главная / о сайте / юбилеи / анонсы / рецензии и полемика / дискуссии / публикуется впервые / интервью / форум
Ненависть и коммунизм
Человек сопечалится человеку, равно
он ему и совеселится.
(Радищев, «О человеке»)
1
Развитие русской общественной мысли и русской литературы шло на основе гуманитарного начала. На этой же основе шло развитие русской революционной мысли и русского революционного движения.
Замечание Достоевского — «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» — можно и следует понимать расширенно: дело не только в том, что русские писатели послегоголевского периода были сторонниками того течения, которое тогда называлось «натуральной школой», а в том (и главным образом — в том), что вся русская литература, а вместе с нею и общественная мысль, была проникнута тревожащим и мучающим гуманным чувством.
Течение русской революционной мысли можно начать вести от Радищева, и тогда нетрудно будет установить почти органическое слияние духа революции и духа гуманизма. Гневный протест Радищева против «зверей алчных» и «пьяниц ненасытных» рождался не злобной ненавистью к этим «зверям» и «пьяницам», а рождался искренним состраданием к их жертвам. При этом важно отметить: сострадание понималось и чувствовалось Радищевым не как следствие лицезрения человеческого горя, а как неотъемлемое свойство человеческой натуры. Сострадание свойственно человеку, и именно эта свойственность была в высокой степени присуща участникам революционного движения.
Если высшей систематической категорией (т. е. категорией в систематике) революции является «тип» — революционер, то несомненно, что «тип» этот следует разбить на два «класса», которые условно можно назвать так: класс «идеалистов» и класс «бесов». Даже если эти два термина-определения не совсем точны и выразительны, необходимость деления основного «типа» революционера на два «класса» несомненна. Крайне ошибочно и опасно «сваливать в одну кучу» все первоначальные и последующие течения русской революционной мысли, не видя (умышленно?) разницы между народниками и марксистами, между социалистами и радикалами. «Бесы» в революционных рядах, конечно, были, но еще Толстой указывал на односторонность Достоевского в изображении им революционной группы Петра Верховенского: «бесы» очерчены выпукло, ярко, убедительно, а «идеалист» Эркель изображен в романе мимоходом, бледно и незаметно. Он не действующее лицо, а только статист.
Тем не менее именно «идеалисты» определяли собою и своими установками течение революционной мысли и революционного движения. А в основе всех их установок лежало гуманитарное начало: любовь «к младшему брату», сострадание к его горестям и страстный порыв к помощи ему. Это сострадание не было абстрактным, «всечеловеческим» и рассудочным, но было оно органическим и направленным на вполне реальный объект: на «униженных и обиженных».
Личным мотивам и эгоистическим побуждениям никогда места не было. Наоборот, высокая способность к самопожертвованию характерна для этих «идеалистов», отдававших тому, что они считали «делом служения народу», не только помыслы и силы, но даже и свою жизнь. Борьба с самодержавием, начиная от декабристов, была вызвана не ненавистью «к тираничеству», как к таковому, но была вызвана любовью к жертвам этого «тираничества». Дети, затравленные собаками по приказу помещика, ужасы рекрутского набора («подобные ужасу казни»), «рабство тощее», «от матерей, отцов отторгнутые дети», «черная неправда в судах», нищета и угнетение, все это не только тревожило сердце: оно возмущало дух отцов в дореформенное время, и невидимые гены перенесли этот возмущенный дух в их сыновей. Конечно, великие реформы изменили жизнь: ужасы остались в пережитом прошлом. Но сохранилось много неизжитого: социальное неравенство, сословные привилегии, податные тяготы, административный произвол, нищета деревни, изнуряющий труд детей на фабриках... «Младший брат» по-прежнему был «тощий, скорбный, весь в пыли», и по-прежнему «хлеб его был черный, дни его были черные».
Конечно, никак не следует преувеличивать и раздувать все отрицательные стороны дореволюционной государственности, но вместе с тем никак не следует их преуменьшать и даже отрицать. К сожалению, было многое в реформированной государственности, что не только не утишало возмущенный дух, но и продолжало питать его возмущением. Даже «кающиеся дворяне» в своем пассивном покаянии исходили из сочувствия к «младшему брату», и это сочувствие равно питало и революционные, и либеральные устремления.
«Мы пойдем к нашим страждущим братьям, мы к голодному люду пойдем», «цепи страдальца народа мы чтим», «вы жертвою пали в борьбе роковой любви беззаветной к народу»... Эти слова революционных песен, быть может, звучат для нас фальшью патетики, но в них не было фальши для тех, чьи сердца бились от звука этих песен. И имеет весьма значительный смысл то обстоятельство, что основное революционное движение в прошлом считало себя «народным» движением, а его участники вошли в историю под именем «народников». Они не действовали «именем народа», но они действовали для народа. И именно в этом движении, несмотря на его крайности, гуманитарная идея, вытекающая из чувства любви и сострадания, нашла свое наибольшее воплощение.
