацией тюрьмы со старостой. В случае увоза старосты он сам передает старостатство избранному им зэку, о чем уведомляется весь коллектив. Всеми денежными суммами ведает староста и расходуются они по его распоряжению. Зэки не вступают ни в какие переговоры с администрацией тюрьмы ни по общим, ни по личным вопросам; ни на какие активные выступления зэки не идут, конфликтов с надзором избегают»⁶.

Согласованные действия политзаключенных привели к тому, что тюремное начальство вопреки всем инструкциям вынуждено было принять этап без пофамильной переклички, т.к. зеки попросту отказывались называть себя и отсылали к старосте, которого тюремщики отказывались признавать. В течение нескольких дней политзаключенные сознательно обрекали себя на лишения, требуя признать институт старосты - отказывались получать личные вещи, книги, идти в баню, даже пожертвовали возможностью отправить письма родным и близким, уже месяц не имевшим от них никаких вестей. На четвертый день «неофициально, но фактически староста был признан». Начальник политизолятора начал с ним переговоры «по всем вопросам жизни коллектива»⁷.

Позицию мирного, но последовательного и принципиального сопротивления тюремным правилам мог занимать и один человек, считавший для себя невозможным «обращаться к «ним», как он говорил, с чем бы то ни было». Так поступал видный эсер А.А. Ховрин, в 1932 г. оказавшийся в Суздальском политизоляторе несмотря на то, что давно уже отошел от партийной деятельности.

«Во время обхода камер начальник тюрьмы заставал Ховрина всегда на ногах, но при входе его Ховрин не произносил ни слова. Как-то он долго не получал вестей от жены. …Как бы плохо ему ни было, он никогда не вызывал тюремного врача»⁸.

Несмотря на беспокойство из-за долгого отсутствия писем от жены, он не стал обращаться с запросом к начальству, как советовали ему товарищи. Более того, в преддверии окончания срока, за которым следовала ссылка, когда товарищи, знавшие его состояние здоровья, «стали его уговаривать, упрашивать потребовать спецконвоя, отказаться идти общим этапом, старик был неумолим: «Пусть делают свое дело, я с ними ни о чем говорить не намерен». Оставшийся верным своим принципам, Ховрин умер на этапе, не дойдя до места ссылки⁹.

Наиболее массовое распространение среди радикальных форм борьбы получили голодовки – одиночные и массовые. Опыт политзаключенных с дореволюционным тюремным стажем, неоднократно подтвержденный в советских тюрьмах, говорил о том, что «если не уверен или не можешь идти до конца — лучше не браться»¹⁰.Поэтому «голодать, добиваясь чего-нибудь, можно одной, или когда знаешь других, как самого себя»¹¹. Групповые голодовки имели шанс на успех лишь при наличии сплоченной группы голодающих, заранее договорившихся о том, при каких условиях голодовка может быть прекращена (примеры – развезенная голодовка осужденных 1-й группы по процессу эсеров 1922 г.; голодовка членов Бюро Социал-демократического союза рабочей молодежи, арестованных в ночь с 22 на 23 февраля 1922 г., которые еще при аресте договорились, что если не будут освобождены до 5 марта, объявят голодовку).

Голодовки могли быть успешны и вообще имели смысл только тогда, когда факт отказа заключенного от пищи мог повлиять на позицию тюремной администрации и вышестоящих властей – и потому, что смерть заключенного в результате голодовки была еще все-таки для властей ЧП, и потому, что просочившиеся сквозь тюремные стены сведения о голодовках и о тех требованиях, которые выставляли голодающие, становились известны более или менее широким кругам общественности, в том числе попадали на Запад. Там социалисты могли использовать их для давления на свои правительства, в налаживании отношений с которыми советская власть была кровно заинтересована¹².

Обструкции, будучи исключительно массовой формой протеста, как правило, являлись стихийными, но иногда бывали и организованными. Описание стихийной обструкции, начавшейся в Верхне-Уральском политизоляторе после того, как «по распоряжению ли начальства или по самочинству дежурного, по товарищу, говорившему через окно, был дан выстрел» (к счастью, влетевшая в камеру пуля никого не задела), находим в воспоминаниях Е.Л.Олицкой:

«Мы били в двери камер руками, ногами, крышками от параш. Во всех камерах у окон стояли зэки и перекрикивались. Все коридоры заполнил надзор. Этот грохот продолжался до тех пор, пока не явился начальник для переговоров со старостой, и пока староста по нашим нелегальным каналам не дал нам указание прекратить обструкцию. Начальник заверил старосту, что стрелявший снят с поста и будет подвергнут наказанию»¹³.