Казалось бы, что одна из крайностей, т. е. применение террора, противоречит подобному утверждению: невозможно соединить гуманизм с убийством. Но тем не менее подобное соединение было. Данная статья не дает возможности проанализировать его и вскрыть его природу1, но не лишне припомнить признание И. Каляева, убившего в. кн. Сергея Александровича, приведенное в его кассационной жалобе: «главным мотивом во мне были человеческие страдания». Он писал про себя: «кровь и слезы униженной России наполнили мое сердце решительностью». У нас нет оснований не верить искренности и глубине этих утверждений2.
Мы будем правы, упрекая участников революционного движения (принадлежавших к классу «идеалистов») в наивности их определений, в излишней аффектации чувств, в идеализации «младшего брата», в непризнании ими многих достойных уважения государственных форм прошлого, в несерьезности выводов... Мы будем правы, упрекая их во многом (особенно — в свете современности), но мы будем неправы, если будем отрицать в них благородные человеческие побуждения, искреннюю любовь «к униженным», мучающее душу сострадание и героическую способность к самопожертвованию.
2
Классовая ненависть — основной
двигатель революции.
(Ленин)
Большевизм идет от класса «бесов».
Идеализм не был присущ «бесам», а сами они были чужды идеализации. Они были реалистами, если этот термин можно употреблять в циническом смысле. Ими руководил мозговой расчет, взвешенная целесообразность, теоретически понимаемая полезность: полезность мысли и полезность действий. Они не только не были способны на гуманные чувства, но были им издевательски враждебны. Законы этики и морали не тревожили и не смущали их. Убийство Шатова было для них не долгом революционной совести, но делом расчета. На самоубийство Кириллова они смотрели только, как на источник некоторой пользы для себя.
Слов любви (к кому бы то ни было) они не говорили даже с целью обмануть: уж слишком очевидна была бы ложь. Уважения в них не было ни к кому и ни к чему. Про них можно оказать: «ничто не свято для них». Была ли «свята» для них революция? Ложь, измена и предательство стояли для них на одном уровне и в одном ряду с истиной, преданностью и верностью.
От «бесов» пошел большевизм.
Даже невнимательный наблюдатель, прожив достаточное время в Советском Союзе, заметит некоторую особенность официального коммунистического лексикона: отсутствие в нем определенной категории слов. Ни в докладах вождей любого масштаба (от ЦК до райпарткома), ни в газетно-журнальных статьях, ни в книгах какого бы то ни было содержания никогда не употребляются такие слова, как — любовь, милосердие, прощение, сострадание... Да и было бы до дикости, до чудовищной противоестественности странно и страшно, если бы Сталин вслух выговорил слово «любовь», Берия — слово «милосердие», а Хрущев — слово «сострадание». Эти слова-понятия настолько чужды коммунизму, что он стал враждебен им, а они стали враждебны ему: он уничтожает их, инстинктивно чувствуя, что они уничтожают его.
Но при этом у коммунизма всегда находятся в состоянии боевой готовности слова противоположной категории: ненависть, уничтожение, смерть, беспощадность... «Уничтожим кулака, как класс!» «Вырвем с корнем троцкистско-бухаринское охвостье!» «Смерть врагам мирового пролетариата!» Именно эти, именно такие призывы и именно эти слова громко говорятся и печатаются по каждому поводу, разносятся радиоволнами и воплощаются в образы на киноэкранах. Даже «великий гуманист», Максим Горький, вооружил проповедников насилия беспощадным афоризмом: «Если враг не сдается, его уничтожают!»
Коммунизм никогда не исходил от любви к угнетенным: он исходил от ненависти к угнетателям. Это обстоятельство определило собою в дальнейшем — всё. Ненависть была психологической базой и психологическим истоком коммунизма. А поэтому она, ненависть, породила и его идеологию, и его тактику.
За все десятилетия своего властвования в России коммунизм никогда и ни разу, ни по какому поводу и ни в каких случаях не взывал к любви кого-либо к кому-либо, но всегда взывал к ненависти и к сродным ей злым чувствам и инстинктам. Это — та его база, единственно на которой он может существовать и укрепляться.
Но ненависть не может быть абстрактной, а поэтому нуждается в реальном объекте. Эти объекты коммунизм создает под видом «врагов», которые поистине неисчислимы: классовые враги, враги народа, шпионы, вредители, диверсанты, саботажники, троцкисты, бухаринцы, уклонисты... С помощью искусственных (и иной раз — весьма искусных) приемов коммунизм неизбежно держит потенциал ненависти масс на некоторой высоте, не давая ему возможности снизиться. Это снижение неизменно повлекло бы за собой успокоение и даже примирение. Коммунизм знает, что массы без ненависти могут стать инертными, а в другие побуждающие страсти он не верит и не признает их. Возможно при этом, что он опасается самопорождающейся ненависти к нему самому, а поэтому и направляет (старается направлять) создаваемую им ненависть на другие объекты.
Кроме врагов «внутренних» он постоянно создает и врагов «внешних». В 20-х годах такими врагами были западноевропейские правительства (особенно — Ллойд-Джордж и Болдуин), а также — «лакеи капитализма», т. е. социалисты Запада; в 30-х годах ими были «фашисты» всех толков и, особенно, испанская фаланга; после вторжения Гитлера — немцы вообще; после войны — страны демократии и, главным образом, Соединенные Штаты. Весь мир делится коммунизмом на две неравные части: коммунистические партии и — всё остальное человечество. Каждая коммунистическая партия — друг трудящихся, а поэтому требует преданности к себе; всё остальное человечество — враг трудящихся, а поэтому его должно ненавидеть всей полнотой души. Без врага не может быть ненависти, а без ненависти немыслим захват мира коммунизмом, немыслима успешная для него война, немыслим и он сам.
Порожденный не любовью к угнетенным, а ненавистью к угнетателям, коммунизм в высокой степени сам способен к угнетению. В этом нет ни логического, ни психологического противоречия. Ненависть к угнетателям не является в нем ненавистью к угнетению, а поэтому направлена не против явления, а против личностей и групп. Но когда власть и сила этих групп бывает свергнута, угнетение может и даже должна иметь место, потому что само по себе оно никаких этических возражений со стороны коммунизма не встречает.
Такое положение варьирует (несколько своеобразно) диалектическую идею, вложенную в известное положение об украденной корове: «Если мой сосед украдет у меня корову, это — зло; но если я украду у него корову, — это добро». Кража, как таковая, этим положением не оценивается и не осуждается, а осуждается лишь направленность кражи, если эта направленность действует против моих интересов. «Если капиталист эксплоатирует трудящихся, то это — зло; но если их эксплоатирует коммунизм, то это — добро».
С другой стороны в этом положении проявляется власть того истока, из которого вытекает коммунизм, т. е. ненависть к угнетателям, подменившая собою любовь к угнетенным. Совершенно несомненно, что при наличии такой любви было бы осуждено само угнетение, вне зависимости от личности угнетателя и угнетенных. Но коммунизм не протестует против явления. Для него приемлемы и угнетение, и деспотия, и тирания, но не приемлемы угнетатели, деспоты и тираны, если он сам не является ими. Поэтому, как мы все хорошо знаем, угнетение, деспотия и тирания коммунизма превышает всё, доступное нашему наблюдению в настоящем и в прошлом.
Коммунизм порожден ненавистью и основан на ненависти. А «от нея все качества», логически, этически и психологически вытекающие из нее.
3
Страшно утерять в себе хотя бы
частицу духа. Утрата даже малой частицы ее влечет за собою смерть.
(Иоганн Валентин Андрэ)
Коммунизм угрожает человечеству не только тиранией своей политической, экономической и социальной системы: он угрожает человечеству духовным изуродованием.
Психология коммунизма — особая психология, которая еще не нашла своего определения, и до конца не только не понята, но и не учтена. Мысль, воля и чувство коммунизма вытекают из других истоков, чем у «не-коммунистической» части человечества, идут другими путями и направлены к другим целям. Сфера нравственного определяется коммунизмом не чувствованием добра и зла, но требованием классовой борьбы и построением коммунистического государства. «С точки зрения коммунистической морали, — учит Ленин, — нравственно, морально лишь то, что способствует уничтожению старого мира и укрепляет социалистический строй». Нравственный абсолют коммунизмом отвергнут. Все нравственные категории пересоставлены им и поставлены на голову. Иерархия духовных ценностей создана им по иным показателям: по классовой полезности, по революционной выгодности и по коммунистической целесообразности.
Отсюда — изменение нравственных понятий, нравственных требований и нравственных оценок. Ложь становится добродетельнее правды, предательство — выше верности, порабощение — законнее свободы, беспощадность — доблестнее милосердия и ненависть — ценнее любви.
Конечно, нет сомнения в том, что во все века существования человечества ложь, предательство, порабощение, беспощадность и ненависть временами руководили людьми, владыками и народами, побуждая, двигая и направляя их. Но все эти побудители и двигатели неизменно вызывали крик гневного протеста и голос справедливого осуждения, а поэтому всегда маскировались, боясь чересчур цинично обнаружить себя. Ложь всегда старалась выдать себя за правду, предательство всегда восхваляло верность, а лицемерие всегда ратовало за прямодушие. Порок, не скрывающий своей порочности, а гордящийся ею, — редкое явление. Порок же, ставящий себя выше добродетели, — явление, казалось бы, невозможное. Но коммунизм доказал его возможность: он открыто, горделиво, с убежденностью в своей правоте откинул все общечеловеческие оценки в сфере нравственности, противопоставив им свои оценки, в которых нравственное начало подменено некоторому «коммунистическому» началу.