А вот левоэсеровская обструкция в Бутырках в ноябре 1919 г. была начата по предварительной договоренности политзаключенных между собой и в соответствии с заранее разработанным планом. Непосредственным поводом к ней послужила попытка администрации накормить узников супом с червивой рыбьей икрой. Около восьми вечера 27 ноября «сигнальная камера стала медленно и тихо подавать стучащие звуки — это был сигнал: ее также начинают поддерживать вторая, третья и т. д.; сигнальная камера мерно усиливает стуки, и они все усиливающейся волной прокатываются дальше и дальше, другие камеры дружно отвечают, сила звуков все растет и растет и, наконец, до­ходит до таких размеров, будто бы все своды здания сей­час рушатся и похоронят все живущее в тюрьме.

Сигнальная камера ослабляет стук, это же делают и другие; наступает мертвая тишина: как-то торжественно и в то же время жутко; все чутко слушают и ждут: нет ли шагов вооруженного отряда; знаем, что отряд будет скоро введен и, может быть, начнутся расстрелы. Смотрим в окна: тихо, темно, видно только тюремные стены, да усиленные патрули, освещенные огромными фонарями; патрули безмолвствуют и стерегут революционеров. Сигнальная камера опять мерно и тихо подает звуки, другие камеры ее поддерживают: звуки опять все усиливаются и доходят до какого-то кошмара, как потом говорили некоторые из надзирателей.

В разгар обструкции быстро открываются двери нашей сигнальной камеры и сюда врывается отряд чрезвычайников во главе с комендантом. «Ни с места, а то стреляем» и делается попытка захватить товарищей, находившихся у дверей: волной бросаются товарищи к дверям и все смешивается, слышны только угрозы и ругательства чрезвычайников; в этот момент беспрерывно мелькали перед на­шими лбами дула заряженных револьверов, но это никого не смущало, в результате все товарищи остались целыми и невредимыми. Подобные же истории были и в других камерах»¹⁴.

Обструкция закончилась без жертв, но ничего не решила, и на следующий день встал вопрос о голодовке с требованием более сносных условий существования.

Самым отчаянным средством борьбы политзаключенных, на которое далеко не каждый человек мог решиться, являлось самоубийство. Решение совершить этот последний шаг, как правило, не было вызвано сиюминутным настроением, о чем свидетельствуют дошедшие до нас предсмертные записки. Кроме того, для практического осуществления задуманного в тюремных условиях требовалась тщательная подготовка, ибо тюремная администрация всегда заботилась о том, чтобы предотвратить такую возможность.

Несмотря на попытки тюремщиков скрыть факты самоубийств и неудавшихся попыток их совершения, известия (или, по крайней мере, слухи) о них разносились очень быстро и имели большой резонанс, как, например, информация о самоубийстве эсера С.В.Морозова в декабре 1923 г.

Хотя его предсмертное письмо было адресовано родным и носило сугубо личный характер, это самоубийство стало последней каплей, заставившей чекистов выступить с инициативой смягчения приговора, вынесенного осужденным по процессу 1922 г. эсерам-цекистам (приговоренные к ВМН были объявлены бессрочными заложниками на случай вооруженных выступлений эсеров против советской власти). Неслучайно в социалистических газетах Морозова сравнивали с Егором Созоновым, который своим самоубийством привлек внимание общественности к невыносимым условиям содержания политических каторжан.

В июле 1926 г., накануне окончания тюремного срока, предприняла попытку самоубийства эсерка Е.А. Иванова, также осужденная по процессу 1922 года. В своем предсмертном письме, обличающем советский режим, который, опасаясь открыто уничтожать своих идейных противников-социалистов, делает это медленно и мучительно в тюремных застенках, она писала: «Единственная форма протеста против издевательств, избиений, расстрелов, как вообще, так меня лично, доступная мне — самоубийство. Голос мертвого звучит громче голоса живых, а голос человека, дважды приговоренного к смертной казни, вечной каторжанки, умирающей накануне „свободы“, прозвучит особенно громко»¹⁵.

Крайней формой самоубийства было самосожжение, к которому прибегали в порыве отчаяния. Так, «тяжесть всех пережитых испытаний и беспросветный ужас поражения [после насильственного вывоза из Бутырок в ночь с 25 на 26 апреля 1921 г. и неудачи 12-дневной коллективной голодовки в Орловской тюрьме] толкнули двух социалисток Егельскую и Суркову кончить жизнь самосожжением. Они подожгли соломенные тюфяки. Пламя быстро распространилось по камере. Своевременно заметили дым надзиратели и вынесли две жертвы в бессознательном состоянии»¹⁶.

В Пертоминском лагере «заключенные анархисты, доведенные до отчаяния бесчеловечным содержанием в этом застенке, после 18-дневной голодовки подожгли себя».¹⁷.

Необходимым условием успешности тюремных протестов был резонанс, отклик общественного мнения, прежде всего западного.

Сведения о положении политзаключенных и об их борьбе, различными способами просачивавшиеся через тюремные стены, использовались оставшимися на свободе партийными активистами для агитации рабочих масс против советского режима, в том числе в листовках и воззваниях.

Попадавшие за пределы Советской России сведения такого рода достаточно регулярно публиковались эмигрантской социалистической прессой, оглашались на съездах и конгрессах международных социалистических и рабочих организаций, а также использовались социалистами-эмигрантами для побуждения западных социалистов к давлению на Советскую Россию.

Огромную роль сыграла международная кампания солидарности и пропагандистская кампания во время процесса эсеров 1922 г. и последовавшего за ним тюремного противостояния осужденных 1-й группы¹⁸.

К середине 30-х годов организованное сопротивление политзаключенных сходит на нет вместе с исчезновением самого политрежима, распылением тюремных социалистических коллективов, ужесточением условий тюремного и лагерного содержания, установлением «железного занавеса» и упрочением власти, которая уже чувствовала себя достаточно уверенной, чтобы не обращать внимания на отдельные факты тюремного сопротивления, и была готова к их жестокому подавлению.

Примечания

¹ Цит. по: Морозов К.Н. Судебный процесс партии социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства. М., 2005. С. 606.

² Международный институт социальной истории. Архив ПСР. 882.

³  Меньшинство партии социалистов-революционеров.

⁴ Hoover Institution Archive. B.Nikolaevsky Collection. Box 9. Folder 1-2.

⁵ ГАРФ. Ф. 8409. Оп. 1. Д. 9. Л. 24.

⁶ Олицкая Е.Л. Мои воспоминания. Т. I. Франкфурт-на-Майне, 1971. С. 290.

⁷ Там же. С. 301.

⁸ Там же. Т. II. С. 140.

⁹ Там же. С. 141.

¹⁰ Гарасева А.М. Я жила в самой бесчеловечной стране… Воспоминания анархистки. М., 1997. С. 133.

¹¹ Олицкая Е.Л. Мои воспоминания. Т. I. С. 259.

¹² Подробнее о голодовках политзаключенных в 1920-30-х гг. см.: Морозова А.Ю. Голодовки политзаключенных в 1920-30-е годы: место в тюремном сопротивлении и опыт классификации Сборник материалов пятой международной научной конференции по истории сталинизма «Жизнь в терроре: Социальные аспекты репрессий». Санкт-Петербург , 20-21 октября 2012 г. (в печати)

¹³ Олицкая Е.Л. Указ. соч. Т. I. С. 303.

¹⁴ Кремль за решеткой. Берлин, 1922. С. 85-86.

¹⁵ Цит. по: Морозов К.Н. Судебный процесс партии социалистов-революционеров. С. 606.

¹⁶ ЧЕ-КА. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий. Берлин, 1922. С. 68.

¹⁷ Обращение в Президиум ВЦИК политзаключенных социалистов в Бутырской тюрьме в апреле 1923 г. (ГАРФ. Ф. 8409. Оп. 1. Д. 9. Л. 169).

¹⁸ Подробнее см.: Морозов К.Н. Судебный процесс партии социалистов-революционеров.

socialist.memo.ru – Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года