Об успехах коммунизма в его международной («холодной») борьбе говорится и пишется много. Но следует обратить особое внимание на его важный успех не в политической, а в нравственной области: его оценки в ней уже приняты многими общественными и государственными группами и начинают руководить даже теми группами, которые по своему существу и направленности являются несомненно антикоммунистическими. Психологический большевизм стал присущ политическому антибольшевизму.
Ненависть, в частности, уже является в наше время побуждающим стимулом в областях, которые отнюдь не являются коммунистическими областями.
Здесь необходимо уточнить употребление термина «ненависть». Ненависть может быть различной по своей природе и, следовательно, по своим проявлениям. Если словом «любовь» мы бываем вынуждены обозначить совершенно разные, не имеющие ничего общего чувства («мать любит своего ребенка», «Вертер любил Шарлотту», «я люблю поросенка под хреном» и т. д.), то точно так же и одним и тем же словом «ненависть» мы вынуждены выражать различные психологические состояния. Одно — «святая ненависть», т. е. та, которая порождена любовью, из нее вытекающая и ее сопровождающая. Пример: ненависть ко злу, порожденная любовью и стремлением к добру. Другое чувство — ненависть «сама по себе», т. е. сама себя породившая, собою руководимая, собою определяемая и не сопровождаемая любовью к некоторому антиподу. Не наша вина в том, что для определения этих двух различных, ни в чем не сходных психологических положений мы вынуждены употреблять одно и то же слово: другого слова наш язык еще не создал.
Именно ненависть «сама по себе» с полной откровенностью начинает властвовать среди различных политических, национальных и социальных групп. В частности: в борьбе с истинным или воображаемым колониализмом ненависть против «колонизаторов» играет значительно большую роль, чем любовь к освобождаемой родине. Именно в этом направлении, в направлении разжигания чувства ненависти, действует пропаганда, именно на этом основании строятся лозунги и именно на этом чувстве создается психология борьбы.
Роль, которую в нашей современности начинает играть ненависть, должна вызвать общее настороженное внимание, т. к. эта роль становится угрожающей, Она становится тем более угрожающей, что она может явиться предвестником более широкого распространения коммунистической психологии, т. е. распространения всех иных его методов мысли, чувства и воли.
Если она, коммунистическая психология, охватит собою значительную часть человечества, то борьба с коммунизмом станет невозможной: коммунизм (как некоторое психологическое состояние) войдет внутрь государственно-общественного организма. И тогда политический и социальный антикоммунизм почти естественно придет к капитуляции перед политическим и социальным коммунизмом, побуждаемый к тому коммунистической психологией, овладевшей им.
Борьба против коммунизма, конечно, не может быть ограничена только борьбой против коммунистических государств, т. е. борьбой против технической, материальной и организационной мощи коммунизма. Такая борьба должна вестись особыми методами с применением особых средств, из числа которых история не может исключить и средства вооруженной борьбы. Но борьба против коммунистической психологии3 не есть дело вооруженных армий: это дело законодателей, писателей, воспитателей, проповедников, ученых и художников. Главным же образом — это дело каждого из тех, для кого нравственное начало есть начало самодовлеющее, вытекающее из чувствования добра и зла, а поэтому и не подчиненное тактической «целесообразности».
Примечания
1 Несомненно, что попытка такого анализа будет сделана.
2 Не лишне отметить: после убийства президента Гарфильда Исполнительный Комитет Народной Воли (1881 г.) послал свое заявление «американскому народу». Хотя это было через полгода после убийства Александра II-го, ИК осудил убийство Гарфильда и в своем заявлении писал о мотивах такого осуждения, которое, казалось бы, никак не вяжется с террором, проводившимся Народной Волей. ИК осуждал выстрел Гито, потому что «в стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, политическое убийство есть проявление духа деспотизма». Заявление заканчивается словами: «деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия» (Цитировано по сборнику «За 100 лет»). Вопрос о политическом терроре — сложный вопрос. Поэтому мысли, изложенные в заявлении, должны быть учтены и не могут быть оставлены без внимания.
2 Коммунизм (не как система, а как явление) может изменить свои доктрины и принципы (ему ведь «ничто не свято»), может вместо «Капитала» Маркса базироваться на «Моя борьба» Гитлера, может перестать быть советско-партийной государственностью, но при всех своих изменениях и перевоплощениях он останется античеловеческой силой, уродующей душу и убивающей в ней нравственное начало. И поэтому следует очень задуматься над вопросом: что страшнее - власть ЦК КПСС или власть новой психологии?